Текст книги "Дружелюбные"

У каждого курса был изгой. Все отводили глаза, понимая, что на месте Лео мог очутиться любой из них.

Но самое главное – оказываясь в одиночестве в своей комнате, пытаясь вплотную заняться тем, ради чего здесь находился, то есть книгами и литературой, Лео обнаруживал, что мыслями возвращается к фразе, сказанной им Три. Точно так же он прокручивал в уме цитату из «Даниэля Деронды», бесконечно мучаясь вопросом; неспособный поверить, что слова, которые изменили все, исчезли. Те слова, которые он сказал девушке, показали, кто он есть и в кого может превратиться. Фразы – и та, и эта – никуда не делись. То есть «Красива ли она, или нет в ней красоты». И «Однажды я таки тебе отлижу».

– Твой отец сделал что-то ужасное, – сказала его мать.

В ящике обнаружилась нацарапанная косым почерком консьержа записка: «Позв. матери». Каждую неделю он писал им письма. А рассказать было что – пусть даже всего они не поняли бы. Днем он встречался с людьми, здоровался; всегда можно сделать хорошую мину при плохой игре. Всего-то три года, в конце концов. Иногда Лео звонил родителям по таксофону, но он располагался под лестницей; всегда существовал риск, что кто-нибудь, кто ждет своей очереди, услышит твои слова. Так что разговаривал он по делу, жизнерадостно и не дольше пяти минут. Звонил матери, как и обещал.

– Начинается! – с жаром сказал Лео.

– Сорвал спину. Не знаю, каким образом. Раньше такого не случалось. Пришлось отменить всю работу на этой неделе. Страшно неудобно. Мне приходится заходить к нему каждые десять минут. Выслушивать ужасные шуточки и смотреть, как он бодрится.

– Представляю, – посочувствовал сын. – Он ходит?

– Нет. Говорю же: приходится заходить к нему каждые десять минут. Лежит наверху в постели, подтянув колени; притворяется бодрым, а на самом деле жалуется абсолютно на все. Еще и командует мной как… как доктор. Как ты понимаешь, его командирство я пропускаю мимо ушей. Все, на что его хватает, – дойти до уборной. Говорит, это прострел, а не грыжа, но, по-моему…

– Он врач, – напомнил Лео.

– Да! – категорично отрезала мать. – Гоняет меня туда-сюда, как в регистратуре. Но дело в том… Я перезвоню.

Перезвонила.

– Дело в том… Тебя же надо забрать на неделю, в это воскресенье? Я не представляла, как брошу отца в таком состоянии. Но потом случилось чудо. Мы с Хью пошли в «Сейнсбери», а там, в отделе моющих средств, я встретила… ты помнишь Эдну и Кита? Как же его фамилия… Кит Арчибальд?

– Нет, не помню.

– Кит работал медбратом в больнице, где стажировался твой отец. Он давно на пенсии. Эдна, бедняжка… твой отец всегда говорил, что она славная, но простоватая. Очень милая пара: добрые и счастливые люди. Набожные. Кит долгое время был душой Христианского союза Северной больницы. Они нас прямо-таки спасли. Очевидно, они считают, что помощь соседям – их христианский долг, а теперь их соседи – мы. Они не против приехать на своей машине, забрать тебя с вещами и привезти в Шеффилд.

– Но мама…

Тут Лео подумал: а против чего, собственно, возражать? Через десять дней его заберет эта супружеская пара, Кит и Эдна, и все, кто это увидит, решат, что они и есть его родители. Селия прояснила организационные вопросы и в конце добавила, что позвонит еще и что Кит с Эдной тоже позвонят. Он положил трубку. И содрогнулся от собственного снобизма.

Шла седьмая неделя семестра – он почти закончился. В конце недели ожидалась вечеринка. Не узнать о ней не представлялось возможным. Ее обсуждали на семинарах, в столовке, в комнате отдыха над газетой. В ящики сыпались приглашения, напечатанные на розовой или голубой бумаге, на какой печатался «Ежедневный листок», и снабженные рисунком: портретом – видимо, Эдди в ванной, с бутылкой в одной руке и косяком в другой и окосевшими глазами: мол, глядите, я уже никакой, напился и накурился. Каждому стало известно: Эдди пригласил всех. Предполагалось, что будет что-то вроде дресс-кода, который надлежит держать в тайне, но о нем все равно узнали. Люди, которые нравились Эдди, должны были прийти в белом. Тем, кого он не любил, сообщили, что будет Черная Вечеринка – черный верх, черный низ. Четверым, как все узнали, предлагалось надеть все красное.

– Это Томас Дик предложил, – подслушал он слова Клэр. – По-моему, блестящая идея. Жду не дождусь.

Остался ли кто-либо, обойденный приглашением? Пригласили и тех, кто не знал Эдди, и тех, кто сомневался, что его знает. Вечеринку устраивали в той самой комнате двумя этажами ниже. Позвали даже мистера Бентли, и на прямой вопрос Три на одном из семинаров тот ответил, что не обещает, но очень постарается заглянуть. Интересно, что рекомендовалось надеть мистеру Бентли?

Лео слабо улыбнулся. Он хотел хорошо, интересно и умно поговорить о Клафе [29]29
  Клаф, Артур Хью (1819–1861) – английский поэт и просветитель.


[Закрыть]. Клаф ему очень нравился. Лео нетерпеливо подался вперед, ожидая, когда закончится хотя бы один разговор не о Клафе. Ну, закончился. Он встал и попытался заговорить с одним из них: я тебя видел вчера в торговом центре, ты заходил в «Браунс» [30]30
  Марка одежды.


[Закрыть]. Правда, «Браунс» лучшие? – но мало чего добился. Он ушел с семинара. Все говорили только о вечеринке, до которой оставалось два дня. Он притащил уйму пива. Папина кредитка – а, не все ли равно?

Он твердо решил не жалеть себя. И раньше, в Шеффилде, случались вечеринки, на которые его не звали. И это было абсолютно нормально. Не то чтобы именно эта вечеринка затевалась с единственной целью – не приглашать его, то есть пригласить всех, кроме него. Он вспомнил о местоимении в языке индейцев чероки, которое привел в пример герр Мюльхойзер на лекции в прошлую среду: первое лицо множественного числа, исключая того, с кем говорят. «Мы-но-не-ты в субботу знатно повеселимся на вечеринке». Вполне переживаемо. Подумав, Лео решил, что раз уж идти в свою комнату ему все равно мимо Эдди, то никто и не заметит, что он вышел. Вообразил жалкую улыбку, с которой будет проходить мимо красивых людей в белом, черном и даже красном, бегающих по лестнице. И вовсе им незачем знать, что он здесь.

В шесть – визг на лестнице: пришли самые близкие. Хлопнула пробка от шампанского.

В половине седьмого зазвучала музыка: громкая, обильная обертонами, неожиданная. Вечеринка начиналась с оперы: что это, Вагнер? Во дворе все поднимали головы и, смеясь, смотрели на окна первого этажа. Многие из них уже были одеты в белое: процессия пошатывающихся весталок с бутылками.

К семи шум толпы растворил голоса и звуки в гул, подобный морскому. Периодически он внезапно перекрывался попытками команды регбистов петь хором.

Немногим позже раздался топот обутых ног по деревянным ступенькам – по пути на площадку возле комнаты Лео. Он напрягся. Он закрыл и запер дверь в свою комнату, намекая, что он либо не дома, либо не желает, чтобы его беспокоили. В Оксфорде это звалось «навесить дуба» [31]31
  В старину такие двери делались из дуба.


[Закрыть]. Ничто не указывало на то, что он у себя в комнате, – разве что если они выйдут на улицу, то увидят тонкую полоску света между занавесками. Но шум и топот, оказалось, означали что-то вроде соревнований; так продолжалось шесть или семь раз, потом раздались радостные возгласы, звуки открываемого шампанского и какие-то речовки.

Через час или около того музыка изменилась: какая-то попса с барабанами и визжащим вокалистом.

После одиннадцати двое приятелей болтали во дворе. Из-за особенностей акустики Лео почувствовал себя параноиком, вслушивающимся в чужой разговор: настолько отчетливо доносилось до него каждое слово. Он знал, что подобные люди думают о нем, если думают вообще. Они хорошо проводили время. Ему не следовало сердиться ни на них, ни на их насмешки в его адрес.

К полуночи он прочел почти четыреста страниц «Мартина Чезлвита».

В какой-то момент после двенадцати или даже после часа ночи разразилась долгая ссора: кажется, пахнущая яйцами Люси, уверенная в собственной правоте, и усталый, судя по голосу, консьерж. Музыку, похожую на группу «Yes», сделали потише.

Скоро послышался девичий голос, жалующийся или истерящий, и в ответ – голос Тома Дика, усиленный чем-то вроде мегафона. Он вознесся на верхние этажи, скандируя по-французски. «Si vous jugez,’ – расслышал Лео, – si vous jugez, vous serez souvent trompée», и вот это trompée произносилось с таким восторгом, выкрикивалось так, будто только что Том осознал: оно подходит лучше всего. «Trompée. Parce-que ce qui paraît n’est presque jamais la vérité, la vérité, la vérité…» [32]32
  Если вы осуждаете, вы всегда будете неправы. Неправы потому, что те, кто притворяется, почти всегда врут, врут, врут… (Фр.).


[Закрыть]

Перевода Лео не знал, но понял достаточно: слишком долго слышал в школе, как владелец этого голоса старательно упражняется в французском сослагательном наклонении, чтобы не понять, что он теперь, пьяно и презрительно, вещает. И теперь этот же голос, снова через мегафон, произнес: «Я знаю, знаю! Есть блестящая идея. Блестящая! Слушайте сюда! Мы повеселимся! Это будет очень, очень весело».

Какое-то время Лео крепко сжимал книгу. Обнаружилось, что уже несколько десятков страниц он механически пролистнул, не вникая. Но теперь голоса внизу стали скандировать три слога. Он пытался не прислушиваться, но не тут-то было. «Стесняшка! Стесняшка!» Они поднимались по лестнице – судя по топоту, человек шесть, продолжая скандировать: «Стесняшка! Стесняшка!» Голоса достигли крещендо у самой комнаты, пробиваясь сквозь две запертые двери. Он даже не думал, что его отстраненность и стремление к уединению сочли патологической робостью. Благодарно презираемый за то, что сказал женщине худшее, что можно сказать, он превратился в объект презрительных насмешек – в человека, который боится заговорить. «Стесняшка! Стесняшка!» Минут через десять они ушли. Том Дик, Эдди и еще кто-то, чьих голосов он не узнал. Музыка уже давно играла на полную мощь.

Он не спал до пяти, а в восемь снова проснулся. Не спускаться к завтраку было бы глупо. Осажденный, он ничего тем вечером не ел. Жалеть себя он не собирался. Надо жить дальше, получать диплом и прочесть все, что он намеревался прочесть. Вот сейчас он пройдет мимо беккетовых наносов на лестнице: бутылок, спящих тел и каких-то обрывков от вчерашнего пиршества; человек, который просто идет своей дорогой в недружественной среде. Он чуть не надел галстук.

В столовой он сидел в одиночестве – лишь команда гребцов поодаль управлялась с грудой бекона. К его удивлению, напротив его подноса опустился еще один, а потом кто-то сел рядом. Джеффри Чен. Лео и в голову не могло прийти, что хоть один человек, кроме него, страдал от вчерашней вечеринки, а не веселился на ней. Тот сразу об этом и заговорил:

– Если бы у меня был магнитофон, я бы сегодня утром врубил его на полную катушку, поставил на репит и ушел гулять.

– Я и не знал, что они до такого дойдут, – ответил Лео. – Прости. Мне и самому было тяжко, а я этажом выше.

– Да. – Джеффри Чен отложил ложку с мюсли, а потом ущипнул себя за основание большого пальца средним и безымянным пальцами другой руки. Он проделал это с каким-то чрезмерным энтузиазмом, как пес, выкусывающий блох. – Спать не давали.

– Тебя тоже не пригласили.

– Не-а, – сказал Джеффри Чен. – Не пригласили. Вообще-то они меня и не знают. Если бы кто-то в колледже и узнал обо мне, решил бы, что я математик.

– Математик?

– Ну, потому что… Нет, я историк. Если бы ты учился на моем курсе или ходил в мою семинарскую группу, то знал бы. Или был бы сам математиком, тогда понял бы, что я не математик.

– Да, непросто, – проговорил Лео.

– Часа в четыре, – продолжал Джеффри Чен, – я пришел к выводу: в сущности, я могу бросить это заведение и ехать домой. Родители живут всего в ста двадцати километрах отсюда. Тогда эта мысль очень утешала. Но не думаю, что так и поступлю. Ты ешь это дерьмо? Печеные бобы?

– Они будут разочарованы.

– О да, – согласился Джеффри Чен. – Еще бы. Они родились в стране, где все по-другому. Они знают кое-что об Оксфорде, но не о вечеринках, джазе, коктейлях и шампанском и прочей ерунде. Или о вранье.

– Вранье?

– Ну, типа когда кто-то рассказывает, что у него дядя герцог или что окончил школу в Швейцарии. Да и откуда моим маме с папой такое знать. Просто им известно, что после школы лучше всего сюда. Они ведь здесь всего двадцать лет. И вряд ли обрадуются, если сын возьмет да бросит учебу. Просто утешительная мысль в четыре часа утра. Подумал и забыл.

– Но лучше не бросать, – сказал Лео. И подивился: надо же, он может общаться. И Джеффри Чен говорит с ним так, как будто ничего не случилось.

– Нет, – ответил тот. – По крайней мере, эти ублюдки не бегали к моей комнате и не орали оскорбления в замочную скважину. Надеюсь, с кем-нибудь случился передоз или что-то в этом роде. Смешно будет. Уверен, они там принимали наркоту.

– Спасибо, Джеффри. – Лео пришлось встать, отставить поднос и уйти. Сочувствие Джеффри Чена показалось ему невыносимым. Оставалось всего шесть дней.

6

В новом доме своих родителей Аиша ждала. Работала. Ждала. Она решила, что, если не вернется в Кембридж, пропустит только последние занятия у доктора Кеппера, а это не смертельно. Она привезла свои записи и может заняться дипломной работой.

Сначала, когда она поделилась планами с матерью, та сказала: «Хорошо, отлично», но, очевидно, потом они с отцом что-то обсудили – уж кто-кто, а папа знал, что такое дипломные работы, – так что утром Назия зашла в комнату Аиши уточнить, работает она или намерена сачковать. Но дочь кивнула на тетрадки на столе. Во всяком случае, все указывало на то, что она усердно трудится. Мать спросила, что Аиша хочет на завтрак, и она ответила: все что угодно. Девушка надеялась, что на сей раз ее избавят от остатков праздничного ужина. В соседнем саду глазел на какие-то растения Лео Спинстер. На нем была синяя куртка. Джинсовая, наверное, решила Аиша.

На следующее утро позвонила кузина Фанни. В доме имелся всего один телефонный аппарат, и Аиша ничуть не сомневалась, что мама и Раджа будут подслушивать: брат все еще оставался дома из-за травмы. Фанни очень хотелось знать, что сейчас у Аиши с Энрико, но, поскольку брат то и дело вставал и слонялся поблизости, она вознамерилась молчать как рыба. Скоро Фанни сдалась и пустилась в долгий рассказ о том, как ее парень Мэтью купил ей букет желтых роз.

Если бы не подслушивали, Аиша рассказала бы Фанни, что в этом доме решительно никто не знает, каково это – влюбиться.

Вечером за ужином Аише послышалось, что доктор Спинстер моет посуду и что-то напевает. Оказалось, что это Лео. Она так и подскочила на стуле.

– Что такое? – спросила Назия. – Ты что-то забыла?

Прошло несколько дней, а Аиша написала всего сорок или пятьдесят слов. Однажды она несколько часов просидела в кабинете, наблюдая, как жонглирует Раджа. Он научился этому на отдыхе в Италии и теперь решил вспомнить былое мастерство: сперва подбрасывал два шарика, потом, когда убедился, что они описывают нужную траекторию, уже три. Настоящие кожаные мячики для жонглирования, красно-зеленые. Лео Спинстер стоял за забором. В глубине сада старый доктор мудрено обрезал плодовое дерево секатором. Лео окликнул Раджу через забор, а потом небрежно сорвал с дерева три плода локвы и принялся подбрасывать. Какое-то время оба жонглировали тремя предметами. Раджа, опомнившись и подумав о чем-то вроде вежливости, бросил шарики и покачал головой. Лео почувствовал себя польщенным: кажется, он пытался дать совет.

Пришло письмо от Энрико. В нем он благодарил Шарифа и Назию за отлично проведенное время (имя Шарифа было написано неправильно). Он надеялся очень скоро снова увидеть все семейство. Назия читала, кривя губы. Хотя послание запоздало на две недели, добавила она, сформулировано вполне вежливо. Все в порядке, заверила Аиша в ответ. «Он сказал, что провел прекрасный вечер, который никогда не захочет», – Назия весело показала Аише эту строчку. Дочь натянуто улыбнулась и отправилась наверх писать диплом. Соседей было не видно. Вероятно, уехали в больницу – она припомнила, что у матери семейства рак кишечника и ей недолго осталось.

Однажды Аиша поняла, что за предыдущий день написала всего четырнадцать слов. «Мы надеемся вернуться к этому важному вопросу в надлежащее время и в надлежащем месте». Она выбрала очень интересную тему: судебное преследование военных преступников и их бенгальских сообщников после 1971 года. С тех пор как ее письмо Лео Спинстеру скользнуло в почтовый ящик по соседству, прошло шесть дней. Что он о нем думал, ей до сих пор было неведомо.

В тот же день позвонила Фанни. Аиша отнесла телефонный аппарат в столовую и заперла дверь, чтобы никто не подслушивал. Фанни рассказала, что мать, Рекха, узнала все о ее отношениях с бойфрендом, Мэтью. (Они были вместе уже четыре года.) «Мама хочет знать, насколько далеко я зашла с Мэтью. Это так глупо!»

Аиша перекинулась парой фраз со старшей сестрой Лео: они встретились у почтовых ящиков. Девушка придумала повод прогуляться, хотя отправлять ей было, в сущности, нечего. Сестра представилась: ее звали Блоссом.

– Должно быть, это ваши мальчики, – сказала Аиша.

– Один мой, – ответила Блоссом. – А второй – моего брата Лео. Он не говорил? Спасибо вам большое за то, что вы тогда его подвезли до больницы.

Аиша улыбнулась и разыграла сценку «благодарный иммигрант»: взяла левую ладонь в правую, потом наоборот. Она обратила внимание на жемчуга Блоссом: чересчур крупные, чтобы быть натуральными. Раньше ей не приходилось встречать людей с таким именем. Сказать, что ли, что она подвозила ее брата три раза, а не один?

– Однако он может поблагодарить вас лично. Вот и он сам.

Они дошли до ворот дома Спинстеров и увидели Лео – он стоял с письмом в руке. С тем самым. Похоже, ждал Аишу. Блоссом, шедшая позади, ни с того ни с сего помахала рукой и оставила их вдвоем у калитки. Она остановилась и посмотрела ему в глаза.

– Вы идете к ящику? – спросил он.

– Только что оттуда.

– Давайте пройдемся, – сказал он. – Не против? Не каждый день – ваше письмо. Я получил его.

– Да, – ответила Аиша. Она уже ненавидела его. И тот день, когда его встретила. Он улыбался – незнакомой ей, но явно заученной улыбкой, постукивая по запястью ребром конверта. Письмо казалось таким же чистым, как тогда, когда она просунула его в щель для почты. Он прочел его раза два, не больше.

– Не знаю, что на меня…

– Очень лестно – получить такое письмо, будучи без пяти минут мужчиной средних лет, – сказал он.

«Должно быть, ему чуть больше тридцати», – подумала Аиша.

– Не надо ничего говорить, если не хотите, – попросила она.

– Нет, мне кажется, кое-что сказать все же надо. Понимаю, от меня ждут не этого, но мне действительно следует дать вам совет.

– Я понимаю, о чем вы.

– Не то чтобы я вас отвергал. Хотя именно это я и делаю, к слову. Но ведь множество мужчин, получив такое письмо…

– Не думаю, что я написала бы такое письмо мужчине, который… множеству мужчин.

– Вы не знаете мужчин, – продолжал он. Аиша ощутила, как сжимаются губы: так хотелось заговорить вновь. Правая рука крепко сжала локоть левой. – Вы ведь еще так молоды. И, возможно, недостаточно знаете жизнь, хотя сами можете считать иначе.

– Я достаточно знаю жизнь, – не выдержала она.

Надо же было так ошибиться в Лео Спинстере. Он рассуждал точь-в-точь как проповедник из радиопередачи.

– Знаю, знаю, сам так думал, – сказал Лео. – Но это не так, вовсе не так. Мне известно, как себя ощущаешь, попав в Оксфорд или Кембридж. Поступил – и кажется, что можешь править миром. Я проучился там семестр и еще два дня – и больше не смог.

– Почему вы оставили учебу? – спросила она.

– Не знаю. Это было… Просто невыносимо.

– Который сейчас час? – спросила она, просто чтобы что-то сказать.

– Что, время? – отозвался Лео. – Не знаю. Не при часах.

И смущенно отвел взгляд. Для такой пустячной оплошности – чересчур, но она вспомнила: в письме, которое он держал в руке, упоминалось о часах, болтавшихся на его худом запястье. Очевидно, она как-то задела его чувства, и он запомнил эту строчку.

– Пообещайте мне кое-что, – сказал Лео Спинстер. Казалось, он хотел держать себя в руках и заранее отрепетировал этот разговор, и это, бесспорно, давало ему преимущество. Ей тоже случалось так делать, но не в этот раз. – Обещайте, что никогда, никогда не напишете подобного письма мужчине, если, конечно, не помолвлены с ним. Это пылкое, страстное… это очень красивое письмо, Аиша…

– Ну что вы…

Лео поставил в ряд три прилагательных, которые никому не пришло бы в голову употребить даже по отдельности. Нет, он явно готовился.

– …Но это не дело. Совсем не дело. Простите, но я не хочу, чтобы в будущем вы повторяли ту же ошибку. Хорошо?

– Да, – ответила Аиша.

В тот вечер, перед тем как лечь спать, она записала в своем дневнике лишь то, что прикорнула на диване в обед. И видела странный сон про тетю Садию и дядю Мафуза. В ее сне они преподавали в Оксфорде, поведала Аиша дневнику.

7

В последнюю оксфордскую субботу Лео за ним прибыли добрые христиане Эдна и Кит, и всякий, кто видел, как они спускали по лестнице коробки с вещами, мог принять их за его родителей. Он уже ждал их. Кит оставил в привратницкой сообщение, что они приедут в десять или в пол-одиннадцатого: то есть Лео худо-бедно восстановил полный текст из краткого пересказа усталого привратника. Добавил «если не будет пробок» и «если найдем поблизости свободную парковку», которые привратники слышат по сто раз на дню. Он упрекал себя за это дурацкое свойство додумывать за других. Затем Лео предположил, что Кит все же решит избежать утреннего часа пик и выехать пораньше. С половины восьмого он сидел у окна, выходившего на двор, и выглядывал их, сомневаясь, узнает ли, хотя отец и сказал, что они встречались в Шеффилде.

В половине десятого Лео заметил Эдну и Кита. Он так и не припомнил, чтобы видел их раньше, но, наблюдая за поведением новоприбывших, ошибиться было сложно. Они топтались в будке привратников, пока один из них, молодой, не указал на лестницу, ведшую в комнату Лео. Эдна надела шерстяное пальто цвета мандарина, аккуратно и бережно носившееся по меньшей мере лет пятнадцать, и выходную шляпку; на Ките был костюм. Это Эдна живо устремилась по самому короткому пути до комнаты Лео – а привратник тут же вышел из комнатки и окликнул его. Полдюжины студентов, болтавшихся у доски объявлений, наслаждались зрелищем – Эдна всплеснула руками и засеменила по траве, – гадая, чьи это родители, которые еще и явились одними из первых.

Лео ощутил ужас и стыд, но в то же самое время почувствовал, что он здесь чужой, пожалел этих добрых людей. С Оксфордом его больше ничто не связывало: здесь ему не нашлось места, и даже Бодлианская библиотека перестала быть просто вместилищем книг и таила в себе ужасы. Он попытался, но не смог. И дом, опять же. Некогда его связывали узы дружбы и обязательства. Он считал себя и Кита с Эдной, которая, несмотря на мандариновое пальто, жила по соседству, чуть дальше по улице, людьми одного круга. Теперь же Лео не был в этом уверен. Ужас и стыд, волной захлестнувшие его, отчасти породил Оксфорд: еще три месяца назад он бы не почувствовал такого или почувствовал, но не с такой силой. Лео понял, что и Шеффилд ему чужой. Всякий, кто приехал бы за ним оттуда, явил бы миру такую же шляпку, такой же костюм.

Но где же ему обустроиться? Ответ пришел сразу: в Лондоне.

В ту минуту, когда Эдна и Кит постучались в его дверь, Лео поддался самому худшему в себе: снобизму и холодности, стыду за себя самого и за спесь других студентов, бестактности и неблагодарности. В какой-то момент в то утро он ощутил, что готов сказать: «Спасибо большое за беспокойство – я очень вам благодарен, и мои родители, уверен, тоже». Затем его интересовало лишь то, что рядом окажется кто-нибудь из тех, кто и так презирает его. Он без труда представлял эту сцену. Противоречивость и жестокость его собственного «я» навалились на него, точно рухнувший шкаф. Искушение проявить самые худшие качества посетило его до приезда Эдны и Кита так, чтобы он успел очистить мысли. Они – славные люди, нарядились во все лучшее и так хотят помочь ему. И думать о них следует только так.

Он предложил им кофе; они стояли, улыбаясь и оглядываясь по сторонам.

– Какая симпатичная комната, – заметила Эдна. – Тебе повезло.

– Ни Эдне, ни мне не приходилось бывать в Оксфорде, – добавил Кит. – Тут красиво, даже в такую погоду.

– О, так вам надо приехать и посмотреть его как следует! – воскликнул Лео. – Я покажу его вам в любое время.

– Это так любезно с твоей стороны, – произнесла Эдна.

Лео и вправду общался с ними как будто свысока, чего ему вовсе не хотелось.

– Не знаю, помните ли вы нас, – сказал Кит. – Много лет назад я работал с твоим папой. Мы всегда очень хорошо ладили. Было здорово увидеться с ним снова: он совсем не изменился.

– Кит всегда говорил, что среди докторов он был самый веселый, – поддакнула Эдна. – Таких, как твой отец, зовут затейниками.

– Это у него спина шалит? – спросил Кит. – Мерзкая штука, по себе знаю. Не верю я в постельный режим и все такое. У меня раз тоже прихватило, так я терпел и работал. В первый день тяжко, а на третий – вполне можно жить. Когда твоя мама рассказала, что случилось… Видишь ли, мы с Эдной христиане и верим в добрые дела с улыбкой.

На Лео нахлынула волна смущения; чайник вскипел, и он завозился с чайными ложечками и пинтой молока. Поскольку все было запаковано, он понадеялся, что гости не захотят сахара. Не захотели. (Эдна, правда, заколебалась.)

Пора было и закругляться, и через пять минут они стали сносить коробки вниз. Мимо Эдди, стоявшего в дверях своей комнаты: он воззрился на Эдну, которая несла крошечную картонку: вся женственность, трепет и хрупкость. Мимо пахнущей яйцами Люси, стоявшей у привратницкой с родителями: разодетыми мужчиной и женщиной ростом под метр восемьдесят: он с кустистыми седеющими бровями, она похожа на виконта Уайтлоу из Консервативной партии в женском платье. Гребцы прервали драку на первом этаже, увидев Лео с Эдной и Китом, и принялись комментировать. Кажется, ни тот ни другая не замечали этого: Эдна увлеченно рассказывала, что ей почти нравится, когда Кит на работе и не мешает уборке. В какой-то момент он увидел Три. Она спускалась по лестнице напротив в сопровождении полной рыжей женщины с испуганным лицом и громким заученным тоном говорила:

– Ну почему бы нам не вы-ыехать раньше одиннадцати – больше я ничего не прошу, мам!

Еще пару месяцев назад голос и выговор у нее были совсем другими. Она посмотрела прямо сквозь Лео, окинула взглядом Эдну и Кита и отвернулась, точно он опозорил такими родителями не только себя, но и их всех.

Лео униженно произнес:

– Не знаю, как вас благодарить за то, что пришли на выручку.

Но Кит его не услышал. Из комнаты для писем вышел Том Дик со своими пафосными дружками.

– Это ведь Том, да? – спросил Кит. – Здравствуй, Том.

Том Дик уставился на них: им удалось завладеть его вниманием. Кажется, узнал он их не сразу.

– Ты ведь нас помнишь? Я Кит, а это Эдна, моя жена. Том, мы пели в одном хоре с твоей мамой. В Шеффилде!

– Ах да… – ответил Том. – Помню.

– Твоя мама все еще живет в этом славном доме с верандой? – спросила Эдна. – Помню, мы с Китом приходили на чашку чая – не думаю, что ты был тогда, слонялся на улице, как все мальчишки в твоем возрасте.

– Если бы мы знали, что ты здесь! – Кит поставил на пол коробку, которую нес. Волосы его взмокли от пота. – И в одном колледже с Лео? Как, должно быть, здорово! Твоя мама еще не едет? Если бы мы знали, то предложили бы забрать твои вещи.

– Да все в порядке, – быстро ответил явно ошарашенный Том. – Мама скоро приедет.

– У Лео приболел отец, и мы вызвались съездить за ним, – пояснила Эдна. – Ну, а я знаю, что твоя мама – беспокойный водитель, так что…

– Мы справимся, – сказал Том Дик. – Был очень рад вас видеть.

Он спровадил своих дружков и, уходя, бросил на Лео взгляд, исполненный злобы: мол, ты разболтал мою тайну и поплатишься за это. Том Дик не простит его до конца жизни. Лео понимал это, ощущая, что с плеч свалилась ноша и больше не надо чувствовать стыд и тому подобное. Коробки погрузили в желтый «Форд-Капри», и все остальное стало неважным.

– Знаю, мне следовало бы помнить, – сказал он в воздух, чтобы всякий мог его услышать и похихикать, – но в какую, говорите, церковь вы ходите?

После Рождества Лео вернулся в Херфорд-колледж: за рулем была мать. Отец, сидя очень прямо на переднем сиденье, ругался всякий раз, когда машина подскакивала на ухабе. Он пробыл там три дня, до вечера среды. Потом уложил одежду в чемодан, отправился на вокзал и сел на поезд до дома. Спустя еще две недели в колледж приехали его сестра Блоссом с новоиспеченным мужем Стивеном, погрузили нехитрые пожитки Лео в коробки и привезли обратно в Шеффилд.

В следующий приезд в город Лео посетил семь отелей за четыре часа и впоследствии написал: «Оксфорд всегда славился типичными британскими гостиницами, отличающимися сдержанной роскошью, и отель «Лоренс-хаус» добавляет гостеприимному университетскому городу немного континентальной изысканности».

Мама и Блоссом

Мама сразу же сказала, что немедленно выезжает в Лондон. Без колебаний. Блоссом вечно будет ей за это благодарна. Это было в 1974-м или 1975-м. Нет, точно в семьдесят четвертом. Блоссом помнит, как звонила из старого офиса на Брэд-стрит, где сидела у дверей комнаты мистера Кэннонсайда: отвечала на неудобные звонки и печатала письма. Когда Блоссом в слезах позвонила маме, потому что ей нужно было сказать, что Пирс в конце концов передумал, они не поженятся, и вообще лучше им больше не встречаться, та точно знала, что делать. И слово сдержала: когда Блоссом пришла домой с работы в Эрлс-корт, мать уже ждала ее у дверей.

Забавно – с тех пор Блоссом не задумывалась, как мама смогла в мгновение ока бросить мужа и трех остававшихся дома детей и приехать. Тогда же она просто была благодарна и считала, что матери всегда так делают – спешат на помощь тому, кому эта помощь требуется больше всего. Лишь теперь, вспомнив, сколько всего пришлось предпринять даже с целой армией оплачиваемых помощников, чтобы ненадолго оставить своих троих детей, она искренне оценила то, как быстро мама откликнулась тогда, в семьдесят третьем… или все-таки в семьдесят четвертом?

Квартира в Эрлс-корт была ужасна: сырая, скверно пахнущая, с коврами, от сырости в буквальном смысле хлюпавшими под подошвами, а по соседству – австралийцы, в количестве от шести до восьми человек, и у каждого – друзья и подружки: они набивались в квартиру в любое время дня и ночи и гоняли ужасную музыку. Она снимала жилье на пару с девушкой по имени Аннабел (которая училась с Кэролайн, работавшей этажом ниже), потому что оттуда было недалеко до Пирса, жившего в Саут-Кенсингтоне. Она могла заскочить к нему в любое время.