Текст книги "Рассказы о диковинках"

Мужчины и женщины, которых мы увидели один раз, случайно, чья красота, в точности соответствующая нашему вкусу, нас поразила, но с которыми мы так и не познакомились, всё же навсегда остаются в нашей памяти – благодарной, равнодушной, податливо принявшей черты лица и очертания парка как приметы одного счастливого дня. Не опалённая чувством, которое не успело возникнуть, память без грусти, без боли сохраняет образцы совершенства, словно впаяв их в прозрачный вечный лёд.

А ведь если бы мы познакомились, обменялись словами, за первой встречей последовали другие, включая последнюю, – мы могли бы влюбиться, сломать себе жизнь, мало ли что.

Мимолётный интерес первого взгляда, не подкреплённый взглядом № 2, погас, оставив лишь воспоминание, чьим бесчувственным и внимательным владельцем мы будем ещё долго, которое драгоценно украсит наше собрание: не заветные нелепые реликвии влюблённого, но с удивительным терпением и вкусом подобранную коллекцию знатока.

Незнакомцам, передавшим в наше владение только свой силуэт, лицо, улыбку, деталь одежды, мы благодарны почти так же, как благодарны людям, которые имели возможность нас мучить и всё-таки ею не воспользовались – из равнодушия, лени, благородства. Послушная мечта наделила их совершенством, но лишила власти.

Зачем мы мечтаем! Зачем мы так наивны, бесстыдны и безжалостны, упорные прокрусты, вгоняющие весь мир в колодки своей мечты. Быть может, мы успокоились бы, сами эти мечты превратив в музейные экспонаты, отказавшись от желания оживить или обрести живое воплощение, согласившись грезить, никому не причиняя боли. При удачном стечении обстоятельств можно провести так всю жизнь, в умеренных и грустных наслаждениях фантазии; можно добиться того, что само наше сердце станет гвоздём выставки или главным сокровищем запасников – не то что не разбитое, но даже без единой трещины или пятна.

Неужели похвальнее коллекционировать осколки чужих сердец?

Слишком яркий свет невыносим. А ночь смотрит тысячами глаз, и все ужасы и страхи разгуливают по земле, как спущенные с поводка собаки. Летом – комары и пыль. Зимою жизненные духи истощаются вместе с убывающими днями. Скудная и густая кровь еле движется в венах, тело становится сухим и бледным. И всё давит какая-то смутная тоска, и не найти себе места, и так отрадно плакать.

Пожилой мудрый врач готовит микстурку в стакане. Больному кажется, что у него во внутренностях колет какой-то шип; он избегает света и людей; на него нападает страх; когда к нему прикасаются, это причиняет боль. Он пьёт лекарство, засыпает и видит страшные призраки, ужасные сны и иногда мертвецов.

Бред, острый психоз, летаргия, помешательство, меланхолия. Нервные, впечатлительные, погружённые в свой мир люди. Всегда готовы этот мир кому-нибудь навязать. Человек, мой друг, становится тираном тогда, когда он пьян, или слишком влюбчив, или сошёл с ума от разлития чёрной жёлчи. Резкие и возбудимые. Следует осудить опрометчивую невоздержанность, из-за которой одни второпях, другие в неистовстве не дожидаются указаний суждения, потому что воображение легко увлекает их за собой.

Болезнь, болезнь, причины болезни. Непосредственное вмешательство Бога, дьявола, колдунов и ведьм. Влияние звёзд, преклонный возраст, наследственный недуг, страхи, образование, нищета, потеря свободы, смерть друзей. Симптомы: головная боль, бессонница, бегающие покрасневшие глаза, твёрдый живот, жар, конвульсии, холодный пот, боли в левом боку, постоянный страх, печаль, подозрительность, беспокойство, припадки, чувство одиночества, кошмары, мысли наподобие снов. Кровь: нечистая, густая и чёрная. Одержимая душа, наполненная сильным желанием.

Связь с Луной. Томимая мрачной грустью обезьяна. Покровители учёных Сатурн и Меркурий, сухие планеты, сгущающие кровь. Любовь к науке. Большинство поэтов. Кладбища: приходящие там мысли о тщете всего земного заставляют сердце сжиматься сладко и горестно. Сладкая грусть, жемчуг в потоке страданий, наслаждение в слезах. Веселье скорби. Поветрие и мода, ручьи слёз, прогулки среди гробниц. Забава, тонкая радость, прихоть, любимое развлечение изысканного ума. Некоторый род меланхолического забвения. Врач нежно трудится над лекарством, которое не поможет.

Завистен, скуп, печален, лживый, молчалив и смугл. Меланхолики почитаются ниже всех в добродетели, потому что они немного кажут человеколюбия. Как дарования душевные, так и пороки имеют странные. Глубокомысленны, но на ответы не скоры, в делах чрезмерно трудолюбивы, хотя в исполнении оных медленны, ибо везде наперёд затруднения, коих нет, и несчастие воображают. Почитаются великими и верными людьми в правлениях, где нет нужды в скорости, в камерных делах, в судах и советах, в высоких науках. Меланхолик тих и прилежен к учению.

Тоска, фантазии, тщеславие, притворство. Мрачные удовольствия, оттенки грусти. Меланхолик с чёрным котом. Влюблённый меланхолик. Меланхолик-рыцарь, размышляющий на мшистом берегу. Поэт Филип Сидни в образе меланхолика-философа. Но юность ты свою переживёшь. Все чувства притупятся, ты ничем не сможешь усладить угасший вкус. Состав меланхолический, сухой, холодный под конец одержит верх в твоей крови. Кладбища, гробницы.

Слёзы, притворство, припадки, ужасные сны, постоянный страх, бегающие покрасневшие глаза. Полезно многое употребление воды. Показано кровопускание. Врач готовит микстуру. Теория гуморальной патологии. Особое состояние души, настрой ума, доступные только избранным. Всемирная история борьбы врачей и философов. Врач достаёт ланцет. А если кто скорбит от меланхолии или уныния, скорбь того недостохвальна.

А глаза у них так и сияют! А руки так и порхают! И ноги не стоят на месте. И зубы ярко блестят в дружелюбной улыбке. Движенья быстры.

Темперамент – великая вещь. Способность продекламировать таблицу умножения так, что она прозвучит призывом к немедленной революции, дорогого стоит. Внемлешь, и только моргаешь, и необъяснимо хочется – как при встрече с откровением – в туалет. Кто бы мог подумать, какие смелые истины скрывали от нас в своё время проклятые училки.

Этот человек никогда не говорит с тобой. Он нечто излагает в твоем присутствии. Можешь не соглашаться или вообще не слушать. Даже сделав паузу, он продолжает. От него так и прут флюиды.

Если он друг, то смеётся и держит тебя за руку. Если враг, то смеётся и хватает взглядом, как цепкой рукой. Он не отпустит, не позволит, не дрогнет и, сам того не заметив, изнасилует. Поможет не спросив, ограбит ненароком, присоветует походя, убьёт не глядя. Не будет держать зла.

Всё делать пылко: любить, ненавидеть, чистить зубы. Всё делать быстро: работу, ошибки, долги. Всё делать так, что кому-то другому потом придётся переделывать. Всё знать точно. Смеяться громко. Думать вслух.

В его объятиях нет ни смерти, ни спасения; в его лёгкости есть что-то страшное. Ухо, любящее заунывный и слабый плеск фонтанов, проклинает энергию водопада, и мощный голос жизни рвёт меланхолику барабанную перепонку. Если меланхолик оказывается в бурной власти вышеописанного персонажа, его клонит в размышления о том, сколько горя мы приносим друг другу самим фактом нашего существования. А персонаж не размышляет. Он действует.

Но я, как всегда, передёрнул. Это не агрессия. Это витальность.

Опасным, в конце концов, может быть и аспирин, так что уместнее было написать «роковые». Те, кто стреляет взглядом, не целясь, и за добычей является походкой судьбы – несравненной такой поступью. И на душе у добычи становится так фатально. И последняя живая мысль делает последний слабый вдох: судьба и счастье суть вещи несовместные…

Сделав из счастья божество, его донельзя опошлили. Иные прелестницы, возведённые на пьедестал, сильно теряют в очаровании – а с величием у них всегда были проблемы, – и что же мы видим в недосягаемой вышине, на фоне пламенного неба? Памятник мальчику на побегушках работы Церетели. Плутовка легкокрылая мушка заматерела в слона. Какой кошмар – у мотылька толстая жопа.

А вот судьбе напрасно вы не возводите монумента в сердцах своих. Грозное, тёмное, непостижимо страшное порой прикинется, из романтической иронии, человеком. Самым обычным человечком: на лбу – никаких особых письмён, задрапирован неудачно. Когда он проходит по улице, не все смотрят ему вслед. Сказать правду, никто не смотрит. Кроме кого-то одного, вышедшего в амплуа лани на свою малую парфорсную охоту.

Да не жалейте бедное животное! Говорят, на полигоне, где натаскивают охотничьих собак, лисица скучает в свой выходной и – как знать – развлекает себя стихами о блаженстве посетивших сей паноптикум в его роковые минуты. Неоспоримо ведь, что все участники травли причастны возвышающей их нервотрёпке. (Или лисица откуда-то знает, что её последняя собака ещё не родилась – другой породы – вовсе не собака, – и ищет развлечений, не боясь найти смерть.) Так и людишки. Как обеспечить себе катарсис? Влюбиться в Медузу Горгону. Одобрено Аристотелем.

Фатализм – это красиво. В фатализме нет скверны логических расчетов. Судьба, как и прекрасное, – по ту сторону добра и зла. Как какой-нибудь смерч и шторм: и рад бы помочь народному хозяйству, но народное хозяйство на колени валится – держись ты, Христа ради, подальше. Воля ваша, а большой водопад не снабжают мельницей.

Судьба, важным таким барином, напроказит, а счастье – прислуга за всё – подберёт, подотрёт и изобразит девку Палашку. Кому ставить монумент? Девка Палашка, может, в тысячу раз достойнее, но не по чину ей, и всё тут. А человеку не по чину требовать защиты в обстоятельствах, когда нет смысла заикаться даже о милосердии. Правильный взгляд на данную проблему изложен в «Тысяче и одной ночи»: «и служило нам счастье, и помогала нам судьба». Не наоборот, понимаете?

Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются.

Глаза, ради которых что-то делается. Елена, из-за которой что-то разграбят и сожгут. Незнакомка. Дама. Иосиф. Ясность слов. Может быть, какие-то смутные чувства. Может быть, какие-то точные движения. Мало ли. Получается, что мало; кому-то всегда не хватает. А у этого кого-то – прекрасная душа.

Ребята, существуют же, в конце концов, музеи и витрины больших магазинов. Кто сказал «пачкать и бить»? Вандализм хорош только на историческом расстоянии, в виде картинки из учебника истории за бывший пятый класс: тащат там вандалы разные статуи, а сами все в шкурах, шкурах… О вандалах почитайте, если хотите, Гиббона, но, вообще-то, и эта картинка сойдёт, в ней есть правда жизни. А то, сколь много общего правда жизни имеет с реальностью, каждый решает сам.

Желание уничтожить; убрать так, чтобы забыть. Иосифа – в Египет, Даму – в башню. Совершенство как обидный – в силу своей несправедливости – упрёк. Что делать со своей прекрасной душой, если в моде был и остаётся чужой прекрасный профиль? Допустим, поставят когда-нибудь прекрасной душе неопознаваемый памятник, и кто-нибудь придёт к подножию и нагадит, но это когда ещё. В настоящем мы имеем вожделение, обиду и неистребимую тягу, набор банальностей, но ведь банальности и ранят больнее всего.

«Прекрасный» прилагается ко всему, что хвалят (Даль). Да. Мы хвалим-хвалим, а статуи-то того. И ведь не в том дело, что они слишком хороши для нас или же мы слишком плохи для них, а просто в одном мире нет места и для человека, и для его мечты. Как будешь жить, если неосуществимая мечта постоянно маячит перед глазами. Мечту следует мысленным взором наблюдать: выбирая ракурс, сфокусировав, корректируя, чтобы мечта была во власти мечтателя и по его плечу.

Как всё-таки хорошо, что ещё есть венеры, которым можно поотрывать руки.

Я вышиваю по небогатой канве, и моё рукомесло – чуть было не сказал рукоблудство – будет пользоваться спросом, только утратив всякую цену. Всё то, о чём вы прочли на предыдущих страницах, и ещё многое другое. Этого «многого другого» так – между нами – много, что у вожделеющей души зарождаются сомнения. «Зачем?» – спрашивает вожделеющая душа и уже не продолжает – и потому, что не знает, ответа на какой вопрос требовать, и потому, что любой вопрос, начинающийся со слова «зачем», исчерпывается одним этим словом.

Это не грустно: то есть не грустнее всего остального. Кодекс чести предписывает улыбаться даже тогда, когда никто на тебя не смотрит, но кодекс чести – это не больше чем грамотная инструкция, с которой – перед тем, как тонуть – волен ознакомиться каждый. Он учит плавать, но в нём нигде не сказано, что ужасного не случится, если очень долго и упорно плыть в какую-то одну избранную сторону. Там нет даже нескольких бодрящих слов о необходимости плавания как такового.

Существуют, конечно, инструкции, спекулирующие на диалектическом переходе «как» в «для того чтобы», но если вы любите подобную диалектику, чтение моей писанины было одним из самых напрасных занятий в вашей биографии. Я-то считаю, что напрасные занятия ещё ничью биографию не испортили, но вы ведь можете думать иначе. В конце концов, вы вполне можете быть тем человеком, который не спрашивает, а отвечает, и небесплатно.

Опасный, прекрасный, напрасно. Жаль, что не сообразил написать об ужасном. А если даже безвредный и безобразный – что это меняет? Неужели кто-то верит, что способность чувствовать разницу и действительная разница каким-то образом согласуются, как два параграфа одного договора. Это не то что не один договор, но две вовсе разные бумажки, на одной из которых, может статься, вообще ничего не написано.

Физиолог

Физиолог – или Естествослов, если нужно показать себя знатоком и пижоном – почти то же самое, что Бестиарий: сборник простеньких рассказов о животных, каждый – с приличным назиданием и красивой картинкой. Определяя то и другое как стройную смесь научных познаний с баснословными сказками, Брокгауз рекомендует отличать Бестиарий как сочинение с более выраженным естественно-научным уклоном. Для тех, кто ленится измерять градус уклона, есть способ и менее сложный: если бестиарии – это целый жанр, то «Физиологом» называлась конкретная книжка – школьный учебник или что-то в этом роде, – в качестве книги впервые процитированная Оригеном[5]5
  Ориген Адамант – греческий христианский теолог, философ, учёный. Основатель библейской филологии.


[Закрыть] и написанная неизвестно кем: то ли Гораполлоном[6]6
  Гораполлон – предполагаемый автор сочинения о египетских иероглифах, дошедшего в греческом переводе некого Филиппа под названием «Иероглифика», посвященного истолкованию египетских идеограмм, и в том числе иероглифических знаков с изображением животных, которое датируется IV веком нашей эры.


[Закрыть], то ли гностиками, то ли Аристотелем, то ли Пифагором, то ли царём Соломоном, то ли ещё каким знахарем и кудесником, любимцем Бога.

Будучи учебником, новости это сочинение, разумеется, не составляло. Со дня грехопадения человек видит в животных средство для удовлетворения своих растущих потребностей, а словесность – иллюстрирующий материал; в Библии как нравоучение – так сразу яркий образ осла, козла, ёжика и прочих. За время, пока длилась история, простоумные твари испытали на себе всю мощь антропоцентризма – их не только стригли и резали, но и заставляли символизировать многоразличные некрасивые пороки.

После потопа уцелевшие звери разбрелись: кто в басню, кто в сказки. (Любимцы Бога пишут книжки, а дети Природы давятся нечленораздельным рыданием.) Раз в сто лет взволнованный человеческий голос – Элиана[7]7
  Клавдий Элиан – древнеримский писатель и философ, представитель так называемой второй софистики. Писал по-гречески. От Элиана до нас дошли два сочинения: «О природе животных» в 17 книгах, а также «Пёстрая история» в 14 книгах.


[Закрыть], Плутарха, или Монтеня, или оппонентов Декарта – обращает к ним слова любви и благодарности: с такой отчаянной нежностью говорит о животных, что начинаешь понимать, какая за этим стоит ненависть к людям. Но гораздо чаще за любовь выдаётся интерес, за благодарность – признание полученной пользы: дескать, мы – сообразительные, расторопные – и с паршивой овцы взяли свой клок. Например: «От животных люди получили много уроков и узнали много важных вещей. Так, например, аисты научили нас пользоваться клистиром, собаки – блеванию и благодарности, муравьи – предусмотрительности, слоны – стыдливости, а конь – верности»[8]8
  Мигель де Сервантес Сааведра «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский».


[Закрыть] (не в коня корм, заметим мы попутно). Функциональны даже древние-предревние надгробные надписи домашним животным: возлюбленный пёс, и в могиле твои белые кости страшат волков. А если бы пёс был не сторожевым? И вовсе не псом, а воробушком Лесбии…

И всё же ничто не внушает такого оптимизма, как культ животных у египтян. Эти коровы с коронами на головах, мумифицированные кошки, бараны и змеи; гробики для умерших рыб, обожествлённые лягушки, загадочные морды зооморфных богов! При погребении зверьков практиковался тот же ритуал, что и при погребении людей; весь мир мёртвых – хорошо ухоженная братская могила, дружелюбно открытая всем ничтожным сего мира. Да и в любой греческой антологии есть вполне бескорыстные эпитафии не только коням и собакам, но и кузнечикам, и цикадам – вольной, бесполезной мелюзге.

Так вот – памяти египтян, памяти бесчисленных поколений крыс, сов, ёжиков; в знак солидарности с ослами, признательности паукам, горячей любви к ликопантерам, вепреслонам и особенно – мравольву или мирмикалеону… да просто потому, что и мизантропы чудить умеют.

А люди – они ведь всё равно присутствуют в любой книжке – петитом, в примечаниях, – могучий дух, подвиги, страдание, всё такое. Но, как прекрасно сказал Плутарх по данному поводу, «одно следует хвалить и славить, а другое – предпочитать и любить».

ФМ, пытатель естества

О крокодилах нужно сказать вот что. У крокодила свиные глаза, большие зубы с выдающимися наружу клыками. Нижняя челюсть у него неподвижна. У него также острые когти и чешуйчатая твёрдая кожа на спине.

Злое, губительное существо. Страшная хищность, наглая дерзость, хитрость и коварство, молниеносная, рассчитанная на верный успех стремительность. Чудовище, один из самых почитаемых богов.

В Крокодилополе[9]9
  Крокодилополь (Κροκοδείλων πόλις, «город Гадов») – греческое название древнеегипетского города Шедит, расположенного на берегу Меридова озера в Файюмском оазисе.


[Закрыть] (есть такой город, Геродот и Страбон свидетели) верховный крокодил живёт в храме, окружённый величайшим почётом. Его кормят хлебом, мясом и вином, смешиваемым с медом. Когда он умирает, его бальзамируют и погребают в священных покоях.

«Взгляд его кроток, его натура не жестока, глаза его всегда внимательны и, кажется, свидетельствуют о его уме, во всяком случае, они выражают чувство привязанности».

Бюффон шутит. Нет, это мы за него шутим; не о крокодиле были сказаны золотые французские слова. Вот как нужно: его глаза сияют, лик его ужасен. Фараон – большой крокодил (в его речах такая нега). Мощь, величие, прелесть (в любом значении) государства. Гоббс придумал сравнить государство с левиафаном (премило). Но ведь левиафан – враждебное Богу могучее морское чудовище, над которым Бог одержал свою пиррову победу в начале времён – часто описывается как крокодил: «Вероятно, что в Св. Писании Левиафан означает крокодила» (Академический словарь, столь несправедливо осмеянный нашим всем). Государство – большой крокодил. Тот, кроткий, из Крокодилополя. Присовокупим сюда же географию: «Кругом ея сѣдящия четыре части свѣта: Асиа на слонѣ, Европа на быкѣ, Африка на лвѣ, Америка на крокодилѣ»[10]10
  Цитата из брошюры «Преславное торжество свободителя Ливонии», составленной префектом Славяно-греко-латинской академии Иосифом Туробойским и объясняющей аллегории, символы и эмблемы триумфальных ворот, воздвигнутых к въезду Петра Первого в Москву 19 декабря 1704 года, изображение крокодила объясняется как символический атрибут Америки, причем Россия, восседающая в облике античной Весты на земном круге, «очищает и свобождает силою божиею» все четыре части света, представленные «на обычных знамениях своих».


[Закрыть]. Распространившись из всеобщей географии в морально-политическую, скромно подмечаем, как проницателен был далёкий автор. На ком же ещё сидеть Америке (страшная хищность, наглая дерзость).

«Так вот, в иных областях Египта крокодилы считаются священными, а в других – нет»[11]11
  Геродот «История».


[Закрыть]. Попадётся левиафан каким-нибудь нечестивым жителям Элефантины – те его употребят в пищу. Сам же крокодил, когда спит, имеет уста отверсты. Чтобы пища сама забиралась, а может, привык, что жрецы его кормят: трудно крокодилу вкушать хлеб и вино, если нижняя челюсть не движется. Особенно вино: как он лакать его будет? Вот специально обученный жрец подходит и осторожно льет ему вино в горло… нет, не напишем «в глотку», здесь явное непочтение. Это у иных двуногих без перьев глотка лужёная, особенно если они по части Т. Гоббса.

«Вообще же четыре долгих зимних месяца крокодил ничего не ест»[12]12
  Геродот «История».


[Закрыть]. Закрывает ли он тогда рот? Или четыре долгих месяца он не только не ест, но и не спит? А с другой стороны, держит ли он рот открытым только во сне?

«В снах крокодил означает морского грабителя, убийцу или другого столь же лихого человека, и как сновидец пострадал от крокодила, так же он пострадает от человека, которого этот крокодил означает».

Нет, Артемидор Далдианский[13]13
  Артемидор Далдианский (Aρτεμίδωρος o Δαλδιανoς, II век) – греческий автор. Был родом из Эфеса, однако предпочитал прозвище Далдианский, в честь лидийского города Далдия, где родилась его мать, для того, чтобы его сочинения не были спутаны с работами Артемидора Эфесского. Известен благодаря единственному сохранившемуся своему сочинению «Онейрокритики» (Ὀνειροκριτικά) о толковании сновидений, которое состоит из пяти книг, целиком дошедших до нашего времени.


[Закрыть] очевидно пристрастен; пострадал, пострадал. Кроме того, он явно хочет быть оригинальным: Плиний переписывает Геродота, Исидор Севильский – Плиния, только Артемидор несет недружелюбную отсебятину. Не ругай крокодила, пока не вышел из воды.

«Слепой в воде, крокодил, однако, прекрасно видит на суше»[14]14
  Геродот «История».


[Закрыть]. Кажется, должно быть наоборот, впрочем, какая разница. Слеп-то он, может, и слеп, а удою не вытащишь. Хоть плачь, в самом деле.

Да, конечно, теперь о слезах. Крокодилы тоже плачут, особенными такими слезами. Женская беззлобность – крокодилова слеза. А вот старик Державин, примерно в тот же адрес: «Когда смеёшься – ты сирена, когда ты плачешь – крокодил» (то есть и так плохо, и так нехорошо. А чтобы зло пресечь, собрать всех женщин да и сжечь). Но вот новый дружелюбный голос (раз уж свернули на женщин): «Идеал беспорочности и чистоты – в совокуплении кайманов»[15]15
  Хулио Кортасар «Игра в классики».


[Закрыть] (почти крокодилы). И совокупления заодно обелили.

Что может быть важнее совокупления – конечно, прелюдия. Слова, слова, слова. «Крокодил – единственное животное, не имеющее от природы языка»[16]16
  Геродот «История».


[Закрыть]. Значит, он не говорит. Нет прелюдии. Наверное, поэтому и совокупления так беспорочны (у крокодилов).

С другой стороны, зачем язык подспудному недоброму чувству. Там, на дне душ и колодцев, всё ясно без слов. Ясно, но в высшей степени загадочно: сердце наше кладезь мрачной.

Сердце, говорит Пётр Иванович, глубокий колодезь, долго не дощупаешься дна[17]17
  Раскавыченная цитата из «Обыкновенной истории» И. А. Гончарова.


[Закрыть].

Поверхность его прозрачна и спокойна, но загляни вглубь – ты увидишь крокодила, нашедшего там кров и пищу.

А злейший враг крокодила – ихневмон.