Текст книги "Одержимость"

Двери лифта тут же открылись, кабина так и стояла на шестом. Тетушка холодно кивнула «господам», бросила «до свидания» Мовсесяну и гордо ретировалась.

– Доброго здоровья, – пожелал тренер уже закрывшимся дверям. – Итак… – Он несколько раз перебежал глазами с Гордеева на Брусникину и обратно и в конце концов остановился на Брусникиной. – Итак, я не стану спрашивать, чьи именно интересы вы намерены защищать. Меня, собственно, это не касается. Но Болотников действительно жаловался после одной из проигранных партий, что в какой-то момент испытал состояние, близкое к погружению в транс, к гипнозу или еще чему-то подобному.

– Он настаивал, что именно компьютер вызвал это погружение в транс? – спросил Гордеев.

– Он был как всегда не в меру эмоционален и, разумеется, не сумел описать, что именно с ним произошло, но окружающие поняли его именно так.

– А Мельник? Он жаловался на что-либо подобное?

– Разумеется, нет, иначе мы ни за что не согласились бы на продолжение матча.

– Не жаловался вообще, – продолжал допытываться Гордеев, – или не жаловался до смерти Болотникова?

– Константин, вне всякого сомнения, погиб по той же самой причине, что и Болотников! И можете передать своему начальству, спевшемуся с Development Comp.Inc., что мы этого так не оставим! – сорвался Мовсесян, но очень быстро овладел собой и уже более миролюбиво подвел черту: – У меня очень мало времени, и вообще, я считаю разговор исчерпанным.

4

Они молча спустились в холл, молча уселись в машину Гордеева. Брусникина почему-то второй день была без машины. К Болотникову, вернее, его вдове, нужно было ехать на Кожевническую улицу – недалеко, но по заснеженным улицам ехали минут двадцать. И за всю дорогу оба не проронили ни слова. Только перед самым подъездом Брусникина, вдруг остановившись, поинтересовалась:

– Вы курите, Юрий Петрович?

– Да, а что?

– Ну так закуривайте. А пока будете курить, мы подумаем, как вести себя с Гончаровой. А то стоять на морозе просто так перед чужим подъездом глупо.

– Глупо стоять, давайте сядем. – Гордеев кивнул на застеленную картонками поверх снега лавочку. В машине ему действительно хотелось курить, но после такого настойчивого предложения напрочь перехотелось.

– Да ладно уж, – брезгливо поморщилась Брусникина. – Собственно, я хотела услышать ваши выводы из услышанного от мальчика и Мовсесяна. Вас так возбудила фраза «эта чертова груда железа пыталась влезть мне в мозг», как будто вы не знали об этом заранее. Болотников, по-вашему, все-таки сумасшедший? Был сумасшедшим?

– Вряд ли. То есть эти его слова можно, наверное, расценить как начало психического расстройства, которое могло стать причиной самоубийства…

– Но вы так не думаете?

– Нет. Раньше думал, теперь – не думаю.

– Почему?

– Потому что погиб еще и Мельник, который ничего подобного не говорил.

– Значит, оба покойника были психически здоровы, правильно я вас поняла?

– Да. Более того, думаю, Болотников мог тогда высказаться абсолютно честно и без всяких преувеличений, компьютер вполне мог каким-то образом на него влиять…

– Даже довести до самоубийства? – насмешливо переспросила Брусникина.

– Да.

– И Мельника тоже компьютер порешил?

– Почему бы и нет? Просто у Мельника психика устроена немного не так, как у Болотникова. Болотников сразу понял, что происходит нечто странное, но не смог сопротивляться, а Мельник либо вообще не понял, либо понял уже в полете.

– Вы фантазер, Юрий Петрович, – хмыкнула Брусникина.

– Совсем наоборот, – пожал плечами он. – Вы сами спросили, что я думаю, я совершенно честно вам ответил. Но я при этом не собираюсь немедленно докладывать Воскобойникову и предъявлять обвинения разработчикам «Владимира I», поскольку мои выводы основаны на очень небольшом количестве фактов. Появятся новые факты, возможно, придется пересмотреть и выводы.

– А как вам выпад Мовсесяна о том, что Шахматная федерация спелась с Development Comp.Inc. и собирается спустить все на тормозах?

Это что, провокация, прикинул про себя Гордеев, Воскобойников сомневается в его лояльности? Или после второй смерти Шахматная федерация и Development Comp.Inc. действительно спелись?

– Мовсесян меня порадовал, – ответил Юрий Петрович, сделав вид, что не понял глубинной сути вопроса. – Если его так легко вывести из себя, будем этим пользоваться и узнаем много интересного, согласны?

– Абсолютно.

5

Брусникина вошла первой, взяла вдову за руку и тихо сказала:

– Лерочка, дорогая, еще раз примите мои соболезнования. Это все ужасно. Вы не представляете, как я вам сочувствую.

– Да-да, вы звонили, – едва кивнула Гончарова, глядя мимо Брусникиной – на Гордеева. – Из шахматной федерации? Не помню, как вас?..

– Гордеев Юрий Петрович.

– Конечно-конечно, раздевайтесь, проходите. – она высвободила руку, протянула ее Гордееву, едва коснулась его ладони холодными пальцами, грациозно развернулась, тряхнув волосами, и крикнула куда-то в глубь квартиры: – Стас!

В дальнем конце коридора показался крупный упитанный господин в строгом костюме и домашних шлепанцах, молодой, лет двадцати восьми, не более, с мятым недовольным лицом; он разговаривал по мобильному телефону, раздраженно стиснув его в ладони и отстранив подальше от уха.

– Да ни хрена! – произнес он громко и с прононсом, не заботясь о том, что привлекает всеобщее внимание. – Ты меня понял?! Не дай бог!

– У нас очень деликатный вопрос, – понизив голос, заметила Брусникина. – Если вам сейчас неудобно, давайте мы придем в другой раз, в любое время, когда скажете.

– Ни в коем случае. Никакого другого раза! – резко возразила вдова и, обернувшись, окликнула господина с мобильным телефоном: – Стас, прими людей! – затем, встретившись взглядом с Гордеевым, смягчилась и добавила: – проходите, пожалуйста. Подождите несколько минут, я угощу вас тибетским чаем. – Уже скрывшись наполовину в кухне, она остановилась, сочтя нужным объясниться: – Стас – друг Богдана по шахматам, и вообще по деловым вопросам, он в курсе. Больше, чем я.

Брусникина и Гордеев следом за Стасом прошли в голубую гостиную: голубые стены и потолок, голубой ковер, голубые шторы, голубая мягкая мебель, серебристые телевизор и музыкальный центр тоже отсвечивали голубым из-за приглушенно-голубого света люстры.

– Норинский, – представился Стас, тяжело падая в кресло, – Станислав. Присаживайтесь, я вас слушаю.

– Есть несколько вопросов в связи со смертью Богдана и Константина Мельника. Мы обязаны их выяснить, – объяснила Брусникина, не вдаваясь в подробности.

Объяснение Норинского устроило, он закивал и развел руками:

– Да, конечно… Из ряда вон! Как его угораздило? – он замолчал и принялся нервно растирать пальцами виски.

– А Мельника? – не позволил ему затянуть паузу Гордеев. – Отчего, по-вашему, следом угораздило Мельника?!

– Не знаю. Про Богдана могу рассказать. Я проверил через людей совершенно надежных: со следствием все чин чином, самоубийство – сто процентов. Следов борьбы нет – раз, следов насилия нет – два, свидетели…

– Это все нам известно. Нас интересует…

– Беспокоит! – перебила теперь уже Гордеева Брусникина. – Нас беспокоит причина.

– Или повод, если вы видите разницу.

Брусникина тайком от Норинского недовольно зыркнула на адвоката. Гордеев сделал невинное лицо: дескать, ладно, переругиваться будем потом.

Норинский на них не смотрел, он закурил и уставился в потолок.

– У Богдана, конечно, характер был тот еще! Твердый был характер. Он из себя ничего лепить не позволял. Цельный был человек и – к вопросу о причинах и поводах – никогда особо не напрягался. Не получилось что-то: проанализировал, разобрался, что и где не так, наметил, чего надо сделать, и – вперед. Получилось – тоже особо долго не гордился, пёр себе дальше и выше.

– То есть две подряд проигранные компьютеру партии не могли, по-вашему, подействовать на него столь сильно… – попыталась уточнить Брусникина, но Норинский перебил:

– Чтобы он разуверился в себе и решил, что жить дальше не стоит?! Да бред это все собачий! То есть я понимаю, что все-таки себя-то он убил. Но… Короче, я не знаю, как вам объяснить. Его надо было знать, чтобы понять, что я имею в виду. Есть у меня приятель, Гена Осокин, депутат Мосгордумы, руководит секцией аквалангистов. Они ныряют на Волге, в Крыму, на Каспии, на Истринском водохранилище зимой – короче, повсюду. Позапрошлым летом был шахматный турнир в Нижнем Новгороде, Богдан его выиграл, и как раз Гена с командой там оказался в то же самое время. Я их знакомил, но все это было шапочно, на уровне здрасте-до свидания: при такой занятости у Богдана близких друзей, кроме меня, вообще нет. Не было. А тут он увидел, как Гена с ребятами погружается, и запал на этот дайвинг, даже по окончании турнира на несколько дней задержался – точнее, они с Лерой задержались, она к нему тогда приезжала. А у Богдана были проблемы с легкими еще с детства, астма не астма, короче, не все в порядке. Но вот ему захотелось – уперся он. Мне сказал: «Следующим летом ныряю на пятьдесят метров!» – и каждый день выполнял дыхательные упражнения, как-то выкраивал время, ходил к Гене в секцию и на следующий год в июле организовал выезд на Рижское взморье, уломал меня, своего тогдашнего тренера, еще каких-то знакомых и при всем народе нырнул. На пятьдесят метров. Один раз. И забросил это дело. Добился, доказал и – успокоился. Понимаете, что это значит? Это значит, что, если он проиграл этой железяке два раза, для него обыграть ее в конце концов наверняка стало бы делом принципа. Он бы не угомонился, пока не обыграл. Он еще с детства был таким: всегда всего добивался. Мы вместе учились с девятого класса, и нас всех тогда жутко доставала злобная историчка. Все поголовно ее боялись, а эта корова давила и давила, «недоумок» – это у нее самое ласковое обращение было к пацанам, у девок сережки отбирала, косметику всякую и никогда никому больше четверки не ставила. Проблема в том, что она при этом была еще и директриса, так что и пожаловаться по-хорошему было некому. А школа замухрышная, дети министров с нами не учились. Короче, не о том речь. Богдан один сумел подбить четыре класса в полном составе, и мы всей толпой отказались ходить на ее уроки. Вышел грандиозный скандал. Но не могла же она сто с лишним человек из школы выпереть и сто с лишним двоек в четверти поставить. В итоге дошло даже не до районо, до гороно. Приехал какой-то надутый ублюдок нас уговаривать. Грозился, слюни пускал. А Богдан ему – пусть извиняется, а то мы уже телевидение заказали, а если не поможет, устроим голодовку протеста. И корова эта извинилась. При всех. А потом вообще из школы свалила, даже, говорят, из Москвы съехала. И опять же фишка в том, что кто другой бы в штаны наложил такое предлагать и потом признать, что от него идея исходила. Перевелся бы потихонечку в другую школу или тренерам своим пожаловался, что есть, мол, стерва – аттестат портит. А Богдан? Он сознательно пошел на скандал, на конфликт. Потому что посчитал, что сваливать, поджав хвост, – это себя не уважать.

– Но если не проигрыш, тогда что могло побудить его к самоубийству? – домогалась Брусникина. – Может, были какие-то другие причины?

– Неоперабельный рак? Безответная любовь? Еще что-нибудь в этом роде? – усмехнулся Норинский. – Нет, не было ничего такого. Я ничего такого не знаю, а если было бы – знал бы.

– А Мельник? – напомнил Гордеев. – Они ведь оба покончили с собой. Одинаково. В одном и том же месте. И объединяла их только игра с компьютером.

– Про Мельника ничего не знаю. Богдан говорил, что он мямля, придурок и маменькин сынок. Вот такой мог, я думаю, из-за любого облома обидеться и прыгнуть. Только кто вообще сказал, что между их смертями есть связь? Тем более между причинами, из-за которых они наложили на себя руки?

– Эй! Кто-нибудь, помогите мне! – раздалось из кухни.

Поскольку Норинский на помощь не торопился, пошел Гордеев. Валерия укутывала ватной куклой чайничек на подносе.

– Вы не могли бы достать вон ту бутылку? – попросила она.

Довольно высоко, но все же не настолько, чтобы она сама не могла дотянуться, в кухонном шкафчике на специальной проволочной стойке покоился целый набор разнообразных винных бутылок. Гордеев снял самую пузатую – с ромом.

– Тибетский чай нужно приправлять ромом, – объяснила Валерия. – Поставьте вот сюда на поднос и садитесь, чай должен еще пять – семь минут настояться.

Гордеев пристроился на мягком табурете, гадая, был ли этот крик о помощи на самом деле вызван желанием рассказать ему что-то наедине. Похоже, что так. Она уселась напротив, положила руки на стол, судорожным движением сплела пальцы. В начале, в полумраке прихожей, он не мог ее рассмотреть, теперь она села как раз против света, словно предоставляя ему такую возможность. Она была очень красива. Кроме идеальной фигуры (что для модели норма), у нее были еще на редкость правильные черты лица (что для модели редкость) и длинные, ниже пояса, абсолютно прямые золотистые волосы (Керубино ее красит или цвет натуральный?). Черное облегающее платье до пола, наверное, можно было бы назвать траурным, если бы не обнаженные до плеч руки и не очень высокий – до бедра или даже чуть выше – разрез.

– На самом деле я до сих пор не могу не то что привыкнуть – поверить, что Богдана больше нет… – Она в свою очередь тоже пристально разглядывала Гордеева, словно ища сочувствия или чего-то еще. Он не без труда преодолел инстинктивное желание накрыть ее руки своей ладонью и, почувствовав неловкость, отвел глаза:

– Конечно…

– Мы были так счастливы. Это была любовь с первого взгляда, понимаете? Он полюбил меня с первого взгляда. А я потом его тоже с первого. Он сделал мне предложение в Милане. Специально приехал туда. Мы показывали новую коллекцию Грекова, он подошел ко мне после дефиле. Я его до того никогда не видела и даже не знала, кто это. Он сказал что-то вроде… вы привлекательны, я – чертовски привлекателен, помните, как в кино?

– Чего же тут время терять, да? В полночь, – продолжил Гордеев. – Прямо так и сказал?

Нелепая двусмысленная ситуация: она как бы делилась своим горем и в то же время, он готов был поклясться, она кадрила его! Почему?

– Не помню… Я так обалдела, что даже не запомнила слов. Просила потом повторить, он не захотел, сказал, что это можно говорить один раз в жизни. Но в каких-то нескольких фразах он тогда смог объяснить, что он международный гроссмейстер, что у него ужасно блестящие перспективы, что он меня до безумия любит и что всю жизнь будет носить на руках. У него были такие глаза! Короче, я посмотрела на него и согласилась выйти за него замуж. Потом однажды он признался Станиславу, я случайно услышала, что я – его самая блистательная победа… – Она тяжко вздохнула и потянулась за сигаретами, Гордеев щелкнул ее зажигалкой. С минуту она молча курила, порывисто выплевывая дым. – Мы, конечно, нечасто могли побыть вдвоем. У меня постоянные съемки, у него соревнования, подготовки к соревнованиям. Потом родился Егорка… он сейчас у мамы… и Богдан вообще не мог работать дома, шум его отвлекал, плач… А за день до смерти он сказал, что переночует в гостинице, потому что ему нужно сосредоточиться. Он и раньше так делал, специально потребовал, чтобы у него был свой номер, там отсиживался после партии, приходил туда готовиться перед игрой. А у меня как раз тогда был свободный вечер, я думала, мы сходим куда-нибудь поужинать, но этот ужасный матч отбирал у него все силы.

– Он переживал поражения? – спросил Гордеев. К нему практически вернулась способность соображать, он не то чтобы больше совсем на нее не смотрел, но сосредоточился на нитке каких-то плоских черных камней вокруг ее шеи. – Может, был подавлен?

– Нет, что вы! Богдан – никогда! Он был уверен, что надерет задницу этому компьютеру. он так и сказал. За день до смерти… – она закусила губу и потянулась за новой сигаретой.

– А о том, что компьютер играет не совсем честно, что пытается оказывать на него некое давление, он не говорил?

– Говорил. Но, по-моему, в шутку. Может быть, Станиславу тоже говорил, Стас у него самый близкий друг. Был. Я даже ревновала вначале: Богдан с ним по нескольку раз на день перезванивался, мог у него дома целое воскресенье просидеть…

– Эй, заговорщики, чай будет наконец? – на кухню заглянул Норинский и, видя, что все уже на подносе, подхватил его и поволок в комнату. – Пошли-пошли, а то мы там, значит, от жажды изнываем, а вы тут, значит, шепчетесь.

Валерия сломала в пепельнице сигарету и, вздохнув, поплелась за Норинским. Гордееву показалось, что она еще что-то хотела ему сказать. Не решилась? Или времени не хватило?

Вкуса чая за вкусом рома не чувствовалось совершенно. С таким количеством алкоголя и азербайджанский третий сорт был бы хорош, но Валерия и Станислав хлебали с удовольствием, дружно закуривая двадцатипятиградусный как минимум напиток.

– Мы тут с Евгенией добрались до проблемы: были ли у Богдана враги? – усмехнувшись, заметил Норинский. – И я, как ни пыжился, не смог никого вспомнить. А ты, Лера? Приходит чего-нибудь в голову?

– Враги? – непонимающе переспросила Гончарова. – Нет, мне кажется. Но какая разница? Вы что же думаете, что его самоубийство мог кто-то подстроить? Или что его вообще убили? А как же следствие? Нет. – Она решительно замотала головой так, что волосы рассыпались по груди и плечам, накрыв чашку. Норинский бросился помогать, собрал волосы сзади в пучок, закрутил большим узлом на затылке:

– Нормально?

Она кивнула, брезгливо отставила чашку и больше к ней не притронулась.

– Врагов у Богдана не было. Соперники были. В шахматах, конечно. Тот же Мельник. Богдан проиграл ему в Дубае полгода назад. И Осетров… ну, не знаю, Климук, Бэй, Бойков… Но их же нельзя назвать врагами, и вообще, это каким же надо быть психом, чтобы убивать из-за каких-то шахмат?!

– Я так понимаю, что весь этот ваш сыр-бор связан с тем, что Богдан не оставил предсмертной записки. Если бы он написал и объяснил, зачем это делает, то и вопросов бы никаких не было, так? – спросил Станислав. – А это, я вас уверяю, нормально. Богдан, само собой, был человеком организованным, но формалистом он не был и голову всякими там завещаниями и предсмертными записками себе не забивал. Или в шахматной федерации начинается какая-то грызня, на кого-то это хотят повесить?

– Нет никакой грызни, – с максимальной убежденностью возразила Брусникина. – Но есть два немотивированных самоубийства двух примерно одновозрастных гроссмейстеров, которые тренировались и выступали в соревнованиях по схожим программам и графикам…

– Юрий, – перебила ее Гончарова, видимо, пропустившая мимо ушей последние минут пять разговора, – а почему вы спросили меня о нечестной игре компьютера? Все у меня спрашивают про компьютер.

– Кто – все? – уточнил Гордеев.

– Все! Стас, расскажи им, там же все как будто было нормально?

– Все было путем, – недовольно отозвался Норинский. И, предваряя естественный вопрос, откуда такая уверенность, пояснил: – Я исполнительный директор приличной инвестиционной компании и фактически с моей подачи наша фирма вложила кое-какие деньги в этот проект. – И, разом пресекая новые вопросы, отрезал: – Только не надо искать какую-то мутную связь между этими деньгами и гибелью Богдана! Богдан рассказал мне об этом чуть больше года назад, когда еще и не подозревал, что будет сам играть против этого компьютера. Сказал, что задумка там сильная и, может, есть смысл поучаствовать в финансировании. Понятное дело, мы все проверили, прикинули, посчитали, мы как раз специализируемся больше на вложениях в высокие технологии, и решили, что вполне перспективный проект. И он бы начал приносит дивиденды, если бы… Короче, не только семья Богдана осталась без призовых, я тоже в какой-то степени пострадал. Все пострадали. Когда оргкомитет уговорил Мельника продолжить матч, ему фактически обломилась большая часть призового фонда, причем размер выплаты уже не зависел от результата. Но точно зависел от того, будет ли матч закончен. А теперь и эти деньги зависли. Еще какие-нибудь вопросы есть?

– Нет, спасибо, что согласились поговорить. – Брусникина поднялась с дивана.

Норинский пошел проводить их до двери.

– Вы кончали бы людей доставать, – вполголоса посоветовал он. – Все, что могли, мы вам рассказали. Но если, не дай бог, вас опять напрягут обходить всех знакомых погибших, звоните мне. А Леру оставьте в покое.