Текст книги "Дружелюбные"

Ну, теперь все кончено – а взамен у дома стояла мама с пакетами из «Сейнсбери». Вид у нее был озабоченный и усталый, но она казалась радостно возбужденной. Мама ждала у обшарпанных белых колонн, некогда призванных придать особняку аристократический вид. Завидев Блоссом, которая завернула за угол после долгой извилистой дороги, она воздела руки в знакомом с детства жесте «иди сюда, бедная моя» и спустилась по ступенькам навстречу старшей дочери. Теперь, рассказывая историю за кухонным столом, Блоссом поняла: маме тогда едва исполнилось сорок!

– Бедная моя, – сказала Селия. – Моя бедняжечка, девочка. – Обняла дочь и лишь тогда позволила Блоссом выудить из сумочки ключи, чтобы попасть в дом. – Твой отец… не говори ему. Он целыми днями всех учит, что надо делать, и обычно ошибается. Строго между нами.

Впоследствии Блоссом много размышляла. Все кончилось хорошо, напускать таинственность не было смысла: все собравшиеся за столом прекрасно знали, что впоследствии она вышла замуж за Стивена и родила ему четверых. А если бы речь шла о ком-нибудь из оставшихся трех детей Селии? Что бы ни думала Блоссом, эти самые оставшиеся полагали: совершенно точно нет. Слишком многое ставилось на их сестру.

Она довольно рано объявила, что нипочем не пойдет в университет. Она хотела другого – и знала, как этого добиться. В то время как школьные подруги утверждали, что главное для хорошей жизни – люди, а не деньги, Блоссом помалкивала. Она хотела жить там, где соседи

не раскатывают на крошечном, мощностью в две лошадиные силы, зеленом «ситроене» с надписью «Atomkraft? Nein Danke» [33]33
  Атомная энергия? Спасибо, не надо. (Нем.)


[Закрыть]. И да, она в любом случае знала, что никто из Тиллотсонов не владеет немецким. Отец то и дело в негодовании воздевал руки к небу – но мама была на ее стороне. Что бы папа ни вещал о важности образования, Блоссом знала: в конечном итоге оно не потребуется.

Два года Блоссом посвятила Пирсу. Если она не выйдет за него замуж, придется искать такого же, да чтобы не имел ничего против, что ее бросил его коллега из брокерской конторы в Сити. Еще одного – невеликий труд, а вот третьего не так-то просто.

(Конечно, Блоссом не думала об этом именно такими словами, да и с мамой говорила иначе.)

И вот мать приехала, чтобы подержать ее за руку и осушить слезы.

– Не узнаю мою девочку, – сказала мама, когда они обе уселись на диван.

Блоссом и правда очень изменилась с того вечера в среду, когда Пирс пригласил ее пойти в бар после работы и выпить по стаканчику. Он привел ее в мрачноватого вида паб возле Судебных иннов [34]34
  Английские юридические корпорации.


[Закрыть], куда ходили исключительно клерки из адвокатских фирм. За несколько десятков лет заведение было прокурено почти дочерна; грудастая хозяйка с кислым лицом, облокотившись на барную стойку, жаловалась на жизнь двум завсегдатаям – обрюзгшим, с синими венами старым пьяницам, ушедшим на покой из своих стряпчих контор, но по-прежнему коротающим здесь вечера. Как только Пирс упомянул название паба, Блоссом тут же поняла: он знает, что здесь всем будет плевать на ее слезы.

– Что именно он сказал? – спросила мама, когда они с Блоссом устроились на тахте с кружками чая в руках. Дочь предпочла бы джин с тоником, но потом согласилась с преимуществами маминого предложения. А сказал он, что оба слишком молоды, чтобы строить подобные планы. Услышав эти слова, хозяйка в прямом смысле приподняла грудь с барной стойки неким гидравлическим усилием; потом, едва мать с дочерью ушли, она с удовлетворением и деланым недоверием принялась рассказывать об их невзгодах посетителям. Пирс не унимался. Мол, может, им на какое-то время расстаться? Может, Блоссом поймет, что ей нужен кто-нибудь более… подходящий?

Мама не поняла, что это значит. И, насколько ей известно…

– Ну же, мам, все ты понимаешь! Его дяде, Камберно, принадлежит половина Нортумберленда. Дом его родителей, квартира, которую они ему купили, дом в Девоне, много-много земли, мам, – я была полной дурой, полагая, что он не заметил…. не знал, что он гораздо лучше меня.

– Он другой, милая, не «лучше». Разве так можно говорить?

Но всего несколько дней назад Пирс ходил на скачки со своим приятелем Стивеном, а прошлым вечером папа его друга Марка позвал их на ужин в заведение Уайта, а потом они спустили в триктрак по сотне каждый. И так он жил все время после окончания школы – за исключением пары лет, когда встречался с Блоссом.

– Больнее всего то, – Блоссом снова разрыдалась, – что он считает, будто может найти кого-то в разы лучше меня. Эти ужасный Стивен и жуткий Марк: так и слышу, что они говорят: ну, для Эджбастона или Хэндона я вполне ничего, но уже в Хенли и тому подобных местах… – И тут Блоссом издала ужасные звуки. Она никогда не умела изображать в лицах, даже в школе не получалось смешно изобразить нелепого учителя, но тут она продемонстрировала матери то, что говорили Пирсу дружки: «Мы-ы-то думали, ты себе кого получше найдешь, старик». Они так и говорили – «старик». Правда-правда!

Вот теперь мама должна была произнести слова, которые от нее ожидались: что ее малышка достойна самого лучшего. Ведь материнский долг в такой момент требует именно этого, но мама сказала иначе – и ее слова так заинтересовали Блоссом, что она перестала плакать.

– Конечно, он и правда может найти себе кого получше, – сказала мама. – В этом и есть суть брака: кто-то снисходит до партнера, хотя мог бы найти намного, намного лучший вариант.

– Что ты хочешь сказать? – спросила Блоссом.

– Взять нас с папой, – ответила мама. – Сколько мы с ним женаты – двадцать пять лет? И все это время я прекрасно знала: я слишком хороша для него. И могла найти себе кого-нибудь намного лучше.

Блоссом не знала, как на это реагировать: эти слова слишком рознились с тем, чего она ожидала, слишком посягали на территорию непроизносимого вслух.

– Папе это очень нравится, полагаю, – продолжала мама. – Он мирится с толикой ненадежности ради того, чтобы точно знать свое место.

Блоссом изумленно смотрела на мать.

– Я могла бы выйти за кого угодно, – сказала та. – Среди них попадались и весьма завидные партии. Но я выбрала твоего отца.

– Но мама, – возразила Блоссом. – При чем тут я и Пирс? Он посмотрел на меня и решил, что я – не его уровень. И выбросил, как мешок с грязным бельем. Он на мне не женится.

– Нет, – задумчиво сказала мама. – Не он – так другой. Увидев, что ты грустная и все стерпишь, даже оскорбления, он решит, что брак на основе этого – неплохая мысль. Я вот так и сделала – и в этом была моя ошибка.

– Я думала…

– Возможность обходиться с мужем или женой по-свински, – продолжала мама, – так соблазнительна: я буду дирижировать оркестром! Буду диктовать, что делать! Все будет по-моему! Пройдут месяцы и даже годы, и ты вдруг поймешь: на самом-то деле главный тот, кто безропотно произносит: «Прости меня, пожалуйста». Кто улыбается нелепой виноватой улыбкой, тот и позволяет «главному» диктовать свою волю. В эту ловушку попадаешь незаметно. Занося хлыст, ты полностью раскрываешься перед другим. Тайны остаются у того, кто закрывается, извиняется – и посредством этого берет власть в свои руки. Обещай мне, что никогда не станешь раскрываться. Пусть бьет, зовет идиоткой, а ты знай опускай голову и говори: да-да, милый, прости, я знаю. И выйдешь победительницей.

– Но, мам, все кончено, – сказала Блоссом. – Он больше не вернется, хоть я обпресмыкайся перед ним.

– С этим – кончено. – Мать поднялась с дивана и пошла на кухню. – Этот не вернется. Но следующего ты уже не упустишь. Это и есть твои кружки?

– Кружки? Что с ними не так?

– И тарелки. Они ужасны! – прокричала она оттуда. – Как ты вообще могла их купить? Иди-ка сюда, взгляни – это не рисунок, это переводная картинка, и она уже стирается!

Первое, что сделала Блоссом следующим утром, – позвонила на работу и сказала, что очень больна и не сможет прийти. Да, наверное, на Пирсе свет сошелся клином, ну и ладно. Мама спала в комнате Блоссом: она вызвалась лечь на полу, но ковер совершенно отсырел, и в конце концов они с Блоссом кое-как уместились на кровати. Аннабел так и не попалась им на глаза. Мама и Блоссом легли до того, как она вернулась домой, и перед сном слышали, как та шумит на кухне – готовит себе «Алка-Зельтцер», который обычно пила на ночь, а утром – ее нетвердые шаги по своей спальне, кухне и коридору и частые восклицания «о господи»; наконец она захлопнула за собой дверь. Тогда они смогли встать с постели. Мама не хотела встречаться с соседкой дочери.

И после звонка в офис началось: они ходили по Тоттенхэм-корт-роуд, в магазины «Хилс» и «Хабитат» и в прочие магазины товаров для дома. Начали с кружек: набор из четырех штук, изящно расписанных японскими иероглифами. Очень мило с маминой стороны. Но за ними последовали тарелки и набор из шести вилок и столовых ножей, а еще два разделочных, очень острых: один, поменьше, для овощей, а вторым можно даже разрезать на куски цыпленка. «Допустимо выглядеть чуточку отчаявшейся, – твердо сказала мама. – Но необходимо уметь готовить курицу!»

– Ой, мам…

Блоссом и впрямь ощутила приятное отчаяние. Неужели папа велел ей потратить на Блоссом такую кучу денег? Но тут мама сказала нечто совершенно из ряда вон: за одну ночь она поняла то, что самой Блоссом должно бы прийти в голову давным-давно, – ей срочно нужна новая кровать.

– Ну, мам, – кротко сказала Блоссом, – мне она не по карману.

Кровать на съемной квартире, просевшая и с матрацем, начавшим трескаться посередине, была просто ужасна: вот так ей не повезло. Конечно, требовалась новая: кажется, Блоссом и в голову не приходило, что она этого заслуживает.

Но спустя десять минут, когда ни ей, ни маме не глянулся ни один матрац в «Хилсе», мама договаривалась о сроках доставки и протягивала новенькую кредитку. Блоссом глазам не верила, пока мама вскользь не сказала: «Отдашь как-нибудь потом», и она сдалась. Стоила кровать больше трехсот фунтов: она и помыслить не могла, что когда-нибудь решится отвалить такую кучу денег сама. Узнав, что мать раскошелилась на новую кровать для Блоссом, отец устроил сцену. (Теперь-то дочь его понимает.) После того как они вышли из магазина, Блоссом неожиданно расплакалась – правда, ненадолго, и за это время пришла к неизбежному выводу, что не в силах себе представить, как можно так презирать супруга, – ей, Блоссом, такое и в голову не придет.

– Тише, тише, девочка…

Мама нежно и ласково погладила ее теплой рукой, в то же время пытаясь выщипать темные волоски на запястье дочери. Сквозь слезы Блоссом поняла: мама ее оценивает. Она удалит волосы с рук воском; у нее будет чудесная кроватка, и она очень скоро выяснит, насколько низко нужно опускать голову, изображая раскаяние, и сколько власти над мужчиной, уверенным, что она ему подчинилась, ей это даст. Сначала потренируется на Аннабел во время очередной ссоры.

На следующий день мама, выполнив свой долг, уехала – и уже шесть недель спустя Блоссом говорила: «Да-да, я знаю, мне не следовало этого делать. И я ужасно тебе благодарна за твою честность со мной». Только на сей раз это был Стивен, ужасный приятель Пирса: оказалось, он вырос в пригороде Бирмингема. Опустила голову, не преминув заметить, как вид у Стивена вдруг сделался озадаченным, и полностью осознала власть подчинения. Она не станет с ним ссориться, она примет как должное его абсолютную правоту, и он будет принадлежать ей. Она вполне сознательно примет на себя роль жертвы и очень скоро приберет все к рукам.

Та кровать из «Хилс» еще вполне себе: стоит в одной из гостевых спален. Лишь в следующий приезд домой Блоссом, взглянув на отца, мать и брата, поняла, как они смотрят на мир вокруг. Папа открыл гараж и собирался отпереть «опель». Новенький белый «мини» Блоссом, должно быть, припарковали рядом. Они собирались навестить бабушку, и мама вышла, держа за руки младших, Лавинию и Хью, нарядно одетых. Выглядели они престранно. Теперь Блоссом это увидела. Младшие вряд ли перерастут старших: она знала, что в ней самой сто пятьдесят сантиметров, в Лео – сто пятьдесят четыре, в папе – сто пятьдесят два, а в маме сто пятьдесят шесть. И все они, маленькие Спинстеры, будут примерно одного роста. С того самого дня Блоссом стало абсолютно все равно.

Глава пятая

1

Конечно, всегда был «Сейнсбери» на Фулхэм-бродвей – смахивающее на собор здание под каркасным куполом, безмятежный, освещенный лампами дневного света и, точно человек, слегка улыбающийся рядами стеллажей. Но Лавиния решила сэкономить двадцать минут и порыскать в магазинчике Абдула за углом. Абдул и его семья, кашмирцы, держали круглосуточный магазинчик, открытый все шестнадцать часов в день. Фрукты и овощи лучше было там не покупать: вялая, как хромая балерина в реверансе, брокколи, ватные, с помятыми боками, зеленые яблоки «Гренни Смит». Содержимое его витрины-морозилки так же не внушало доверия, как и подозрительные консервированные томаты. Но у Абдула – славного человека, который сколачивал состояние, вместе с семьей работая в дежурном круглосуточном магазинчике, всегда можно было найти приличный ассортимент конфет, чипсов, шоколада и сладкой шипучки. Лавиния подумала, что для поездки в Шеффилд с Хью это ровно то, что надо. Они всегда любили завалить заднее сиденье вредной дрянью неестественных цветов с зашкаливающим числом Е-кодов. На сей раз она купила несколько батончиков «Карамак» и «Керли Вурли», коробку «Куолити стрит» и коробку «Роузез», «Спейс райдерс» со вкусом маринованного лука, полдюжины пакетиков кукурузных «Монстер Манч», пригоршню жевательных конфет «Блэк Джек» и «Фруктовый салат» и какую-то ярко-зеленую газировку, производитель которой ведом лишь самому Абдулу. Он преспокойно пробил на кассе ее невероятные покупки. «Интересно, что представляют собой его остальные покупатели», – подумала она.

У дома она принялась рыться в сумочке. Оставила ключи на кухонном столе. Соня была дома, правда, еще в постели; и ее комната располагалась в передней части квартиры. Лавиния позвала жиличку: сначала тихо, а потом во всю глотку, но все без толку. Когда автомобиль Хью подъехал к дому, она все еще стояла на улице.

– А, это как мертвого будить, – махнул рукой он. – У тебя есть запасной ключ?

– Да. Я отдала его тебе.

Но ключ, если он все еще хранился у Хью, был в его доме в Баттерси, в получасе езды. Да он и сомневался, сможет ли его найти.

– Но это лучше, чем стоять и орать посреди улицы в восемь часов воскресного утра, – настаивала Лавиния. – Соседи будут в ярости.

– Дай-ка я попробую, – сказал Хью и позвал – тихо, но с нарастающим тоном, по-актерски: – Соня… Соня… СОНЯ!

И это сработало. Мятые полузадвинутые занавески на Сонином окне задрожали и отодвинулись. Соня услышала голос Хью и откликнулась. Окно во всю стену выходило на крошечный балкон: Лавиния побаивалась, что он обрушится, если на него выйти. Завернувшись в розовое стеганое одеяло с цветами, Соня сжимала его концы на уровне груди. Взъерошенные волосы и наполовину оголенные ноги делали ее похожей на начинающую актрису, смотревшую фильмы с Джейн Мэнсфилд. Чернокожие женщины должны всегда носить ярко-розовый, считала Лавиния. На улице Парсонс-Грин Соня представляла собой впечатляющее зрелище. Открыв одной рукой окно, она вышла на балкон:

– Эй! Что ты тут делаешь, милый! Какого а-хрена? А, милый?

– Это она тебе? – спросила Лавиния у Хью.

– Похоже, да, – ответил тот. – Что за пошлячка!

– Эй, вот, на! – крикнула Соня. – Ты хотел посмотреть мои сиськи, да ведь?

– Почему она так говорит? – удивилась Лавиния.

– Как «так»? – не понял Хью. – О нет. Соня, не надо, убери.

Та опустила одеяло на пояс и трясла грудью: округлая, аккуратная, она была ее единственным достоинством; ну, еще лодыжки, однажды призналась Соня Лавинии.

– Соня, я забыла дома ключи! – крикнула Лавиния, чтобы ее услышала жиличка, которая в этот самый момент, стоя на балконе первого этажа, трясла грудью налево и направо, к восторгу пустынной улицы. И улыбалась ослепительной улыбкой. – Впусти нас, пожалуйста.

– Хорошо, мил-ай, – сказала та. – Только… что мне за эт’ будет?

– Большой поцелуй в твою толстую черную задницу, жуткая бабища! – откликнулся Хью. – А теперь открывай.

2

Лицо Хью: такое славное и такое странное. Больше никто в семье так не выглядел. Глаза, грустные и смеющиеся одновременно, треугольные, с опущенными вниз уголками, как у птицы тупика; из всей семьи только у него, когда он улыбался, появлялись морщинки. Улыбнулся он и сейчас, усаживая ее на пассажирское сиденье.

Они надеялись выбраться из Лондона до половины девятого и, в сущности, опаздывали лишь на полчаса. Вот и река позади: широкий блестящий лоскут воды, воздуха и пустоты посреди суматошного города. Хью и Лавиния любили реку, вот и теперь она не преминула об этом сказать. Западные пригороды Лондона: нежные, яркие; преуспевающие и запустелые. Рыночная площадь городка сменялась двухполосной проезжей частью с пешеходными мостами. На углу одной улицы три женщины с жесткой перманентной завивкой и прическами, как у Елизаветы II, в платьях с пояском, пошитых из плотной ткани пастельных тонов, смеялись над какой-то фразой своего друга викария. За их спинами, в конторе агента по недвижимости, которая вот-вот должна была открыться, маячила фигура в костюме. Перед светофором, аккурат там, где пригород сменялся широкой магистралью, совершал утреннюю пробежку мужчина; на противоположной стороне улицы располагался микрорайон муниципального жилья, а за ним – зеленая зона с роскошной растительностью и деревьями, похожими на пудровые кроны с картин Констебла. Он настойчиво трусил по дороге – и тут с противоположной стороны с ним поравнялась у перехода другая фигура, тоже в шортах и футболке; бегуны помедлили, снова затрусили вперед – в идеальной синхронности: один направо, второй налево. Ни тот ни другой не обратили друг на друга внимания. Машина поехала дальше.

– Ты едешь на юг, Хью, – ласково сказала Лавиния. Как и брату, ей не было дела до маршрута: в какой-то момент обоим становилось неважно, куда они едут, просто хотелось сидеть вдвоем в машине и двигаться вперед. – Дорога на Шеффилд идет не к югу.

– Но до М двадцать пять мы доберемся в любом случае, – успокоил Хью. – Это кольцевая. Вот там и повернем направо. Я прикинул, нам нужно направо. А потом, рано или поздно, свернем на М один.

– А что это за машина?

– Лавиния, я езжу на ней уже четыре года. Ты просто не разбираешься в машинах.

– Ничего подобного! – возмутилась она. – Конечно, разбираюсь.

– Ну, раз разбираешься, то скажи, какая машина у Блоссом.

– Я помню, что у тебя красная. Мы же пешеходы, не забывай.

– Вот именно, – съязвил Хью. – Когда ты научишься водить?

– Мне и не нужно.

– Ну хоть честно. Ой, ты видела? Что это было?

– Барсук, кажется. Не разглядела. Он же в лепешку.

– Бедолага. Подумать только – барсук в Путни. А теперь его сбили, бедняжку. Я думал, они больше бывают. Если бы я увидел барсука, то не смог бы проехаться по нему. Не смог, и все. Остановился бы или объехал, пусть живет.

– Они же крупные, их так просто не собьешь.

– Ужасно, должно быть: удар… Я остановлюсь и расплачусь, уверен. Смотри! Смотри!

Через дорогу красовался огромный знак, сообщавший, что этот маршрут ведет на М25. Внушающий доверие масштаб показался убедительным, и оба – и Лавиния, и Хью – осознали, что поездка их запланирована, ощутили ее умысел и цель; к тому же если ехать на юг, то до места назначения доберешься не очень быстро. Оба любили такие поездки вдвоем.

– Я тебе не говорила, что миссис Такер рассказывала нам на уроке религиоведения? – спросила Лавиния. – Про утят? В общем, она ехала по проселочной дороге, и за ней пристроился огромный грузовик, буквально в нескольких сантиметрах, сказала она. Она повернула – и увидела утят, переходящих дорогу вслед за матерью, и ей ничего не оставалось, как проехать прямо по ним, потому иначе грузовик бы смял ее. Так она и поступила.

– Ну а ты запомнила, – сказал Хью.

– У меня отвратительное чувство… По-моему, миссис Такер рассказала нам эту историю, чтобы показать, что ничто человеческое ей не чуждо, но великодушия в ней нет совсем. И пытаться разжалобить ее или что-то в этом роде – пустая трата времени.

– Она была не в себе, – решил Хью. – Интересно, кто-нибудь выбрал ее предмет для итоговых экзаменов?

– Понятия не имею. Хочешь «Монстер Манч»?

– Что-о?

– «Монстер Манч». Это типа хлопьев. Ты их наверняка пробовал.

– Не думаю. А почему они… монстры?

– Ну, они в форме типа чудовищ. Ну же. Я кладу тебе в рот. Пальцами.

– Я… я… я ничего не вижу! Я слежу за дорогой! Зачем ты их набрала вообще?

– О, в пакете еще и похуже есть, – сказала Лавиния. – Купила у Абдула. Я тебе дам еще один. На. Осторожнее. А теперь посмотри хорошенько. Видишь, Хью?

– Когда Африка перестанет в тебе нуждаться, ты можешь сделать карьеру, объясняя по слогам умственно отсталым.

– Как ты тогда на сцене, хочешь сказать. – У Хью была крошечная роль в четвертом составе вест-эндского мюзикла. «Гамлет» в контексте выставки собак. Хью играл кинг-чарльз-спаниеля. – Когда я приходила на дневной спектакль, в партере сидели умственно отсталые. И ты в самом деле произносил реплики медленнее!

– Это разве лицо? – скривился Хью. – Глаза, нос – нет, не впечатляет.

– Эх, Хью… – вздохнула Лавиния. – В Африке голодают сотни тысяч детей, а ты воротишь нос от питательных «Монстер Манч»!

Они всегда любили усесться в машину и ехать куда-нибудь вместе: Хью вез Лавинию. По странной причине она до сих пор не научилась водить. Блоссом получила права, Лео – тоже. Но вот Лавинии исполнилось семнадцать – и она лишь отмахивалась, вздумай кто об этом спросить. Так и осталась без прав. Она поступила в Оксфорд, но, в отличие от Лео, доучилась до конца. (Да, она пошла туда из-за Лео, и очень скоро стала недоумевать: а ему-то что помешало? В самом деле, это было первое учебное заведение, в котором ее не били просто за то, что ее зовут Лавиния, или не дразнили Болвинией или еще как-нибудь. Так что ее все устраивало.) Когда она приехала на летние каникулы после второго курса, Хью как раз недавно стукнуло семнадцать – примерно на Пасху. И с тех пор он целый месяц учился водить с упорством и сосредоточенностью, поразивших даже их мать, – во всяком случае, она призналась в этом Лавинии. Ну а когда в начале лета она приехала на каникулы, он… и тут Лавиния предпочла воображение памяти… он стоял у большого прекрасного дома, облокотясь на крышу автомобиля. Голубого? Или желтого? Какого вообще цвета бывают машины?

Темно-синего, решила она.

Так или иначе, он стоял, облокотившись на авто, и улыбался: широко, лучезарно и дерзко. В руках у него была связка бренчащих ключей, точно настойчивый диковинный ударный инструмент, слышный даже сквозь оркестр. Он ею позвякивал. Позади него на крыльце выстроились папа, весь лучась и обнимая маму за плечи, и Блоссом с Лео, исполненные гордости за младшего брата. Чего в действительности быть не могло, потому что к моменту семнадцатилетия Хью оба старших жили своей жизнью далеко от Шеффилда. Но Лавинии запомнилось все именно так. Они благословляли Хью, его автомобиль и широкую подкупающую улыбку, полную тайных намеков. Красивый он парень, ее братишка. И кто знает, может, в разговорах о том, что он пойдет в актеры, что-то есть.

Она поставила свои сумки в багажник, даже толком не поздоровавшись с мамой, папой и старшими, – и они уехали. На все лето! В то лето поженились Диана Спенсер и принц Чарльз. И это было первое лето после смерти бабушки Спинстер – то есть они и правда могли ехать куда угодно: бабушка завещала каждому по три тысячи фунтов. Сначала поблизости – в Чатсуорт или Бейквелл, точно пожилая пара на увеселительной прогулке. Потом отважно выкатились на шоссе и доехали до Лидса – Хью, впиваясь в руль, вопил от ужаса, – выпили там по чашке чаю и вернулись обратно. Кажется, именно тогда он и сказал: «А можно просто сесть и поехать куда глаза глядят», и они отправились – ехали все время дальше на юг, пока не увидели указатель Харвича. Три тысячи фунтов бабушки Спинстер! Лишь когда они добрались до паромной станции, Хью признался, что перевел тысячу фунтов из бабкиных денег в дорожные чеки, считая, что очень скоро они ему пригодятся. И где они? В чемодане, вместе с паспортами Лавинии и Хью. Он прихватил их перед отъездом. Перешучиваясь, они проезжали городок за городком. Когда они сели на паром, их ждал какой-то Эсбьерг. Название навевало мысли о белых медведях. Они купили билеты. С тех пор Лавиния любила забираться в машину с младшим братом Хью, и пусть везет куда глаза глядят; с тех пор она сидела на пассажирском сиденье, поедая престранного вкуса соленую лакрицу, одетая в вещи, купленные на датской бензоколонке (своих они не брали), проезжая вдоль ровных, овеваемых ветром луговых пастбищ на родину композитора Нильсена (понятия не имея, кто это такой, они сочинили за него целое собрание симфоний – контрапунктом в двух частях – и распевали его с визгом и грохотом), едва ли задумываясь, остались ли еще деньги. Три тысячи фунтов бабушки Спинстер!

Кажется, тогда-то Лавиния и спросила Хью:

– Ты тоже терпеть не можешь знакомиться с людьми?

– Вовсе нет, почему же, – ответил он. – Конечно, нет. Ты имеешь в виду – чтобы они не смеялись над нашим маленьким ростом? Ну так с теми, кто смеется, я и знакомиться-то не захочу.

Она запомнила эти слова и с тех пор стала пытаться жить согласно этому завету: не так страшиться новых знакомств.

Когда осталось чуть больше сотни фунтов, они попрощались с Данией и не без сожаления отправились в обратный путь. И едва успели – когда они повернули на Шеффилд по дороге, которую и юные Спинстеры, и их родители привыкли звать «дорогой домой», бензина оставалось совсем чуть-чуть. Какая у них была машина? Лавиния понятия не имела. Стоила она еще пятьсот фунтов бабкиного наследства. Кажется, все-таки синяя.

– Покажи нам свои хрена-а-вы сиськи! – сказал Хью. Они остановились перед несколькими светофорами: внезапная и странная попытка продемонстрировать строгий контроль посреди неторопливого течения двухполосных шоссе. Женщина в черном платье без рукавов, тоже в ожидании, отчаянно пыталась зажечь сигарету.

– Это нехорошо, – сказала Лавиния. – Ты о ней?

– Нет, – резко сказал Хью. – Я вовсе не имел в виду ее. Или тебя. Просто пробую реплику.

– Покажи нам свои хрена-а-вы сиськи! – попробовала произнести Лавиния. – Почему она так разговаривает?

– Полагаю, потому, что так разговаривали те, кто ее растил, – откликнулся Хью. – А что ты имеешь в виду?

– Соню, – сказала Лавиния. – Я говорила о Соне.

– Да, я понял. Я тоже о ней, о Соне-я-покажу-те-мои хрена-а-вы сиськи. Она сказала так потому, что она так говорит всегда.

– Я имела в виду – почему она говорит так с тобой?

– Потому что она точно так же говорит со всеми остальными! – сказал Хью. – У нас еще остались монстровые хрустики?

– Есть батончики «Марафон», – ответила Лавиния. – Вощщем, этот хренов бред, который она-а г’ворит. Она говорит его только при тебе.

– Чушь какая! – удивился Хью. – Она всегда так говорит!

– Со мной – нет. Ты хочешь сказать…

– Как она разговаривает, когда меня нет?

– Как ты и я. Нормально. Это когда приезжаешь ты, она включает цветочницу Элизу.

– То есть ты хочешь сказать – всякий раз, когда я вижу Соню… каждый раз, включая тот, когда мы впервые встретились, она ломает комедию?

– Похоже на то.

– У нее здорово получается!

Восхищение актерским талантом Сони Лавиния пропустила мимо ушей.

– Ты хочешь сказать… – начала она, но осеклась: он ведь и так сказал ей все. Она хочет, чтобы он повторил? И тут до нее дошло: можно ведь знатно повеселиться – и она придумала: как-нибудь в ближайшее время она тайком пригласит Хью, и он, тихо сидя в кресле в ее спальне, дождется возвращения жилички; она позволит ему подслушивать, как Соня совершенно нормально говорит с ней, и через час или полчаса – в общем, спустя достаточное время для того, чтобы убедиться: она именно так и разговаривает, – он робко выглянет из укрытия. Что станет делать Соня?

– Попытается сделать вид, что ничего не случилось.

– Как это?

– Ну… – Хью задумался. – Засмеется, хотя нет: это означало бы признание. Она повернется ко мне и заговорит… ну, так, как обычно говорит со мной. Эй-милай-покажу-те-мои… А что ей останется? А потом уже дело за нами.

– Мы когда-нибудь доедем до М25?

– Уже доехали и едем по ней минут двадцать, – сказал Хью. – Осталось надеяться, что я повернул туда, куда нужно.

Вскоре Лавиния стащила через голову маленький черный кардиган и свернула его в ком. На М25 не было ничего интересного, а встать пришлось ни свет ни заря. Она увидела сон – да-да, вероятно сон. О том, как они с братом Хью отправились на машине в какое-то долгое путешествие. И всю дорогу болтали и смеялись! Светило солнце, а заднее сиденье тоже не пустовало – кто именно на нем ехал, она разглядеть не могла. В конце концов Хью – не она – обернулся и велел тем, на заднем сиденье, приглушить звук, а лучше заткнуться: она обернулась сразу за ним, и оказалось, что они вовсе не в машине, а в автобусе, и позади, ряд за рядом, – неотличимые друг от друга школьники в темной одежде. Они запели песню, но поскольку песни во сне Лавиния не ожидала, то проснулась.

3

– А ты бы развелась? – спросил Хью.

– Так сперва надо выйти замуж, – в легком замешательстве, моргая, чтобы проснуться, отозвалась Лавиния. – А пока этим и не пахнет.

– Да, но ты бы никогда-никогда не вышла замуж, – продолжал он, – если бы была малейшая возможность захотеть развода, если бы тебе вообще могло такое прийти в голову.

Лавиния задумалась – или сделала жест, означающий «я думаю». Горячей и возбужденной вере Хью требовалось подкрепление.

– Нет, конечно, – согласилась она. – Я никогда не выйду замуж, если стану хоть немного думать о том, что мы можем развестись.

– Но мама и папа… – сказал Хью.

– Ой, мама и папа! – отмахнулась Лавиния.

– Надо было приехать пару недель назад! – заявил он.

– Да ладно, когда мы с тобой родились, они жили уже пятнадцать лет, – рассудила Лавиния. – Папе было за сорок, маме – почти сорок. Когда они поженились, все было иначе.

– Держу пари, что они не изменились, – возразил Хью. – На свадьбе мама клялась ему в любви и все такое, а потом начала то так, то сяк подшучивать над ним и говорить «как это похоже на папочку», а папа, зуб даю, пожимал плечами и искал, кого бы еще обаять.

– И кому бы раздать ценные указания, – подхватила Лавиния. – Я спала?

– И храпела как дьявол, – подтвердил Хью.

– Мне приснился чудный сон, – сообщила Лавиния. – Как будто мы едем куда-то с тобой на машине, проснулась – так оно и есть!