Текст книги "Рассказы о диковинках"

Скунсы получили предписание в трёхдневный срок прекратить вонять.

Скунсы сперва недоумевали, потом опечалились, потом на всякий случай стали собирать пожитки, готовясь к депортации. Скунсы, по правде говоря, даже не знали, что воняют. Они были смирные, толстые зверьки с не очень поворотливыми мозгами. Попробовав взглянуть на вонь с точки зрения догматов, они упёрлись в понятие первородного греха, а попробовав с точки зрения истории – в понятие коллективной вины. То и другое показалось им несправедливым, но обнадеживающим. Однако изучать прецедентное право не было времени.

Они не придумали ничего лучшего, как посовещаться с Герионом[18]18
  Герион – в древнегреческой мифологии исполин с острова Эрифия на крайнем западе ойкумены, сын рождённого из крови горгоны Хрисаора и океаниды Каллирои.


[Закрыть]. Герион, вы знаете, засмердил весь мир. Ещё вы знаете, что у Данте Герион – аллегорическое изображение обмана, а в греческой мифологии – десятый подвиг Геракла. По Гигину и Вергилию, он трёхтелый, по Овидию – трёхголовый, по Аполлодору вот какой: «Он обладал телом, сросшимся из трёх человеческих тел, соединённых между собой до пояса, но разделявшихся от подреберья и бёдер».

Также вам известно, что Герион – царь острова Эритеи, владелец красных коров, за которыми и послали Геракла, и, между прочим, племянник Пегаса и родной внук Медузы Горгоны. Впрочем, Боккаччо в «Генеалогии богов» говорит, что он – царь Балеарских островов, приветливо встречающий своих гостей, а затем убивающий их. Лицо у него одно, оно милостиво и любезно.

Отрядили делегацию в семнадцатую песнь дантовского ада. Герион спокойно сидел на берегу.

 
Он ясен был лицом и величав
Спокойством черт приветливых и чистых.
Но остальной змеиный был состав:
Две лапы, волосатых и когтистых;
Спина его, и брюхо, и бока —
В узоре пятен и узлов цветистых.
<…>
Хвост шевелится в пустоте бездонной,
Крутя торчком отравленный развил,
Как жало скорпиона заостренный[19]19
  Данте Алигьери «Божественная комедия», Песнь 17. (Перевод М. Лозинского).


[Закрыть].
 

Причем, что самое удивительное, от него не пахло.

Герион сказал: «Скунсы, чем могу помочь?»

Они объяснили, и тогда он дал им очень хороший совет, который мы здесь не приводим из опасений разного свойства.

Ах, не сердитесь на глупую шутку. Сделать серьёзное лицо проще простого; так поступают, обманывая, и так поступают, если поблизости плохо пахнет, но сказать об этом неловко. Обман и вонь, вечные спутники нашей жизни, почему только в аллегориях вы идёте рука об руку? Многое из того, что смердит в переносном смысле, на деле выглядит безукоризненно опрятно, и люди с тонким вкусом – поколение за поколением, рискуя своей бессмертной душой, ничему не научившись – предпочитают элегантный нарядный порок добродетели, которая словно только что из коровника.

Благонравию недостаёт утончённости, вежливости, а главное – терпимости. Оно только и умеет, что кинуть камень в какой-нибудь возвышающий обман, спасибо, что каменоломня заповедей всегда под рукой. (И выражение лица у него при этом совсем как у тех, кто вовсе не из любви к добру мечет в витрины бутылки и не моется.) Именно поэтому профессор изящества собирает пожитки и едет на Балеарские острова.

Жестокая насмешка! Не ходи к Гериону ни в гости, ни за советом, о эстет с нежным сердцем. Сожрёт и не подавится.

У Аристофана лягушки населяют преисподнюю. «В мою комнату, – пишет один мистически настроенный автор, – являются жабы, никто их не видит, потому что они являются именно ко мне». Вот что сделала ведьма у Апулея:

«Кабатчика одного соседнего и, значит, конкурента, обратила она в лягушку. И теперь этот старик, плавая в своей винной бочке, прежних посетителей своих из гущи хриплым и любезным кваканьем приглашает».

Фрэзер рассказывает, что в Богемии на Троицу Лягушачий Живодёр воздвигает виселицу, на которой вешает в ряд множество лягушек. (Делается это с целью вызвать дождь.) А чьи сушёные шкурки-лапки незаменимы в колдовском арсенале?

Странные вещи, волшебные вещи! Не удивительно, что персонажи литературы и истории столько времени отводят препарированию. Что́ Базаров, сам Монтескьё резал лягушек. Мы всегда думали: дались им эти лягушки, – а тут, выходит, волшба, дело тёмное.

Теперь мыши. Мыши – дело светлое, по крайней мере, в культе Аполлона Сминфея[20]20
  Эпитет Сминфей («мышиный») упоминается в самом начале «Илиады» Гомера. В зависимости от контекста Аполлона представляли либо как уничтожителя, либо как повелителя этих грызунов.


[Закрыть]. Элиан сообщает, что жители города Гамакс в Троаде почитали мышей, которые были посвящены Аполлону Мышиному Богу, содержались в его храме и получали пищу на счёт государства; у треножника бога находилось изображение этого зверька. А прилежные учёные Нового времени Элиана комментируют: может быть, это из-за того, что мышь видит в темноте? Или культ связан с представлением об Аполлоне как о боге чумы? (Соблазнительно, конечно, поговорить о чуме – и почему на должность чумного бога не нашлось никого, кроме Аполлона, – ну да ладно.)

С мышами можно разойтись полюбовно, как сделал это Леонид Тарентский[21]21
  Поэт эллинистического времени. В своем творчестве описывает жизнь простого народа – рыбаков, пастухов, мелких ремесленников и проч.


[Закрыть] (бегите, лакомки, прочь от моей лачуги, в ней нет ни запасов, ни крошек от скудного ужина), а можно уподобиться свирепым жителям острова Гиара, которые разрубают мышей, пойманных в рудниках – за то, что те поедают железо и обгрызают золото. (Ничего себе. Куда безопаснее по примеру понтийских мышей жевать жвачку.) Потребуй золота мыши Аполлона, гамакситы[22]22
  Гамакс – город на берегу Троады, близ моря на севере от мыса Лекта, построенный, вероятно, эолянами, но не существующий уже более во время Августа, т. к. Лисимах принудил жителей переселиться в Троадскую Александрию.


[Закрыть] ещё бы призадумались, не станет ли такая пища комом в горле государства – и назначили священным животным кого другого.

В городе Кирене обитает не один вид мышей, но многие: у одних широкие головы, как у куниц, другие похожи на ежей, их и зовут «ежами». Но лягушки того же города безголосы. (См. Аристотеля.) Почему лягушки лишились голоса? Почему киренские мыши такие странные? Углубимся в Павсания.

Кирена – городок вообще интересный (в Северной Африке, вы знаете). Это единственная греческая колония, в которой существовала царская власть. Основал её некий Батт (Заика), причём попутно исцелился от заикания: обходя дозором свои новые владения, увидел льва, и страх при таком пассаже заставил его закричать громко и ясно. Мужики из Кирены то и дело побеждали на Олимпийских играх, и ещё там родился Аристипп, отец гедонизма, основатель философской школы киренаиков. (Об Аристиппе много забавного у Диогена Лаэрция. Он был лёгкий человек: не жадный, насмешливо-умный, любивший удовольствия и, судя по всему, презиравший людей вообще, а философов в особенности. Платон его ненавидел.)

Итак, мыши с широкими мордами довели лягушек до того, что те начали заикаться, а потом и вовсе заткнулись. Что лягушки, даже Аристипп, не свали он вовремя в Афины, хорошо бы прочувствовал, что ни один город не будет одинаково милым домом для спортсменов и философов. В колыбели цивилизации не так много места. Кого, вот интересно, выкинут?

И как узнать, кто именно населяет преисподнюю? Отечественная народная мудрость больше тревожится о мышах, чем о лягушках: если, говорит, в доме бегают днём мыши и крысы, это предвещает пожар; чьё платье будет ими изъедено – тому угрожает беда, болезнь и смерть. С другой стороны, не одна лягушка околела с натуги, воображая себя призванной на пир всеблагих.

 
Любят наше пение сладостные музы,
Любит козлоногий игрец на свирели, Пан,
Аполлона форминга напевам нашим вторит,
В нашей утешительной болотине
Певучий зыблется тростник.
Брекекекекс, коакс, коакс![23]23
  Аристофан «Лягушки» (перевод Адр. Пиотровского).


[Закрыть]
 

«Физиолог» различает четыре рода змей: простую змею, аспида, ехидну и гидру. Когда змея идёт пить воду, то свой яд оставляет в гнезде, чтобы не отравить пьющих после неё. Когда она видит голого человека, то хочет его укусить, но боится – а на одетого бросается. Змея выторговала у осла средство от старости, которое Зевс подарил людям, а те навьючили на лопоухого – за что и поплатились. (Но потом змеи обучили Асклепия искусству воскрешать мёртвых.) Змей из сказок выезжает на битву верхом, на плече у него сидит чёрный ворон, следом бежит собака-ветер. Сколопендра – стоногая змея. И ещё змея дружна с лисицей: обе пещерные жители.

Да, пёстренько. А как вы хотели? Ритуально-монотонную пляску вокруг змеиного яда и людей со злыми языками? Дескать, если наевшиеся мяса гадюк осы укусят кого-нибудь, то укус этот вызывает такие страдания, которые хуже укуса самой гадюки. А вот кусать некоторых людей никому не рекомендуется: «Каппадокийца ужалила злая ехидна и тут же Мёртвой упала сама, крови зловредной испив»[24]24
  Эпиграмма Демодока (перевод В. Латышева).


[Закрыть]. Угу, это очень почтенная пляска, правдивостью искупающая недостаток свежести. Но если вам до зубной боли известно каждое движение танцоров, почему не сосредоточиться на непритязательной весёлой пестроте их одежд – от материйки, присланной сестре Прасковьи Федоровны на платье, до змеиной кожи и пёстрой рубашки Иосифа.

У Змея Горыныча есть не только варварская страсть к истреблению, но и дворцы, пещеры, сокровища, змеевы клады. Что такое змеиный яд по сравнению с блеском спадающих от небесе огненных змей. Змеи стерегут живую воду и вашу дачу, где ужик ловит мышей, а вы угощаете его молоком. Если змей очарует красавицу любовным обаянием, её любовь вовеки неисцелима. И вот красавице становятся не нужны приезжающие её освобождать рыцари; как глухой аспид, она затыкает уши свои и не слышит голоса здравого смысла. Но рано или поздно наидостойнейший рыцарь отрубит кривляке и её хахалю головы.

Впрочем, я-то, Федр, считаю, что подобные толкования хотя и привлекательны, но это дело человека особых способностей; трудов у него будет много, а удачи не слишком, и не по чему другому, как из-за того, что вслед за тем придётся ему восстанавливать подлинный вид гиппокентавров, потом химер, и нахлынет на него целая орава всяких горгон и пегасов и несметное скопище разных других нелепых чудовищ. Если кто со своей доморощенной мудростью приступит к правдоподобному объяснению каждого вида, ему потребуется долго заниматься этим на досуге.

Платон, «Федр»[25]25
  Перевод А. Н. Егунова.


[Закрыть]

Напомню вам некоторые общеизвестные вещи. Цербер, Гидра, Сцилла, Сфинкс, Химера, Ортр и Немейский лев – дети одной супружеской пары: Ехидны (полуженщины-полузмеи) и гиганта Тифона, младшего сына Земли. (У него сто драконьих голов. Или: многочисленные головы всевозможных животных на змеиных шеях, а в середине – человечья. Или: голова только одна, человеческая, но два драконьих хвоста вместо ног.) Герои обошлись с ними не лучше, чем боги – с детьми Ниобы, но добрый Вергилий всех их поселил в преддверии Тартара (дав в компанию гарпий и Гериона), и там братья и сёстры коротают вечность – а чем плоха вечность в кругу родной семьи? Главное, что все вместе, и самое страшное позади, и уже ни за кого не нужно бояться или гадать, кто станет следующим подвигом Геракла.

А вот у их племянницы Медузы Горгоны жизнь после смерти сложилась неудачно: разве пустят в Тартар душу, чьё разорванное в куски тело не погребено должным образом? Голову таскает за собой Афина Паллада, кровью совершает воскрешения Асклепий. (Причём это кровь из правой половины тела, а что случилось с левой половиной, даже мифографы сказать стесняются.) Кстати, у богини мудрости был свой резон украшать эгиду чужой головой: кое-кто сообщает, что Медуза Горгона была обезглавлена ради Афины, с которой хотела состязаться в красоте. С этим свежим взглядом согласуется и сообщение «Физиолога»:

«У Горгоны обличие красивой женщины и блудницы. Играет она и всё время смеётся, а когда приходит её брачная пора, она начинает звать «идите ко мне» и зовет всех, от льва до человека, птиц и змей. Как только они услышат её зов, то идут к ней. А увидев её, умирают».

Известное дело, красота. Страшная сила. Где-то теперь скитается.

У Химеры и прочих внешний вид подгулял, и это тоже вызвало злобу. Всё исключительное навлекает на себя позор и несчастья; прекрасное и безобразное равно беспомощны перед лицеприятным судом общественности. А жаль. Выразительное было в семье уродство, вон как его чуткие классики расписывают.

У Цербера три собачьи головы и хвост дракона, а на спине торчат головы разнообразных змей.

Сцилла – сверху женщина, а снизу собака, рядом с ней всегда шестеро рождённых ею псов. (У Катулла, однако, другое мнение. Великий поэт склонен считать, что «Сциллы лающей поганое брюхо» родило его, Катулла, любимую женщину.)

У Гидры огромное туловище и девять голов, среди которых одна бессмертная. (Отрублена, зарыта в землю, придавлена камнем.)

Химера – «лев головою, задом дракон и коза серединой». В гомеровских гимнах она названа «злоимянной», а в «Илиаде» почтительно упомянуто, что Химера хоть и лютая, а всё же «её порода была от богов, не от смертных». Аполлодор уточняет, что посреди туловища у неё три головы, одна из которых – козья и изрыгает пламя.

Ну а Сфинксы у нас по всему городу, здесь и Аполлодор не нужен.

Ещё хочу рассказать про Ламию, хотя она среди чудовищ бедная приблудная сиротка. Пожирательница Ламия – та, что ворует по ночам детей и пьёт их кровь – поначалу была обычной женщиной, пусть и возлюбленной Зевса. Гера наслала на неё безумие, и она убила собственного ребёнка, после чего её определили в вампиры. Дома она спит слепою, пряча глаза в каком-то сосуде, а выходя наружу, вставляет их на место и делается зрячей. Иногда её путают с Эмпусой, которая откармливает юношей удовольствиями «себе в пищу, ибо в обычае у неё выбирать прекрасные и юные тела ради их здоровой крови». (Любителей психологии потоньше отсылаю к Китсу, рассказавшему ту же историю – про юношу и удовольствия – гораздо печальнее и человечней.)

Да, да, не стоит о грустном. Вот весёлые факты: Цирцея и Пасифая – сёстры, Гармония и Ужас – брат и сестра, Зависть, Власть и Победа – сёстры. Ещё одна семья: Рок, Старость, Смерть, Сон, Амур, Дружба, Милосердие, Стикс, Парки. И другая: Боль, Гнев, Ложь, Клятва, Мщение, Страх, Надменность, Тартар, Титаны и Фурии. На что тут намёк, на какую тайну мироздания? Почему Милосердие в близком родстве со Стиксом, а Клятва – с Ложью? Могут ли Амур и Дружба спросить себя, на манер Сократа: «Чудовище ли я замысловатее и яростнее Тифона или же я существо более кроткое и простое?»

А ведь всё равно не придерёшься. Если Смерть не сестра Милосердию, то что тогда родственные связи.

Впрочем, по одной из версий, Немейский лев вообще не родился, а упал с луны.

По крайней мере, он мог оттуда свалиться – и не то что с луны, но и с самого солнца. Он же атрибут солнечных и звёздных божеств, так? На рельефе гробницы Антиоха I изображён лев, весь усеянный звёздами, с лунным серпом на груди. О льве говорят, что он подобен богу и свиреп, как полуденное солнце. Неудивительно, что цари и начальники у нас если не орлы, то львы точно: Ричард Львиное Сердце, Людовик VIII Лев, Марк Евангелист в образе льва и пр. Ещё это символ Британии.

Помимо геральдики, есть много забавных наблюдений. Аристотель подметил, что львы при беге иногда держат хвост повисшим, подобно собакам, а Плутарх – что лев рождается с открытыми глазами. Элиан радует нас рассказом о том, что лев во время сна не бывает совершенно покоен, но двигает хвостом. (Вот почему египтяне думают, будто он совсем не спит.) Лев, когда не голоден – самое кроткое животное. По нраву он не подозрителен, ни на что не смотрит косо, а со своими сотоварищами охотно играет и относится к ним любовно. Больше всего он боится огня.

Самый знаменитый – лев Андрокла[26]26
  Андрокл (лат. Androclo) – древнеримский раб, который, согласно рассказу Апиона, пересказанному позднее Авлом Геллием и Клавдием Элианом, бежал от своего жестокого господина в Ливийскую пустыню. В пустыне Андрокл погибал от палящего солнца, и в поисках убежища укрылся в пещере, где встретил льва, который испытывал сильные мучения из-за вонзившейся ему в лапу занозы. Андрокл пожалел животное и, поборов страх, подошёл к нему и вынул занозу. В благодарность за это лев сделался верен ему, как собака, и в продолжение трёх лет делился с Андроклом своей добычей.


[Закрыть], о нём писатели рассказывают с удовольствием, вечно обновляющимся подобно луне. Самый несчастный – лев с собачкой. Самый инфернальный – из стихотворения Пушкина «Напрасно я бегу к сионским высотам». Самый безответный – мёртвый. Самый страшный – тот, чей рёв заставил героев «Пятнадцатилетнего капитана» понять, что они в Африке. Самые бестолковые – из басен. Самые забавные – светские львы и львицы.

Можно класть голову в пасть льву, требовать львиную долю, опознавать по львиным когтям. Можно грозно-прегрозно спросить: «Чью ты, о лев, пожиратель быков, охраняешь могилу?»[27]27
  Антипатр Сидонский «Эпитафия Телевтию» (перевод с греч. под редакцией Ф. Петровского).


[Закрыть] (Ведь лев – страж могил, да-да. Или почему, вы думаете, в родном городе львов больше, чем автохтонных жителей?) Можно где-нибудь спереть львиную шкуру и ходить в ней – как Геракл, осёл или комар из стишка Мелеагра. Можно, наконец, написать элегантные страницы о царственной лени, о победном, солнечном пофигизме львов, прославленном передачей «В мире животных». Или прочувствованные страницы о том, что храбрый – это не обязательно большой, красивый, с гривой и начальник. Видел же Аристотель однажды, как лев собирался напасть на свинью, и когда заметил, что она ощетинилась, убежал.

– Унижаю? Унижаю? – негодовала тётка. – Да мыслимо разве унизить мужика, у которого такой норов?

– Боров! – воскликнул сквайр. – Нет, я не боров, и не осёл, и не крыса, сударыня. Запомните, что я не крыса.

Г. Филдинг,

«История Тома Джонса, найдёныша»[28]28
  Пер. А. Франковского.


[Закрыть]

Да, но свиньи, вообще-то, смелые. (Особенно если сказать не «свинья», а «вепрь».) Свинья сражается даже с волком. А взять Кроммионскую свинью, мать Калидонского вепря? Только Тесей с нею и справился. У этой свиньи было имя – Файя. Если вам кажется смешным, что единоборство со свиньей причисляется к подвигам героя, то Павсаний разумно объясняет, что «в древности были животные более страшные для людей, чем теперь» – и не только львы и драконы. Их то ли Земля родила, пока ещё могла, то ли это священные животные богов, посланные в наказание людям. («Хищный, как волк, вепрь», – говорит другой древний источник.) А художник слова Апулей нагоняет страх по всем правилам элоквенции:

«…огромный, не видавший ещё охоты кабан, с толстым мозолистым загривком, колючий от вставших дыбом на шкуре волос, косматый от поднявшейся по хребту щетины, скрежещущий покрытыми пеной зубами, извергающий пламя из грозных глаз, подобный молнии в диком нападении трепещущей пастью».

Но подвиги свиньи забыты, а слава осталась только дурная. Не очень весело, наверное, повсеместно символизировать грязь, мрак и разрушение. Нечистые духи ездят на свиньях, у чёрта свиной хвост, свинья под дубом и за столом – и так далее, сами знаете. Полиен описывает такую военную хитрость: свиней обмазывают нефтью, поджигают и пускают в лагерь врага. (Самсон то же самое проделал с лисицами.) А потом эти свиньи (и лисицы) пришли к Господу и, вероятно, задавали какие-то вопросы. Но это Его дело, что Он им отвечал и отвечал ли.

Но я хочу верить, что по правую руку от Господа сидит Плутарх, помимо прочего написавший диалог «Грилл, или О том, что животные обладают разумом». В этом диалоге беседуют Одиссей и один из его спутников, превращённых Цирцеей известно в кого. Осознав метаморфозу, Одиссей погружается в бездны жалости и обещает всё уладить, умолив волшебницу вернуть страдальцам человеческий облик. И тут! вдруг! выясняется, что спутники Лаэртида счастливы в новом обличье и ни за какие коврижки не променяют свою участь на радость быть человеком – «самым жалким и злосчастнейшим животным». Пауза: Одиссей прилаживает уши к услышанному, Грилл мирно хрустит желудями. Потом разворачиваются прения. И то ли диалог не сохранился полностью, то ли Плутарх его намеренно оборвал, не желая мараться апологией венца природы – но Грилл побеждает, и царь Итаки – наша реконструкция – отправляется умолять Цирцею превратить в свинью и его.

Вот мне интересно, не попался ли он после этого в умные руки какого-нибудь стратега.

Кое-кого не взяли даже в басню, и он мыкается по литературе – преимущественно средневековой – в печальном образе аллегории. Чудовища с кошачьей головой символизируют притворство, с головой обезьяны – лесть, фавны – похоть, кентавры – насилие, двуполые – преступники против естества. В связях с пороком не замечен вепреслон, которого видел Козьма Индикоплов[29]29
  Козьма Индикоплов – византийский писатель (середина VI в.), купец из Александрии, позднее монах на Синае. Автор «Христианской топографии» – богословско-космографического трактата, популярного на христианском Востоке.


[Закрыть], а камелопард, более того, отличается кротостью. Вот как расписывает последнего Гелиодор в «Эфиопике»: ростом он с верблюда, шкура усыпана цветными пятнами леопарда, всё, что позади паха, низкое, как у льва, а передняя часть несоразмерно выдаётся. Тонкая шея, начинаясь от большого туловища, вытягивается в лебединое горло, голова с виду верблюжья и дико вращает словно подведёнными глазами. (Красиво, внушительно, и даже жаль сознавать, что это не сомнительное животное, а несомненный жираф.) А вот скифский таранд, о котором рассказывает Плиний: животное величиной с молодого быка и длинной, как у медведя, шерстью, меняющей свой цвет, как кожа у хамелеона. (То-то модная бы вышла шуба.) Есть ещё зверь «по имени Гидропп, животное страшное, так что охотники не могут его поймать. Его длинные рога, подобно пиле, рассекают самое толстое дерево». (Мораль: «О человек! люби Бога, удаляйся вина и женщины».)

Ктесий говорит (а Аристотель повторяет), что в стране индов есть зверь, имя которому мартихора, и он имеет в обеих челюстях тройной ряд зубов; он такой же величины, как лев, одинаково волосат и с такими же ногами, а лицо и уши у него человечьи, глаза голубые, а хвост похож на хвост скорпиона, в нём есть жало. Он издаёт звуки, похожие на голос свирели и трубы вместе, бегает быстро, дик и людоед. И знаете, что это такое? Это легендарное известие о тигре. (Мартихора и есть тигр по-древнеперсидски. Буквально: убийца мужей.) Вообще же тигр выглядит иначе. Он вот какой:

«Четвероногое, подобное льву, имеющее остроконечный и длинный нос. Он быстр, как ветер. Тигрица, ищущая своих похищенных детёнышей, идёт по следу, находит зеркало, намеренно брошенное охотниками. Она останавливается перед ним и приходит в такой восторг, видя свой образ, что забывает свою печаль и своих детей».

Но венец природы – это, разумеется, мирмиколеон, или мраволев.

«Мраволев умирает за недостатком пищи. Говорят, что самец имеет форму льва, а самка – муравья, он кровожадный, она питается только растительностью. Детёныш не ест мяса, следуя природе матери, ни растений, по природе отца. Нет ни одного зверя, который отличался бы таким непостоянством.

Что касается тебя, брат, то не ходи двумя путями; невозможно иметь два образа мысли или два языка».

Здесь всё хорошо. Есть и трагедия, и глубина, и блеск пытливой мысли моралиста. Мы учимся сразу двум взаимоисключающим вещам: справедливости и милосердию. Нам рассказывают две истории одновременно; в одной гибнет герой, в другой умирают его иллюзии. Выбирай, пока не околеешь. Что это такое, как не свобода воли? Легендарное известие о двух стульях, двух охапках сена.

Что касается тебя, брат, то прежде всего не суетись. Какая радость переться в путь, если можно не ходить вообще? Найди себе зеркало, издавай звуки трубы и свирели вместе и будь счастлив недолгое отпущенное тебе время. Или уж ходи всеми известными тебе путями. И даже не ходи, а бегай, подпрыгивая. Любую трагедию можно перелицевать в фарс, а некоторые так даже перелицовывать не надо. И глубина зеркал вряд ли непомерна. А главное, мораль извлекается с тем же успехом, причем та же самая: мраволев умирает за недостатком пищи.

Последнее слово всегда за справедливостью. Но оно одно. А милосердие болтает всю дорогу, по богатству словарного запаса. По крайней мере, может себе это позволить.

«Вольтер никак не мог взять в толк, каков он всё-таки на вид, этот самый иксион, чьё мясо было под запретом у иудеев».