Текст книги "Код Мандельштама"

Ночные похороны

1918 год. Несется «на страшной высоте», «чудовищный корабль», корабль – вестник человеческих судеб.

Дыхание судьбы различает поэт среди толпы, покидающей «божественные недра» театров:

 
Когда в темной ночи замирает
Лихорадочный форум Москвы,
И театров широкие зевы
Возвращают толпу площадям,
 
 
Протекает по улицам пышным
Оживленье ночных похорон,
Льются мрачно-веселые толпы
Из каких-то божественных недр.
 
 
Это солнце ночное хоронит
Возбужденная играми чернь,
Возвращаясь с полночного пира
Под глухие удары копыт.
 
 
И как новый встает Геркуланум,
Спящий город в сияньи луны…
 

(«Когда в темной ночи замирает…», 1918)

Снова мы слышим лейтмотив мандельштамовской ночи:

Причем тут же выкристаллизуется сама суть трагедии – не Еврипида – трагедии тех дней, предшествующие поэтические предчувствия, обозначенные в предыдущих стихах, конкретизируются, реализуются: названо и место «похорон солнца», и главное действующее лицо:

Что же это за умершее нечто, обозначенное поэтом словом «солнце». Можно ли очертить хотя бы приблизительно границы значения, которое вкладывает Мандельштам в это понятие? Вспомним его статью «Пушкин и Скрябин», где «солнце» представлено так: «В роковые часы очищения и бури мы вознесли над собой Скрябина, чье солнце-сердце горит над нами, но – увы! – это не солнце искупления, а солнце вины» . Если учесть, что фраза эта идет вслед за упоминанием Федры, упоминанием образа ночного солнца в трагедии Еврипида, то можно предположительно выстроить следующую цепочку с такими вот звеньями:

Можно ли на основании этой цепочки сделать вывод о том, что чернь хоронит убитую душу Москвы, города, который в последнем четверостишии видится поэту новым Геркуланумом, древнеримским городом, разрушенным извержением Везувия (одновременно с Помпеями и Стабиями) в 79 году нашей эры, здания которого лучше, чем в Помпеях и Стабиях, сохранились, погребенные под слоями застывшего огня-лавы?

Город существует и по сей день – дома целы («И убогого рынка лачуги, // И могучий дорический ствол»).

Но города и нет, так как испепелена его душа.

Таким образом, именно заключительный стих и дает однозначный ответ на вопрос о том, кого же хоронит «мрачно-веселая чернь» в 1918 году.

Душу.

Москвы? России?

Исторический ответ нам известен. Но как ясно увиделось это поэтом, как четко, беспощадно сказалось!

Да разве правда пощадит…

И разве сумеет смолчать поэт…

Сумерки

Прежде чем речь пойдет о стихотворении «Сумерки свободы» (май 1918 года), необходимо остановиться на значении слова «сумерки».

По Далю, сумерки – «заря, полусвет: на востоке, до восхода солнца, а на западе, по закате, утренние и вечерние сумерки: первые досветки, вторые сутиски. (Вообще полусвет, ни свет, ни тьма.) Время от первого рассвета до восхода солнца, и от заката до ночи, до угаснутия последнего солнечного света».

Современные словари приводят подобные толкования. Словарь Ожегова: «Сумерки – полутьма между заходом солнца и наступлением ночи, а также перед восходом солнца».

Наиболее употребительным представляется значение «от заката до ночи»: «Сумерки – переходное состояние между светом и тьмой, когда источник дневного света уже померк, но не наступило еще того иного света, который есть в ночи, или искусственного человеческого света, охраняющего человека от стихии тьмы, или света звездного. Именно сумерки обостряют тоску по вечности, по вечному свету. И в сумерках большого города наиболее обнаруживается зло человеческой жизни. Тоска ночи уже иная, чем тоска сумерек…»[40]40
  Бердяев Н. Самопознание. С. 53.


[Закрыть]

Эта тоска сумеречного времени детально описана М. Лермонтовым:

 
Есть время – леденеет быстрый ум;
Есть сумерки души, когда предмет
Желаний мрачен: усыпленье дум;
Меж радостью и горем полусвет;
Душа сама собою стеснена,
Жизнь ненавистна, но и смерть страшна.
Находишь корень мук в себе самом,
И небо обвинить нельзя ни в чем.
 

(«1831-го июня 11 дня»)

У Тютчева находим стихи и об утренних, и о вечерних сумерках.

 
Вот его строки о сумерках перед утром:
В тот час, как с неба месяц сходит,
В холодной, ранней полумгле,
Еще какой-то призрак бродит
По оживающей земле…
 

(«Над русской Вильной стародавней…»)

Настрой же тютчевского «Осеннего вечера» кажется эмоционально близким тому настроению, которое передал Мандельштам в «Сумерках свободы»:

 
Есть в светлости осенних вечеров
Умильная таинственная прелесть:
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев томный, легкий шелест,
Туманная и тихая лазурь
Над грустно-сиротеющей землею,
И как предчувствие сходящих бурь,
Порывистый, холодный ветр порою.
Ущерб, изнеможенье – и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья.
 

(«Осенний вечер»)

Присущее Тютчеву очеловечивание, одушевление природы наводит на мысль о предстоящем – человеку – страдании.

Вечер у Тютчева – «предчувствие сходящих бурь… ущерб, изнеможенье».

Настоящее – «светлость осенних вечеров» еще несет в себе очарование, но описание осеннего пейзажа построено так, что тревога о грядущем возрастает с каждой строкой: «зловещий блеск», «томный, легкий шелест», «туманная… лазурь», «грустно-сиротеющая земля», «час тоски невыразимой», скажет Тютчев о сумерках в стихотворении «Тени сизые сместились…» и обратится к сумраку: «Дай вкусить уничтоженья…»

Ассоциация вечерних сумерек у Тютчева с предчувствием бурь, ущербом, уничтожением очевидна.

О каких же сумерках (длиною в год) идет речь у Мандельштама?

Ночные сумерки безысходны, ибо за ними следует ночь.

Утренние – сулят скорое избавление от тьмы, появление солнца. Именно это видим в первой строфе:

 
Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы,
О, солнце, судия, народ.
 

Из ночных вод – хаоса – должен родиться новый космос, установиться новый порядок вещей.

Недаром перечисляются космические составляющие (космические – от греческого «космос» – «строение», «устройство», «государственный строй», «правовое устройство», «надлежащая мера», «мировой порядок»): «солнце, судия, народ».

Солнце – центр космической системы; судия – основа правовой государственности; народ – человеческая общность, которой надлежит вынести окончательное решение: «…Нет другого пути к свободе, кроме того, на который и указывает воля всего народа.

Только при полном презрении ко всем людям, за исключением самого себя и своих друзей, можно предпочесть путь тирании.

Этот путь ведет к самоназначению отдельных групп, призванных якобы господствовать над рабами, не способными определить свою судьбу и нуждающимися в опеке; взгляды этих рабов формируются пропагандой, а горизонт суживается искусственными заслонами. <…>

К народу обращаются оба: и демократ, и тиран.

Мир вступил в век, когда тот, кто хочет править народом, должен произносить определенные фразы, к народу обращается как тот демагог, который замышляет преступление и обман, так и тот, чьи намерения благородны, кто служит свободе.

Кто из них преуспеет – может решить только народ; тем самым он предрешает и свою собственную судьбу»[41]41
  Ясперс Н. Смысл и назначение истории. М.: Республика, 1994. С. 80.


[Закрыть].

Судьба свободы пока не решена окончательно.

В первой строфе ощутима неясная надежда на переход от хаоса к новому устройству (хаоса в мифологическом понимании: согласно Гесиоду, хаос располагается среди первопотенций наряду с Геей, Тартаром и Эросом; им дается одновременно и физическое – хаос как бесконечное и пустое мировое пространство; и мифологическое понимание хаоса – он порождает из себя Эреб и Ночь, а они Эфир и Гелиру-день; у схолиастов хаос мыслится то как вода, то как разлитой воздух, то, по-платоновски, как место разделения и расчленения стихий).

Однако сулит ли день для поэта избавление от груза тенет?

Вспомним его слова: «…среди бела дня останусь я в ночи…»

Это отсутствие надежды выражается во второй строфе:

 
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть – тот должен слышать время,
Как твой корабль ко дну идет.
 

«Сумрачное бремя» власти.

Эта метафора, сопряженная с понятием «утренний сумрак», наводит на мысль о Деннице, как его называли славяне, падшем ангеле, Люцифере.

У Даля денница – утренняя заря, брезг, рассвет, светание, утренняя звезда и падший ангел (под вопросом).

У христиан падший ангел Люцифер – одно из наименований сатаны, олицетворяющий его мятеж против Бога и падение: «В преисподнюю низвержена гордыня твоя со всем шумом твоим; под тобою подстилается червь, и черви покров твой. Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своем: „взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера, взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему“. Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней» (Исаия. 14, 11–15).

Вячеслав Иванов назвал Люцифера духом возмущения.

Люцифер – «печальный демон» Лермонтова, источник человеческой гордыни. Люцифер побуждает человека отчуждаться от «божественного всеединства». Человек, ведомый Люцифером, отделяет себя от Бога. Он сам – Бог для себя, и таким образом лишается бытия истинного. Он считает, что живет в реальном мире, в котором нет Бога, но есть гордый человек, которому дано изменить реальность. В этом-то и заключается трагедия такой личности. «Ведь Люцифер именно закрыл человека от всего реального и сделал так, чтении все отсветы и отголоски такового представляются человеку, ставшему „как бы богом“, – его собственным творением…»[42]42
  Иванов В. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. Брюссель, 1987. С.403.


[Закрыть].

Человек становится мерой всех вещей. Таким образом, культуру начинает творить Люцифер. «Культура, по Достоевскому (“Подросток”), уже “сиротство”, “великая грусть” о “заходящем солнце”. Культура конечна. Она спасается своею динамикой и должна бежать, безостановочно бежать, как зверь, травимый ловцом. Ее гонит “князь мира”…»[43]43
  Иванов В. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. Брюссель, 1987. С. 452.


[Закрыть].

Русская интеллигенция мечтала о создании Руси новой. Для этого она вооружилась теми из западных идей, которые казались ей наиболее способствующими развитию России. Идеи эти – заветы Великой французской революции, идеи германские (марксизм). «Люциферическая Россия жадно впитывала в себя именно те яды западной гражданственности и образованности, которые считала наиболее действенными для искоренения старого порядка вещей и всеобщего обновления жизни»[44]44
  Там же. С. 455.


[Закрыть].

Пройдет совсем немного времени, и одной из заслуг революции и «сумерек свободы» с гордостью назовут «упрощение культуры». В первой книге «Красной нови» (1923) М. Левидов помещает статью «Организованное упрощение культуры». «Речь в этой статье идет о том, что хорошего принесла русской культуре русская революция. На поставленный вопрос автор, не колеблясь, отвечает: революция (и особенно русская революция) принесла культуре (и особенно русской культуре) организованное упрощение. <…> И это упрощение, – добавляет он, – есть величайшее завоевание, подлинный прогресс, уверенный и настойчивый знак плюс»[45]45
  Полонский В. Заметки о культуре и некультурности // Опыт неосознанного поражения. Модели революционной культуры 20-х годов. М.: РГГУ, 2001. С. 307.


[Закрыть].

Словосочетания «власти сумрачное бремя», «сумерки свободы», нескончаемо длящиеся, говорят, кроме всего прочего, и про общенародную патологию.

В медицине существует термин «сумеречное помрачение сознания».

Имеется свидетельство, что Мандельштам пользовался этим термином: «…некоторое время у них (Мандельштамов) ночевал вернувшийся из ссылки Владимир Алексеевич Пяст. Вначале его присутствие было приятно и интересно Осипу Эмильевичу. Но потом он с удивлением стал говорить об одной утомительной привычке Пяста. Он не ложился спать до трех часов. Хозяева бодрствовали вместе с ним, но вскоре заметили, что Пяст вовсе не склонен поддерживать разговор. Они решили оставлять его в полуночи одного, но убедились, что он и не пишет, и не читает, а все-таки не ложится. „Что он там делает? – смеялась Надя. – Наверное, молится“. Но Осип Эмильевич отрицал это, говоря: „Это какое-то бдение“. Судя по его описанию, Пяст сидел в сумеречном состоянии (выделено мной. – Г. А.) – ни сон, ни явь – и не имел силы переменить позу, раздеться, лечь, заснуть»[46]46
  Герштейн Э. Мемуары. СПб.: ИНАПРЕСС, 1998. С. 41.


[Закрыть].

Медицинское описание проявлений сумеречного помрачения сознания подходит не только к отдельно взятому индивидууму, но и к целому народу, как единому организму, пораженному тяжким душевным недугом: «…утрата ясности сознания с полной отрешенностью от окружающего или с его отрывочным и искаженным восприятием при сохранении привычных автоматизированных действий. <…>

Восприятие окружающего при этом прерывается полностью; вступить в общение с больными невозможно. Спонтанная речь отсутствует или ограничивается стереотипным повторением отдельных междометий, слов, коротких фраз. <…> Иногда сохраняются последовательные внешне целенаправленные действия. <…> Восстановление ясности сознания происходит обычно постепенно и может проходить через период ступидности – преходящего резкого обеднения психической, в частности интеллектуальной, деятельности, в связи с чем больные производят ложное впечатление слабоумных. <… >

Восприятие больными окружающего искажается. Словесное общение с ними в той или иной мере сохраняется. Высказывания и поступки определяются возникающими расстройствами.

Преобладают зрительные галлюцинации устрашающего содержания, как правило, подвижные, теснящие: надвигающаяся группа людей или отдельная фигура, мчащиеся на больного автомобиль, самолет, поезд, подступающая вода, обрушивающиеся здания, погоня и т. п. Нередко галлюцинации чувственно ярки, сценоподобны, окрашены в разные цвета или сверкают. Слуховые галлюцинации часто оглушительны – гром, топот, взрывы <…>. Преобладают то галлюцинаторный, то образный бред с идеями преследования, физического уничтожения, величия, мессианства <…>. Аффективные расстройства интенсивны и отличаются напряженностью. Чаще всего это страх, ужас (сверхужас по выражению некоторых больных), исступленная злоба или ярость, экстаз. Двигательные расстройства проявляются возбуждением, часто в форме бессмысленных разрушительных действий, направленных на неодушевленные предметы, окружающих людей, или же возникают непродолжительные состояния обездвиженности. <… > Исчезновение болезненных расстройств нередко происходит внезапно, больной как бы просыпается после кошмарного сна»[47]47
  БМЭ. М.: Советская энциклопедия, 1982.


[Закрыть].

Достаточно пролистать знаменитый «Краткий курс истории ВКП(б)», чтобы увидеть все признаки сумеречного помрачения сознания народа: примеры бреда с идеями преследования, исступленной злобы и ярости, экстаза можно найти едва ли не на каждой странице.

«Сумерки свободы» – своеобразный итог тому времени, которое Ленин назвал «триумфальным маршем» советской власти (с весны 1917 по лето 1918 г.).

Катастрофические последствия этого триумфального марша сопоставимы с катастрофой древности – падением критской державы и гибелью микенской цивилизации: «До сих пор не установлены причины падения могучей критской державы, происшедшего около 1400 г. до н. э., неясны также обстоятельства гибели микенской цивилизации спустя примерно два века.

Современная историческая наука предлагает немало гипотез для объяснения той страшной катастрофы, которая сначала сокрушила Крит, а вскоре ниспровергла первую материковую греческую цивилизацию, последствия этой катастрофы были таковы, что в наступившей за ней «Эпохе сумерек», сведения о которой крайне скудны, были утрачены многие социальные и культурные завоевания, в частности письменность. Поэтому в начале VIII в. до н. э. грекам пришлось начинать все заново и создавать первый греческий алфавит на основе финикийского письма»[48]48
  Чистякова Н., Вулих Н. История античной литературы. М.: Высшая школа, 1972. С. 36.


[Закрыть].

Наступившая для нашего народа «эпоха сумерек» также приведет к страшным последствиям, одно из которых – утрату «блаженного бессмысленного слова», превращение его в окаменелое ископаемое еще предстоит пережить Мандельштаму.

Сумерки – пустота в переломанном хребте века.

Ощущение, что человечество вступило в сумеречную эпоху своего существования, характерно для мировой поэзии этого периода.

В 1919 году в Германии издается книга лирики наиболее известных поэтов-экспрессионистов под названием «Сумерки человечества». Основные образы поэзии немецких экспрессионистов – образы, почерпнутые из Апокалипсиса. «И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов трех Ангелов, которые будут трубить!» (Апокалипсис, гл. 8, ст. 13). Это горе должно быть ужасно, ибо Ангел вопиет о нем и предупреждает о нем троекратно.

Мрачное царство антихриста, в котором бродит потерявшее духовные ориентиры одичавшее человечество. Страшный город, в котором совершаются преступления, жители которого делятся лишь на две категории: жертвы и палачи. Насилие и корыстолюбие – основные составляющие жизни людей. И некого просить о пощаде: Бог давно отвернулся от пристанища нечисти. Или, по словам Ницше, умер, оставив человека наедине со злом. Отсюда страшные преступления: война, истребление миллионов людей.

Вот что понимали экспрессионисты под словами «сумерки человечества».

В стихотворении одного из лидеров «черного» экспрессионизма Георга Тракля «Зимние сумерки» ярко отразилось мироощущение поэтов этого направления. Для Тракля сумеречный город находится в состоянии ожидания грядущей гибели. Силы смерти и зла, не таясь, ждут своей добычи:

 
В небесах застыл металл.
Черной тучей завихренной
Мчат голодные вороны
В сад, сраженный наповал.
Луч в полнебе запропал.
Сатаной усемеренный,
Разногласый, разъяренный.
Грай над падалью стоял.
Не проснется тот, кто спал,
Вялой кровью обагренный.
Из домов – глухие стоны,
Театральный ярок зал.
Церкви, лица и вокзал
Тьмой объяты похоронной.
Под мостом – ладья Харона.
Пух летит из одеял.
 

(Перевод В. Топорова.)

Мандельштам был хорошо знаком с поэзией экспрессионизма. Он даже перевел одно стихотворение представителя «пражской школы» Франца Верфеля «Прекрасный, сияющий человек». Вряд ли экспрессионистам было важно, о каких сумерках – вечерних или утренних – идет у них речь.

И тем и другим не видно конца.

Так и у Мандельштама. Наступает ли день, окончатся ли сумерки – неизвестно: одержимый тяжкой душевной болезнью народ сам создал сети, закрывающие землю от солнца:

 
Мы в легионы боевые
Связали ласточек – и вот
Не видно солнца; вся стихия
Щебечет, движется, живет;
Сквозь сети – сумерки густые
Не видно солнца и земля плывет.
 

Мандельштам ощущает революцию как явление духовное, провиденциальное, о чем сообщают основные семантические составляющие произведения: сумерки свободы – лес тенет – глухие годы – роковое бремя – слезы власти сумрачное бремя – невыносимый гнет – корабль ко дну идет – не видно солнца – летейская стужа.

Ночь – хаос властвует над миром.

Оттого тупиковая беспросветность ощущается и при словах будто бы надежды:

 
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи…
 

Как бы там ни было, горькая мужественная решимость, продиктовавшая: «Ну что ж, попробуем», проявилась в последующих стихах зримо: поразительно, но образ «ночного солнца» исчезает из лирики Мандельштама после «Сумерек свободы»!

А в марте 1931 года, когда само слово «свобода» в его ключевом значении выйдет из употребления, утренние сумерки лишатся в его стихах какой бы то ни было надежды:

 
…С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук,
Дико и сонно еще озираясь вокруг,
Так вот бушлатник шершавую песню поет
В час, как полоской заря над острогом встает.
 

(«Колют ресницы. В груди прикипела слеза…»)

В стихотворении Tristia возникнет образ «петушиной ночи», ночи перед самым рассветом, когда «петух, глашатай новой жизни, на городской стене крылами бьет». «Петушиная ночь» – те же утренние сумерки, но сейчас речь идет о времени расставания, простоволосых ночных жалоб. Кончающаяся ночь, сулящая разлуку, ночь и нашепчет вопрос:

 
Кто может знать при слове – расставанье,
Какая нам разлука предстоит…
 

Через два года, в марте 1920-го, поэт опишет похороны солнца:

 
Сестры – тяжесть и нежность – одинаковы ваши приметы.
Медуницы и осы тяжелую розу сосут.
Человек умирает, песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
 

Эти стихи – как поворот к другой теме, как окончательное прощание с чем-то, прощание, после которого начинает главенствовать НЕ ЖИЗНЬ, и у поэта остается лишь одна забота – «как времени бремя избыть»…

Дебри ночи

Солнце, которое можно дарить «на радость» («Возьми на радость из моих ладоней»…), «солнце-сердце», что может сделать прозрачными ночные дебри, солнце, возникшее из меда, не даст «превозмочь в дремучей жизни страха», не даст забыть о неминуемо надвигающейся трагедии, в которой ЖИЗНЬ уже не только явно приравнивается к НОЧИ, а, пожалуй, и более жутка, чем ночь. Сравним две стихотворные строчки:

 
…не превозмочь в дремучей жизни страха…
 

и

 
…они шуршат в прозрачных дебрях ночи…
 

И все вместе – и день и ночь:

дремучий ЛЕС

Итак, что же объединяет здесь ЖИЗНЬ и НОЧЬ?

По ассоциативному ощущению и там и тут вырисовывается дремучий ЛЕС. Вспомним Данте – «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу».

Устойчивый эпитет из народных сказок – дремучий лес Мандельштам относит к жизни.

Подтвердит возникшую ассоциацию ЖИЗНЬ – ЛЕС и строчка «Их родина – дремучий лес Тайгета».

В дремучем лесу блуждали, не находя выхода, заблудившиеся герои детских сказок, с истоков сознательной жизни для каждого из нас «дремучий лес» – ловушка, место, где страшно, темно, одиноко и опасно.

«Дремучий лес» – это куда более опасно, чем прозрачность ночи. Но и у ночи – дебри! Таким образом, получается вот что:

Однако ночь пока – часть жизни, оттого и дарит все же немного радости: немного солнца – немного меда – поцелуи, как маленькие пчелы.

Только слишком быстро суждено погибнуть этой радости – быстротечна жизнь пчел, чья судьба – умереть, вылетев из улья.

Родина этих пчел – «дремучий лес Тайгета» (!), пища – «время, медуница, мята». Так вот из чего мед-солнце («солнце-сердце»)! Некогда маленькие пчелы добыли его из времени и «травы забвенья» – мяты, приносящей успокоение. Но пчелы мертвы, «невзрачное сухое ожерелье» из них вряд ли подарит радость, хорошо если воспоминание о радости, воспоминание об исчезнувшем солнце пробудит.