Текст книги "Рассказы о диковинках"

Когда заживут раны и будет хорошая погода… и вознаградят доблестный мартышкин труд… и перестанет подступать к горлу тошный опыт жизни… Иными словами, когда всё уже будет всё равно, великодушный выйдет посидеть у ворот своего дома на лавочке и с лавочки увидит торжество заката над сухим и строгим пейзажем.

Может быть, он вспомнит тогда всех, кого оттолкнул, боясь быть недостойным, и от кого отвернулся, опасаясь оскорбить, и тех слабых, которых учил быть сильными, и сильных, которым давал уроки смирения, и захлебнувшихся его милосердием, и подавившихся справедливостью?

Ничего такого: ему некого вспоминать, он не запомнил этих людей. Потому ли, что щедрый не ведёт счёт своим благодеяниям, а гордый – победам, или потому, что благодеяния и победы не имеют цены для безразличного. Всегда оставаться посторонним, жить в мире мечты, не искать и не требовать её воплощения. Примириться с людьми, как с отсутствием пальм в Сибири, но позволить себе время от времени экспериментировать на опытной делянке: вот будет забавно, если что-то вырастет. А каким взглядом встретит мыслящая пальма первые заморозки… Ведь это всего лишь эксперимент. Любопытно будет посмотреть, как она взглянет, если переживёт зиму.

Нет, он никогда не был манипулятором и пальмы растит не для того, чтобы на столе были свежие финики или кокосовое молоко. Если успеешь увернуться, он дружелюбно улыбнётся и забудет. Если сможешь удивить, он оценит. Если посмеешь дотронуться… нет, лучше не дотрагивайся. Ты ведь готов к ожогу – а не почувствуешь ничего. Это ещё больнее.

Заранее простивший всё плохое, он не заметит хорошего, и в тропиках старался бы развести ягель. Он водит дружбу с недостойными; ему нравится думать, что «дурное общество» – всего лишь пример тавтологии, и ему не нравится, когда жизнь опытами доказывает существование некоторых различий между отбросами и порядочными людьми. Он не интересуется бескорыстием благонравных женщин, а когда его целует гетера, он говорит: интересно, действительно ли ты меня любишь? Интересно, что он будет делать, услышав «да».

А что же ещё он может услышать? Девки ведь тоже, на свой лад, великодушны.

Самолюбие в паре с гордостью: «гордость не хочет быть в долгу, а самолюбие не желает расплачиваться». Самолюбие в паре с тщеславием: «тебя продадут всё равно, ты только набивай себе цену». Самолюбивый стихотворец: «Я не имею нужды в похвалах, но не вижу, почему обязан подвергаться ругательствам». А когда речь заходит о самолюбивых дураках? О самолюбивых ничтожествах? О самолюбии больных, обделённых, непризнанных, никому не нужных. Политкорректное определение причины и следствия: потому и больной, что излишне самолюбивый. Наоборот или как-то ещё. Именно в таких случаях начинает казаться, что могущество причинно-следственных связей несколько преувеличено.

Взгляд, одновременно смущённый и дерзкий; рука, готовая ударить и приласкать; ласки, похожие на побои. Ни за что не отведёт глаз. Никогда не будет просить прощения. Уйдёт домой, будет сидеть в углу на шкуре неубитого медведя и всё думать, думать… Да так, ничего нового: цена взгляда, цена ласки, неуместного слова. Нет страха продешевить, главное – рассматривая как один из возможных вариантов – не признаться себе самому, что продешевил. Это очень сложно, если всё время думаешь.

Самолюбивый и обидчивый: вы ещё пожалеете. Самолюбивый и наглый: ещё не пожалели, так мы это легко устроим. Учитывая, что наглость и способность живо чувствовать действительные и мнимые обиды не исключают друг друга, можно вообразить детали страшной мести. Детали хороши – но где энергия исполнения? Деятельности мешает деятельное воображение, и обида работает на холостых оборотах: вечный, но бесполезный двигатель. Иногда же сдерживает известного рода осмотрительность: боязнь выставить себя, в ходе осуществления мести, на ещё большее посмешище.

Бездеятельный и беспокойный, он предпочтёт быть изгнанным, лишь бы не получить оценку на сотые балла ниже ожидаемой. Контрольная написана, но показать её учителю? Учитель – дурак, или враг, или двое в одном. Что за нужда сворачивать горы, если дурак скажет: «плохо». Скажет: «отлично» – ещё хуже. Это означает, что он дурак дважды, потому что не заметил погрешностей, и без лупы видных тому, кто всех строже. Остаётся забиться в угол. Если обидчивый – немного поплакать. Если наглый – рыдания перемежать проклятиями. В любом случае – задумать и не осуществить страшную месть.

Самолюбие и чувство юмора: оружие по руке, спасайся кто может. Самолюбие и отсутствие чувства юмора: примерно то же самое. Чувство юмора, в общем-то, не панацея… разве что панцирь. Это черепаха без панциря – не черепаха. А рыцарь и без доспехов сыграет рыцаря, вопрос не в аксессуарах, а в статистах. Нелегко выступать на фоне вечной перемены декораций, но по-настоящему нелегко быть черепахой, которая сама же своей декорацией и является. Кто спорит.

Вот такие игры: обычная практика в воспитании чувств. А самолюбие всё ж таки за полу дёргает. Нет, говорит, человеку, не находящему ничего вне себя для обожания, должно углубиться в себе.

Не поднять крышку гроба спящей красавице.

А вы действительно думаете, что она спит? Попробуй, отодвинь немножко – как прыгнет! Не принцесса, а лягушка. И полетит – не лягушка, а летучая мышь. Следовательно, вообще не красавица, а граф Дракула. Все эти фишки про вампиров.

На ловлю славы.

Тщеславие… Из всех прочих похвальных качеств только, пожалуй, лицемерие так же изобретательно и прихотливо. Только ненависть так самоотверженна. Честолюбию доступна эта буйная мечтательность, но оно вечно натягивает узду. Безрассудство не знает узды, но плохо берёт препятствия, а ревность – лошадка, на которой всегда ездит кто-то другой.

Хвалите меня, хвалите!

Готов стать на колени, лишь бы услышать слова одобрения. Ну и что, что на коленях? Так удобнее цапнуть за ногу. Какая разница, ну кусайте в шею под видом поцелуя. Не до всякой шеи дотянешься.

Сытый вампир дремлет; ему снится старая баллада или романс, в финале которого он побеждает, и мчится, и скачет куда-то туда, где его с честью принимают все рыцари и дамы. Очень холодно в гробу… Красавица, Дракула вылезают и осторожно оглядываются. Времени-то прошло всего ничего, а всё приходится начинать заново, как тому мужику с камнем из другой сказки. Живая кровь славы свернулась, на земле в моде новая техника укуса, и никто не помнит, как опасно подставлять шею чьему-то жадному рту. О память людская, ворчит вампир, отправляясь на поиски своего коня и сбруи.

«Сбруя ржавчиной покрыта. Конь возил семь лет песок».

Правильно, возят воду. Мирная вереница осликов с поклажей, а вдруг даже караван – идущий мимо той собаки, которая лает. И где-то эту воду ждут, изнемогая от жажды. И где-то там будет всё хорошо, и всеобщее ликование, и ослик немного отдохнёт перед новой трудной дорогой.

Сердиться на кого-то, из-за чего-либо и просто так. Только по пустякам – иначе не комильфо. Серьёзные вещи – всё то, что мы считаем серьёзным, важная взрослая жизнь – не достойны этих искренних гримас, бесплодного бескорыстия, печальной самоотверженности. Можно дуться и ворчать над разбитой тарелкой, но разбитое сердце – что неприлично само по себе – не предъявишь ни как упрёк, ни как улику. К тому же, разве это не повод для ответного порыва негодования и новых покушений на посуду? Прячьте свои разбитые сердца, если вам хоть немного дороги ваши сервизы.

Сердитое хмурое лицо, насупленные брови… Как приятно увидеть кисло и желчно поджатые губы вместо дружелюбной улыбки безразличия. Восстановим, наконец, пробел в известной пословице: сердишься – значит, неравнодушен, неравнодушен – следовательно, неправ. Тебе больно, а мне лестно. У тебя дрожат руки, а у меня – смешное словцо на языке. Ты ждёшь, что я буду просить прощения? Ослик, ослик, ведь это была твоя любимая чашка.

Не в значении «посторонние». В значении «принадлежащие кому-то другому». Вы что, издеваетесь? Присвоить живого человека, допустим, несложно, но как от него потом защититься? Кто же знал, что имущество окажется таким крикливым.

В посторонних ушах эти вопли чудесным образом превращаются в сладкую музыку. Уже прискорбно, когда твоё добро камнем виснет на шее, но и это достояние нужно не шутя стеречь. Каким образом? Схватить чужую зубную щётку – справедливо разорутся, но у оскорблённого собственника живой души нет права орать; приличия и страх насмешки затыкают рот его отчаянию. А живая душа – такая кроткая, покорная и вся во власти – прекрасно понимает свою выгоду. Провокация – искусство слабых – обессмысливает все завоевания сильного, вынужденного вечно бодрствовать, рысцой обегая границы своих владений. Фишка в том, что для слабого вообще не существует никаких границ. Проще всего поработить того, кто дорожит свободой, и наоборот. Бедная лживая душа принадлежит тебе, поскольку готова принадлежать любому, ей всё равно, кому отдаться, лишь бы был установлен факт принадлежности. Не персонифицируя власть, она не знает её пределов.

Бедный собственник, только ты так отчётливо видишь разницу между «моим» и «чьим-то». Возвращай одолженное, не обнимай чужой жены, если ты ей не любовник, – такой у тебя кодекс чести? Поглощённый думой о своих правах, ты вынужденно уважаешь чужие? И на что ты надеешься? Будем думать, всё же не на самый гуманный в мире суд.

Не будь смешным. У тебя зубная щётка есть – вот и славно.

Нет такого человека, которого нельзя было бы высмеять. Встречаются (редко) люди, высмеивать которых не хочется… до поры до времени. До первой провокации.

Безразлично, по какому поводу и с какой целью. Никто не будет провоцировать просто так, чтобы посмотреть, что получится. Кругом враги, каждому из которых что-то от меня нужно. Не дать им успеть. Нанести первый решающий удар.

А! пусть весь мир увидит моего врага моими глазами. У него смешной нос! Смешная походка! Носки другого цвета, чем ботинки! От него не пахнет одеколоном! От него несёт, как от парфюмерной лавки! Он не знает таблицы умножения и греческого языка. Он думает, что очень умный, потому что знает таблицу умножения и греческий язык. Он верит в билль о правах. Он верит в Господа Бога. Он говорит, что ни во что не верит, а сам ходит в церковь и на выборы. Не ходит? Значит, догадался, что у него смешная походка, и сидит дома.

Ни слова клеветы, ни слова правды. Нелегко, зато увлекательно. Растет взаимный интерес, ведь и враг без устали произносит все те же речи. Мы уже отдаём друг другу должное, от площадного фарса уже перешли к салонной шутке, к состязанию остроумцев. К тому моменту, когда нам надоест, когда публика щедро наградит нас рукоплесканиями, мы станем самыми нежными друзьями. Мы подберём к своим носкам нужные ботинки, выучим греческий и названия модных марок одеколона и вместе никуда не будем ходить, ни во что не верить.

Но если всё-таки провоцировали просто так, чтобы посмотреть, что получится… Когда-нибудь потом, в сухом остатке души обнаружатся острые расколотые кости этого смеха. Незабвенный ужас.

Неблагодарностью никого не удивишь. Казалось бы, проще простого – как руки мыть, – но простое волшебным образом превращается в неодолимое: кинул гребень через плечо – вырос лес. Что, неужели рукомойников не хватает? Или нет привычки к опрятности? Хватает; и много желающих иметь такую прекрасную привычку. Но привычки не вырастают на пустом месте, а если растут на специальной клумбе, под присмотром специально обученного человека, то очень медленно.

Резонно? Резонно. До такой степени резонно, что лопата сама прыгает в нетерпеливые руки. Но если отвлечься ненадолго от душераздирающей возни с французским парком и посмотреть по сторонам – на стрекоз и бабочек, и какую-нибудь неухоженную, но светлую рощицу на заднем плане, – подумаешь вот что. Почему, подумаешь, рощи и бабочки без всяких цивилизаторских усилий милы сердцу, почему так красивы стрекозы, хотя их никто не учил быть красивыми? Почему некто, даже с грязью под ногтями, даже не сказавший «спасибо» за обед, когда-нибудь через десять лет будет исправно носить тебе котлеты в тюрьму или больницу. Или вот некоторые очень злые и злопамятные люди порою необъяснимо крепко запоминают доброе слово или улыбку, и их избирательная благодарность не знает пощады, обрушиваясь на благодетеля царствами, отрубленными головами врагов. Чего печальный? – говорит серый волк Ивану-царевичу. – Это я твоего коня съел.

Как больно, как разрывается сердце: едва перестанешь следить за французским парком, он и того. Я всем обязан самому себе! – говорит французский парк. Пока не зарастёт окончательно. И сразу преимущества живой природы так пленительно воссияют.

Быть может, это связано с памятью и её отсутствием, с удивительными оптическими фокусами самооценки. Смотришь на такого, кто никому ничего не должен – что за достоинств редкостных человек, – и видишь отчётливо: хотя и говорит неправду, но не врёт. Зачем ему врать, если он знает о себе, что уже родился клумбой в полном облачении.

Большинство, разумеется, теоретически знает, что нужно не только мило и к месту расшаркиваться, но и питать некое тёплое деятельное чувство, побуждающее сворачивать горы и вовремя сбегать за живой водой. Но это как с сухой теорией о пользе мыла, и древо жизни зеленеет такими поступками, что даже французскому парку не по себе. Ведь он, признаемся, всё же не подлый, и разные книжки садовник ему читал. Когда речь не о нём, он низкие души очень удачно отличит и заклеймит. Садовнику, кстати, тоже достанется: о чём, дескать, думал, когда чертополох пестовал.

Но садовник не виноват. Как сказано у Фенелона, один только Бог подаёт нежное и доброе сердце. А все прочие сердца как ни старайся обольщать благородными примерами, сколько ни бейся – всё выйдет вздор и слёзы.

«Пока ты здесь, пусть льются слёзы по моим щекам…» Пока ты рядом, у нас на двоих одно дыхание, глобус, тоска. Все эти приятные мелочи. Пока ты и пока рядом. Пока-пока.

А потом хлопнет тяжёлая дверь, и один останется сидеть и плакать, а другой поспешит, размазывая по лицу слёзы, на вокзал. Навстречу приключениям. Ну и на ветру жизни, конечно, слёзы быстро сохнут. Это ещё не новость.

Новостью для нас каждый раз становится наше собственное отношение – в зависимости от того, кого из двоих чёрт догадал запастись билетом – к происшедшему. И тоже понятно: «паршивый лицемер» для «ты», «тактичный и гуманист» для «я». Нет, можно и наоборот, если по приколу. Или «оба мы хороши», если такой честный. Только незамутнённый дурак мог бы сказать: «мы оба прекрасны», – но незамутнённый дурак всегда выбирает классический первый вариант – чем ниже интеллект, тем лучше работают инстинкты. И только садист вообще откажется плакать. Этого садиста мы и заклеймим.

Лицемерие – не игра, здесь всё по-взрослому. Речь идёт о человеческой жизни. И пусть человеческая жизнь стоит три копейки – из них всё равно нужно заплатить налог. (Ларошфуко выразился изящнее: «Лицемерие – это дань уважения, которую порок платит добродетели». Но ключевое слово – платить – осталось, как видите, на месте.)

Смысл, в общем, в том, что непродолжительным беспокойством мы откупаемся от тревоги, которая будет глодать и глодать. Имитацией печали – от горя. Да и почему сразу «имитация»? Скорее похоже на прививку: лёгкий приступ тоски спасает от тяжёлых припадков ужаса. Если можно прививать телу оспу, уклоняясь там самым от Божьей кары в виде эпидемий, почему нельзя привить душе немножко лжи. Это полезно. Это вырабатывает иммунитет.

Люди любят откровенность в близких отношениях, но редко понимают, чем будут за неё расплачиваться. Если есть тяга к экспериментам или просто безвыходное положение, хлеб можно и топором на куски разрубить – но в качестве ежедневного орудия сервировки топор скорее приведёт к неприятным последствиям, чем обычный туповатый ножик. Это ещё ладно, если откровенность обернётся грубостью. Она ведь может и даром предвидения обернуться.

Или же, сознавая свою слабость и страшась прозрений, мы загоняем себя в такой угол, где не осмелимся сказать ничего искреннего, ничего по-настоящему важного и ничего такого, что обожжёт и покалечит. Быть нежным. Быть вежливым. Отвечать ожиданиям, соответствовать требованиям. Открытый, как общество; прозрачный, как власть. Призрачнее собственных слёз. На той ступени совершенствования, когда теряют смысл не только слова, но и поступки. И даже расплакавшись, уже не расплатиться.

«Смири сей вихрь Страстей своих».

Коварство – злонамеренность, прикрытая показным доброжелательством.

Толковый словарь русского языка С. И. Ожегова

О дева-роза, я в оковах… И ещё несколько красивых слов о том, что, дескать, и пусть, и не стыдно. С глубоко затаённым чувством собственного достоинства. Можно подумать, человек не сам на себя взгромоздил цепи и вериги. Можно подумать, роза для того расцвела, чтобы под цветами скрыть злонамеренные шипы. Никто, впрочем, в точности не знает, для чего цветут розы.

Государство напрасно просится в рифму: коварным человек может быть только в частной жизни, до тех пор, пока не берётся исполнять функции патриота и гражданина. Злонамеренность, доброжелательство – это не термины для политологии или социологии. Частный человек – в какие-то высокие моменты своей жизни – перестаёт быть общественным животным. Поэтому изучают психологию масс, но частного человека изучает психиатрия (с её неменяющимися приёмами; ведь и то, что составляет душу, пребывает неизменным).

Или вот царство, часть которого обязательно нужно кому-нибудь пообещать. Можно пообещать улыбкой. И не на поле брани, а в перинах, например, алькова. Но в перинах всё такие мысли приходят – если и о царствах, то в связи с их бренностью. Попробуй доказать лежащему в кровати, что есть позы попрочнее.

Но допустим, после некоторых солидных размышлений царство всё же было обещано. Некто двуличный, проискливый на зло, хитрый, скрытный и злобный разнежился и пообещал. Поскольку злым людям бывают особенно благодарны за неожиданно проявленную доброту, облагодетельствованный не сразу задаётся вопросом, что же он, собственно, получил. Он утопает в признательности, прочих приятных чувствах и только когда – попозже – выбирается из перин на печальную – мокрую или занесённую снегом, но всегда холодную – улицу, когда расправляет уже чуть смятое обещание, рассматривает этот вексель или чек на предъявителя, ему становится не по себе. Он-то думал, что двуличный это вот какой: ко всем задом, ко мне – передом. Злохитрый и злокозненный, вероломный, лгун и обманщик – с остальными, со мной – честный и, как умеет, нежный; честный прежде всего. А обещание жжёт руку: пустая бумажка, пустая, ничего на ней не написано. Нет, тут что-то не так. Начинаются размышления.

И сколько бы ни было людей вокруг коварного, все они предаются сходным неге, ослеплению, размышлениям. Человеку, если у него есть крупица фантазии, скучно жить без персонального лукавого. Кто-то должен тревожить, удивлять, подыгрывать, показывать царства, стоять за спиной и улыбаться. Ты бредишь, Фауст.

Коварный улыбается, и всё у него особенное: слова, походка, одежда. Сейчас он скользит стремительно, а захочет – будет хромать и ходить с палочкой. Он злой, это точно. Никто не знает, что ему нужно, но, что бы это ни было, он никогда не попросит и не отберёт прямо, а всегда с затеями, прихотливо одурачив. Он любит играть. Любит быть демиургом. Если под рукой нет никого подходящего, играет сам с собой. Со своими мечтами. Даже, иногда, со своим сердцем.

Ему нравится почувствовать себя простодушным. О себе ведь никто не скажет: я вот, знаете ли, такой хитрый, умышляющий, обманчивый и опасный. Бывают герои, которые, покрутившись тайком перед зеркалом, шепнут себе, как Чичиков, – ах ты, дескать, шельмец, – но в большинстве случаев эти добрые люди на себя клевещут. Быть может, они и ловкие – только великая ли ловкость нужна, чтобы вытащить у ближнего платок из кармана. Там, где фантазия дальше платков не идёт, души не уловляются – какое тут, в самом деле, коварство. Ловля человеков – занятие возвышенное, серьёзное и требующее воображения, а не смекалки.

Коварный вырастит какие-нибудь волшебные цветы, раздарит – публика рукоплещет, запасается цветочными горшками, и всем невдомёк, что под видом розы им всучили анчар. Коварный терпеливо ждёт, что будет, но что же может быть, если люди так поднаторели во флористике и бесчувствии. Разве что кто-нибудь действительно простодушный примет цветочный горшок с анчаром как последнюю милость, ещё подумает: как учтиво меня убили. А какой-нибудь молодой Герцен по тому же поводу сообщит дневнику: «При этом он был до того учтив, что у меня не осталось никакого сомнения, что всё это напакостил он».