Текст книги "Логос любви"

Просторами времени

Ожидание шествует просторами времени навстречу случаю…

У. Эко. Остров накануне

… Конкретное настоящее есть результат прошедшего

и беременно будущим. Истинное настоящее

есть тем самым вечность.

Г.-Ф. Гегель. Энциклопедия философских наук

Не всегда у человека есть возможность действовать немедленно и уверенно. Ожидание – одна из антропологических констант человеческого бытия. Нас, как и наших далеких предков, жизнь учит ждать, и сама при этом учится дожидаться результата, ибо все мы нетерпеливы. Но, конечно, менялось и меняется переживание отдаленности от желаемой цели преградой, преградой времени, невидимой и неумолимой, однако, по счастью, неминуемо исчезающей, как бы длительно ни было ожидание.

Один из известнейших сюжетов мировой культуры, связанных с ожиданием, – семилетнее служение Иакова Лавану за его младшую дочь Рахиль.

«И служил Иаков за Рахиль семь лет; но они были в глазах его как несколько дней, по любви его к ней» (Брейшит [Быт.] 29:20).

Семь лет! Семь раз по триста шестьдесят пять дней, и даже чуть более того, на день или на два. Есть от чего прийти в отчаяние. Томас Манн в «Иосифе и его братьях» очень подробно пытается восстановить возможное отношение Иакова к немыслимо суровой, как поначалу ему кажется, плате. «Что касалось семи лет, то их нужно было начать и прожить. Легче было бы их проспать; но не только ввиду невозможности этого Иаков подавлял в зародыше такое желание, а еще и находя, что лучше все-таки деятельно бодрствовать. Это он и делал…»[28]28
  Манн Т. Иосиф и его братья: В 2 т. / Пер. с нем. С. Апта. М.: Правда, 1991. Т. 1. С. 224. Далее в тексте это издание цитируется с указанием страниц в скобках.


[Закрыть]

Здесь мнение Иакова полностью совпадает с рекомендациями современной психологии и психотерапии: меньше страдает тот, кто занят любой деятельностью, кто активен. Но, согласимся, есть разница между людьми, для которых мучительность любви и ожидания существует как помеха работе, и теми, для кого работа и весь остальной мир лишь отдаляет, отвлекает от привычного ожидания.

«Известно же предание, что семь лет, которых Иаков боялся до отчаяния, показались ему за несколько дней, и предание это, само собой разумеется, восходит к его собственным словам. <…> Тут не было никакого сна наяву и вообще никакого волшебства, кроме волшебства самого времени, большие отрезки которого проходят так же, как малые, – ни быстро, ни медленно, а просто проходят» (С. 225).

Различия в величине временных отрезков, комментирует далее Т. Манн, довольно условны, и порой несколько часов потребуют «больше сил и смелости, чем плавание в море целого семилетия. Впрочем, при чем тут смелость! Как ни входи в этот поток – с веселой отвагой или робея, – чтобы жить, надо ему отдаться, а больше ничего и не требуется <…> Больше того, нельзя даже заключить и различить, как отдается человек времени – с радостью или с робостью; необходимость отдаться времени выше таких различий, она их сводит на нет» (С. 225).

Далее Томас Манн вступает в своих рассуждениях в сферы одновременно и мистические и психологические, поскольку, пишет он, для Иакова, которому суждено было прожить сто шесть лет, семь лет были «хоть и не таким малым сроком, как для бога, но все же и далеко не столь долгим, как для того, кому суждено прожить только пятьдесят или шестьдесят лет, и душа его могла относиться к ожиданью спокойней» (С. 226). Во время тайных встреч жениха и невесты именно Иакову приходилось чаще утешать Рахиль, нежели ей – его, «ибо для нее это время было длиннее и представляло для ее души более суровый искус, так как ей суждено было дожить не до ста шести лет, а только до сорока одного года, и значит, в ее жизни семь лет весили в два с лишним раза больше, чем в его» (С. 231).

Но как об этих соотношениях могли узнать герои библейской истории? О том, что Иаков проживет сто шесть лет, как бы вскользь говорит Т. Манн, может быть, ум его и не знал, «но знали тело и душа его плоти».

Нельзя исключить, что мы интуитивно чувствуем, сколько лет нам суждено прожить. Однако согласимся, что ожиданию эмоциональная окраска сообщается и иными, может статься, в данный момент субъективно еще более важными факторами.

В той же истории Иакова Анна Ахматова в своих «Библейских стихах» акцентирует преобразующую силу любви, а не подсознательный жизненный «экзистенциальный расчет»:

 
Рахиль! Для того, кто во власти твоей,
Семь лет – словно семь ослепительных дней.
 

По сути, о том же – знаменитые строки Михаила Кузмина:

 
Если бы я был рабом твоим последним,
сидел бы я в подземельи,
и видел бы раз в год или в два года
золотой узор твоих сандалий,
когда ты случайно мимо темниц проходишь,
и стал бы
счастливей всех живущих в Египте.
 

Что сообщает ожидающему силу, превозмогающую самую безысходную реальность?

Мы будем далее говорить не об ожидании вообще, а об ожидании в любви, определяемом Роланом Бартом как «тревожное смятение, вызванное ожиданием любимого существа (свидания, телефонного звонка, письма, возвращения) и его мелкими задержками»[29]29
  Барт Р. Фрагменты речи влюбленного / Пер. с фр. В. Лапицкого. М.: Ad Marginem, 1999. С. 235.


[Закрыть]. Подчас влюбленный, говорит Барт, хочет сыграть в того, кто не ждет; пытается чем-то заняться, опоздать, но в этой игре он всегда проигрывает – что бы он ни делал, он всегда оказывается освободившимся точно в срок, а то и заранее. Именно в этом и состоит фатальная сущность влюбленного: я тот, кто ждет[30]30
  Там же. С. 238–239.


[Закрыть].

Игра; но с возлюбленным ли эта игра ведется?

Эта игра может выглядеть как борьба «разумных», не захваченных страстью субличностей с той частью нашей личности, которая всецело поглощена любовью и, возможно, появилась и обрела силу именно благодаря этой любви. Для этой части нашей личности все «потусторонние» занятия, которым мы пытаемся предаться в любовном ожидании, есть вызов ее претензиям на тотальность и всевластие.

«Сильна, как смерть» любовь в первую очередь в нашем собственном внутреннем мире, где каждая страсть стремится заполнить собою, вытеснить все остальное; роль «тоталитарного Я», перекраивающего прошлое в соответствии с сегодняшним видением мира, подходит именно «влюбленному Я».

Всякий раз влюбленный выпускает джинна из бутылки. «Влюбленное Я» ведет себя подобно кукушонку в гнезде, выбрасывая более слабые чувства и страсти, жадно требуя все новой пищи от измученных, непрерывно снующих «родителей» – относительно рациональных частей нашего Я. Невзирая на тиранию «влюбленного Я» и не замечая, какие опустошения «кукушонок» уже произвел, они стремятся сохранить Я в целом.

Снова и снова мы пропускаем момент, когда слабый, нежный птенчик нового увлечения вдруг на поверку оказывается монстром, «тоталитарным Я», не желающим ни с чем в нашей жизни считаться; и попробуй загони джинна обратно в бутылку.

Младен Долар так пишет о «моменте прославленного чуда любви»: «момент выбора никогда нельзя точно определить, его невозможно связать с наличием сознательного и автономного решения, он переходит тотчас и незамедлительно от “еще не” к “всегда уже”. По самой своей природе он относится к прошедшему. Влюбиться – значит покориться необходимости…»[31]31
  Долар М. С первого взгляда // Долар М., Божович М., Зупанчич А. Истории любви / Пер. с англ. А. Смирнова. СПб.: Алетейя, 2005. С. 18–19.


[Закрыть] И «надзирающей и наказывающей» инстанцией, представляющей интересы необходимости, оказывается склонное к авторитаризму «влюбленное Я».

Но как сказанное связано с ожиданиями? Подумаем, чем питается «влюбленное Я», чтобы так стремительно набираться силы. Это и надежды, и безнадежность, одной тени которой, согласно Стендалю, достаточно, чтобы костер любви запылал; это ожидания, ритуалы, бессонные часы, обещания самому себе покончить со страстью, это и все то, что мы делаем для объекта любви («надежнее всего привязывают наши собственные благодеяния и милости»). Быстро ли, медленно ли текут ручьи ожиданий – они питают страсть, питают ненасытного кукушонка.

Ожидания, страдания, отречения, жертвы, с одной стороны, с каждым днем всё надежнее отгораживают нас от всех, кроме Другого, – даже от самого себя прошлого и будущего; железная рука Необходимости проводит ревизию нашего Возможного.

С другой стороны, именно ожидания и жертвы сближают нас со всеми теми, кто когда бы то ни было любил и страдал с той же интенсивностью, с тем же накалом страсти.

* * *

Подобно тому как рамка отделяет реальность картины от реальности стены, муки ожидания, радости встречи, словом, не-естественные, гипертрофированные, экзальтированные чувства отграничивают любовь от всего остального. Сознание даже самого трезвого, не сентиментального и не склонного к экстазу влюбленного неминуемо полнится тревогами и болью, неведомыми тем, кто не любит. Я узнаю того, кого буду любить, говорит Марина Цветаева, «по боли, которую я чувствую прежде, чем его полюблю, – по недомоганию, которое мне об этом сообщает; того же, кто станет моим другом, я узнаю по своему хорошему настроению»[32]32
  Цветаева М. Неизданное. Записные книжки: В 2 т. Т. 2: 1919–1939 / Сост. Е.Б. Коркина, М.Г. Крутикова. М.: Эллис Лак, 2001. С. 390.


[Закрыть].

* * *

Но есть боль благотворная, заставляющая нас преодолевать ее, трансформироваться, расти, меняться, – и боль парализующая, неплодотворная.

 
Мятеж не может кончиться удачей —
В противном случае его зовут иначе.
 

«Неудачная», неаутентичная, изживающая себя со временем любовь – история бунта страсти против личности. Та любовь, которой суждена долгая, не обязательно счастливая жизнь, неминуемо должна будет найти баланс между жизненными задачами влюбленного и требованиями реальности, с одной стороны, и желанием «влюбленного Я» существовать всецело в любви, не упустить ни одной секунды своего пребывания в вечности – с другой.

* * *

Но всецело и полностью отдаваться одной лишь любви мешают нам не только наши интересы и стремления, порой лишь чудом выжившие в нелегкой борьбе с набравшей силу любовью.

Этому мешает и любимый. Он не принадлежит нам полностью. О. Антоний Сурожский говорил: «беда-то в том для нашего себялюбия… что человек существует не только тогда, когда он с нами, вокруг нас, около нас, для нас существует. У него есть целая жизнь вне нас…»[33]33
  Сурожский А., митр. О встрече. Ч. 2. http://lib.eparhia-saratov.ru/books/01a/antony/meeting/26.html См. также: Нов. мир. 1992. № 2.


[Закрыть] «Коллекционер» Дж. Фаулза только доводит до логического конца когда безотчетное, когда и осознанное желание безраздельности и полного обладания.

* * *

Вечный конфликт между становлением, ростом, и нирваной, растворением; между изменением и жаждой сохранить достигнутое; и ожидание влюбленного оказывается игрой со временем, попыткой принадлежать одновременно и времени, и вечности, и через игру со временем – игрой со смертью.

* * *

Совершенно не случайна подмена Рахили Лией в истории Иакова; психологически исключительно точный поворот. В записных книжках Марины Цветаевой находим: «…никогда не приходит то самое, всегда другое. Ибо мы никогда не получаем того, чего хотим. Ибо желание – это чувство-идея, а обладание – это факт. Мечта никогда не становится действительностью»[34]34
  Цветаева М. Неизданное. С. 372.


[Закрыть].

Мы подспудно ощущаем эту близость момента травмирующего, решающего несовпадения, момент столкновения ожидания в его финальной точке с реальностью. Ожидание как пребывание в Возможном умирает в своем завершении в Реальном.

Случается, конечно, и хэппи-энд. «Совершенно такой», – говорит Ассоль. «И ты тоже, дитя мое», – отвечает ей Грей. Зиглинде у Вагнера («мне чудом кажется вот что: впервые видя тебя – тебя узнала я») вторит Зигмунд с той же радостью от совпадения ожидания с реальностью. «…Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад».

* * *

В эпиграф к главе вынесена фраза из романа У. Эко, заканчивающаяся словами «навстречу случаю». И действительно, случай и ожидание связаны тесными, непростыми отношениями. «Благоприятный случай» в контексте ожидания – почти оксюморон. Ролан Барт во «Фрагментах речи влюбленного» приводит китайскую новеллу о мандарине, влюбленном в куртизанку и по ее требованию проводящем ночи в саду на табурете под окнами возлюбленной. Оставалась лишь одна ночь из условленных ста, когда мандарин взял табурет и ушел.

Что перед нами? Стремление оставить страсть в сфере Возможного, не дать ей исчезнуть в столкновении с Реальным? Или дистанцирование от пугающей своим совершенством красоты? Или от Необходимости? Или это благоразумное уклонение от неконтролируемых ситуаций, бросающих вызов нашему знанию о себе?

А пока – вернемся к терпеливо ожидавшему нас ожиданию.

* * *

Можно ли описать ожидание на языке бесконечно малых различий, мгновенных переходов, незаметных трансформаций, если нельзя описать его на другом языке – событийном, фактическом, на языке внешней динамики?

Ожидание еще полнится и последней встречей, и последним расставанием, а под ними все более глубокие слои встреч, прощаний, нетерпения, сглатывающего дни и месяцы, листая их и вперед, и назад, порой вырывающегося в те далекие дни, когда встреча была только предчувствием…

Но иногда нетерпение заводит нас так далеко назад в детство, что позволяет ожиданию обнаруживать свою глубинную основу, невозможность раз-влечься, от-влечься, забыть хоть на миг о плещущейся на пути к любимому родителю толще времени: «иногда мне удается сносно претерпевать разлуку. Тогда я нормален <…> я со знанием дела подчиняюсь муштре, благодаря которой в раннем детстве мне привили привычку разлучаться с матерью – что не переставало, однако, быть изначально мучительным. <…> Эта сносно претерпеваемая разлука – не что иное, как забвение». Ребенком, добавляет Барт, «я ничего не забывал: нескончаемые дни, дни покинутости, когда мать работала вдали; по вечерам я шел дожидаться ее возвращения на остановку у автобуса U-bis у станции Севр-Бабилон; автобусы проходили один за одним, ее не было ни в одном из них»[35]35
  Барт Р. Фрагменты речи влюбленного. С. 315.


[Закрыть].

* * *

Какие из бесчисленных ожиданий лучше выявляют природу влюбленного – малые или большие, чистые, не заполненные ничем иным или вплетенные в ткань повседневных забот, счастливые или тяжелые до безумия?

Даже в самой счастливой жизни, в самой безоблачной любви нечасты ожидания, когда зерна секунд неторопливо склевываются голубками минут, а смена часов опознается лишь по тому, какой из цветов в урочный час открывает свои лепестки (как в ботанических садах XVIII века, отдающего дань восхищения порядку Природы). И над всей этой идиллией – голубое небо вечности, так напоминающее средиземноморское, небо над колыбелью нашей цивилизации, небо наших мифов.

Но и мрачные, неодолимо несущие нас к уверенности в измене или предстоящей разлуке ожидания не заполняют целиком жизнь даже самого несчастливо влюбленного.

Вновь обратимся к комментариям Томаса Манна: «полчаса сплошного и чистого ожидания могут быть ужаснее и представлять более жестокое испытание терпенья, чем необходимость ожиданья в оболочке семи лет жизни. Если то, чего мы ждем, близко, то как раз в силу своей близости оно раздражает наше терпенье гораздо острее и непосредственнее, чем издалека, превращая его в нетерпенье, истощающее нервы и мышцы, и делая из нас больных, которые буквально не находят себе места, тогда как ожидание, рассчитанное на долгий срок, не нарушает нашего покоя и не только позволяет нам, но и заставляет нас думать о других делах и делать другие дела, ибо мы должны жить. Вот как получается то поразительное положение, что независимо от страстности ожиданья оно дается тебе не тем трудней, а тем легче, чем дальше во времени то, чего ждешь» (С. 226).

* * *

Было бы слишком самонадеянно пытаться вывести не то что «формулу ожидания», но даже какие-то отдельные закономерности вслед за Томасом Манном. Уверенность либо неуверенность в предстоящей встрече; уверенность либо неуверенность в Другом; возможность действовать (или приговор бездействия); степень вовлеченности в любовь; сила отдельно взятого чувства или страсти; общий «эмоциональный накал» ожидающего как своего рода долговременная константа, – все вносит свой вклад и результирует в пульсирующем, тянущемся, сжимающем кольцами переживании.

А может статься, у ожидания всего-то два измерения, как у любви в определении Давида Самойлова – сила и величина. «Тот, кто любит сильнее – т. е. болезненнее, больнее, жгучее, мучительнее, – не обязательно любит больше. Любовь тем больше, чем больший масштаб личности втянут в ее круг. Любовь Данте – великая. Вертера – сильная»[36]36
  Самойлов Д. Общий дневник // Искусство кино. 1992. № 5. С. 105.


[Закрыть]. Далее, кстати, у Давида Самойлова следуют приписка и риторический вопрос: «Вспомнить “Лотту в Веймаре”. Интересно, кто больше любит – Ромео или Джульетта?»

* * *

Итак, ожидание, которое представляется победой времени над человеком, заставило человека искать и находить способы преображения этой косной, слепой стихии. Образы ожидающих и любящих – Иакова и Рахили, Пенелопы, тысяч и тысяч оставшихся неизвестными влюбленных – тому свидетельством. Но что если сила стихии превозмогает упорство ожидающего? Эту главу я хочу завершить своего рода «Северной Одиссеей».

Некогда в знак своих дружелюбных намерений якутский правитель, объявивший о добровольном присоединении к России, выдал свою дочь, красавицу Абакаяду, за казацкого атамана Семена Дежнева. Срубая да обустраивая остроги по берегам Лены, казаки ждали ответа царя на отправленную ими в Москву весть о бескровном присоединении огромного богатейшего края. И вот наконец пришел царский приказ – отправляться дальше, «к Студеному морю», как называли тогда Северный Ледовитый океан.

Живописцы любят изображать третье и последнее лето Дежнева в Якутии – светлая сухая прелесть северного июля, вид на излучину великой реки, печаль и нежность в фигурах Семена Дежнева и его жены, любующихся сыном, который только-только начал ходить.

Ранней ли осенью, поздней ли весной отправляются казаки в свой поход, надеясь лета за два-три обернуться, не зная еще, сколько раз немигающее солнце будет сменяться непроглядным мраком полярной ночи, а конца и края землям, все новым и новым, не будет.

На четвертую зиму Абакаяда занемогла. Ни Семена, ни весточки от него, ни уверенности, что муж жив и вернется. Это тоже один из канонических живописных сюжетов. Обычно на картинах присутствуют братья, уговаривающие молодую жену ли, вдову ли Дежнева вновь выйти замуж и не гневить богов, и так осерчавших на брак с чужеземцем; шаманы, тщетно пытающиеся лечить тающую Абакаяду; растерянный князь-отец, не знающий, как спасти единственную дочь; маленький сын, с испугом всматривающийся в заостряющиеся, отдаляющиеся черты матери.

А еще через одиннадцать лет Дежнев-младший отправился на государеву службу в Москву, лишь немного разминувшись с отцом, с постаревшим и поредевшим его отрядом.

О чем мог думать Дежнев на могиле Абакаяды, глядя на запад, в сторону, куда ушел их сын?

Мы же можем вспомнить об ожидании, вырывающемся за пределы человеческой жизни, о любви, которая «долготерпит, милосердствует <…> всё покрывает, всему верит, на всё надеется, всё переносит» (1 Кор. 13:4–7)[37]37
  Пер. под ред. еп. Кассиана.


[Закрыть].

Три грани совершенной любви

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества

прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.

Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем;

когда же настанет совершенное, тогда то,

что отчасти, прекратится

1 Кор. 13:8–10

Многозначность привычнейшего слова «любовь» (у Марины Цветаевой – привычного, «как глазам – ладонь, как губам – имя собственного ребенка…») просто поразительна. От бурных страстей до спокойного, ровного, порой почти не замечаемого ни самим человеком, ни окружающими отношения к чему-либо (например, любовь к своей малой родине). От кажущейся непреложной, биологически обусловленной любви матери к своему ребенку до более поздних изобретений человечества: любви ученика к своему учителю, а учителя к ученику, любви к Богу, любви к музыке, поэзии… Отношение к любви почти во все эпохи было противоречиво, замешано на страхе, преклонении, ненависти, восхищении. Следствия пережитой и переживаемой любви также могут быть самыми разнообразными – от прилива жизненных и творческих сил, вдохновения, радости до отчаяния и безнадежного уныния, полной зависимости от прихоти и воли другого. Но за всем ошеломляющим разнообразием видов и типов любви стоит любовь идеальная, совершенная, лучшая из возможных.

Любовь как текст

Ролан Барт как-то назвал влюбленного «стихийным семиотиком» – «он все время читает знаки. Только тем и занят – то это знаки счастья, то знаки несчастья. На лице другого, в его поведении. Он прямо-таки во власти знаков»[38]38
  Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Сост. и вступ. ст. Г.К. Косикова. М.: Прогресс, 1989. С. 400.


[Закрыть]. М.Н. Эпштейн высказывает мысль о семиотичности и даже семиократичности любви – поскольку для нее существует только она сама (включая любящего и любимого), а значит, любой факт она немедленно претворяет в свой индивидуальный миф, в котором все случайное становится необходимым.

Тезис, возможно спорный, о семиотической, текстуальной природе любви и многие следствия из этого тезиса, на мой взгляд, легко просматриваются в ярком метафорическом представлении «закрытой» системы художественного текста Б.М. Гаспаровым: «…и автор, и читатель, и исследователь способны – с разной степенью отчетливости и осознанности – ощутить текст в качестве потенциала смысловой бесконечности: как динамическую “плазменную” среду, которая, будучи однажды создана, начинает как бы жить своей собственной жизнью, включается в процессы самогенерации и регенерации. Таков парадокс языкового сообщения-текста, составляющий важнейшее его свойство в качестве орудия формирования и передачи смысла в коммуникативной среде: открытость, нефиксированность смысла, бесконечный потенциал его регенераций не только не противоречит закрытому и конечному характеру текста, но возникает именно в силу этой его конечности, создающей герметическую камеру, в которой совершаются “плазменные” смысловые процессы»[39]39
  Гаспаров Б.М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 346.


[Закрыть].

Трудно устоять перед искушением транспонировать это замечательное определение в другой регистр: и любящий, и любимый, и исследователь способны – с разной степенью отчетливости и осознанности – ощутить любовь в качестве потенциала смысловой бесконечности: как динамическую «плазменную» среду, которая, будучи однажды создана, начинает как бы жить своей собственной жизнью, включается в процессы самогенерации и регенерации.

Нужно ли обосновывать потенциальность смысловой Вселенной любви? Стоит ли подчеркивать близость состояния любящей души состоянию плазмы, состоянию времен сотворения мира? Способность любви «жить собственной жизнью», мало считаясь с привычками, планами и интересами своего носителя, тоже известна – а многим даже и слишком хорошо известна.

Остановимся на утверждении о процессах самогенерации и регенерации. Термины эти не вполне утеряли связь с породившим их медико-биологическим контекстом и в контексте экзистенциальном кажутся сомнительными. Но вот что говорит Х. Ортега-и-Гассет об «истинной любви»: «обстоятельства могут лишить ее питательной среды; и тогда эта любовь будет чахнуть и превратится в трепещущую ниточку. И все же она не умрет»[40]40
  Ортега-и-Гассет Х. Этюды о любви // Ортега-и-Гассет Х. Эстетика. Философия культуры. М.: Искусство, 1991. С. 367.


[Закрыть], то есть при малейшей возможности развернется во всей своей потенциальной красоте и силе.

«Регенерацией» любви в некотором смысле являются первые моменты просоночных состояний в периоды влюбленности. Сначала просыпаешься «как ты есть», индивидом, переходящим от сна к бодрствованию, ощущаешь затекшую конечность или с тревогой начинаешь понимать, что час уже не ранний; но обрывка «вчерашней» мысли или привычного ощущения (скажем, немыслимо несправедливой разлученности или, напротив, таинственного постоянства присутствия любимого) достаточно, чтобы восстановилась во всей тотальности прочная сеть влюбленности.

Закрытый и конечный характер текста, создающий саму возможность этой «герметической камеры», несколько иной, чем конечный и закрытый характер любви как системы, объединяющей (или разъединяющей) любящих.

Почему любви как системе необходима, даже, возможно, жизненно необходима закрытость? Она обеспечивает любви в начальный период возможность роста, как слабому ростку, заботливо укрытому от мороза, ветра, иссушающего зноя. Закрытость позволяет поддерживать напряжение связи – когда оптимальное, когда запредельное. Наконец, закрытость ставит человека перед необходимостью самому разрешать проблемы и коллизии, на свой страх и риск принимать решения. Ведь другие принципиально исключены из ситуации, вненаходимы. Как бы их советы ни были подробны, полезны и доброжелательны, реализовывать их придется самому.

Чем же обеспечивается закрытость системы? В первую очередь и более всего – тайной. Тайной, которая существует либо между двумя, либо хранима любящим, по тем или иным причинам не решающимся или не могущим высказать свою любовь (здесь мы не рассматриваем ту ситуацию, когда чувство, связывающее двоих, не является тайной ни для кого, кроме них самих, – отдельный и порой трогательный сюжет, но к сути тайны имеющий косвенное отношение). На «категорическом императиве» тайны настаивает Бальзак в «Неведомом шедевре»: «Любовь – тайна, любовь жива только глубоко в сердце, и все погибло, когда мужчина говорит хотя бы своему другу: вот та, которую я люблю»[41]41
  Бальзак О. де. Неведомый шедевр // Повести и рассказы. М.: Правда, 1985. С. 482.


[Закрыть].

Рождение любви – таинство, но дальше она может расти и в полнейшей тишине несказанности и безвестности для всего света, и на ярком свету явленности всем желающим это знать. Так упавшее на землю семя растения может прорасти и в глубокой тени, и на солнцепеке.

Брак либо другие формы обнаружения, «обнародования» тайны неизбежно снижают «давление» в «герметической камере». Может быть, этим, а не только известным психологам «законом супружеской неверности» А. Аронсона (по которому в парах с большим стажем совместной жизни снижается чувствительность к похвалам и повышается чувствительность к критике) объясняются закономерности динамики отношений в паре. Вместе с тем для христианской культуры характерным и неслучайным является выражение «таинство брака». В силу своей неартикулированности сфера брачных отношений долгое время оставалась отчасти герметично закрытой, несмотря на явный характер этих отношений.

Как проявляется наличие тайны «внутри» системы? Это новые имена, ласковые прозвища, бесконечные вариации любимого имени, которые получает от нас любимый человек[42]42
  М.Н. Эпштейном был недавно предложен термин «эротонимика» и обозначены контуры научной дисциплины, возникающей на скрещении эротологии (науки о любви) и антропонимики (науки об именах людей).


[Закрыть]. Это и личная мифология отношений пары, своего рода «священная история». Истории разграничиваются на те, которые должны рассказываться, могут рассказываться всем или некоторым, не могут рассказываться почти никому и – вообще никому ни при каких обстоятельствах. Нарушение этих конвенций обычно болезненно по крайней мере для того в паре, кто хотел бы сохранить «все как было». Здесь чувство ярости у партнера «нарушителя» (даже если он сам собирался нарушить, но не успел сделать это первым) можно объяснять и через структуру игр по Эрику Берну, и через динамику власти и статуса в паре. Но ощущаемая обоими партнерами непоправимость нарушения конвенций хотя бы отчасти связана с закономерно следующим снижением напряжения в системе отношений.

Не забудем и такой «индикатор» закрытости, как сияющие глаза (о чем применительно к счастливым парам говорил еще Абрахам Маслоу, а можно вспомнить и пушкинское «я любовников счастливых узнаю по их глазам – в них сияет пламень томный, наслаждений знак нескромный»). Невысказанное в слове переливается через край, выявляет себя в лучезарности невербального, это феномен, близкий библейским «возговорившей молчи» и «воссиявшей тьме».

Требования закрытости, герметичности и необходимость открытости, действенного выявления себя в качестве любящего субъекта входят в неминуемый конфликт. Есть ли общий принцип разрешения этого противоречия? Далее мы постараемся изложить наше видение этого принципа, связанное с понятием совершенства любви.

О несовершенствах любви

Говорить о совершенстве любви непросто, потому что с понятием совершенства часто связывается не стремление к нему, а некое застывшее, финальное состояние безукоризненности, непогрешимости, безупречности. О любви же, о человеческих отношениях, пока они живы, нельзя говорить во времени «Perfect».

Евангельское определение совершенной любви как «изгоняющей страх» (и далее: «боящийся несовершен в любви») раскрывает, может быть, главную, но не единственную возможную причину несовершенства любви.

Обратимся к истории еще более древней. Королева древней Ирландии Медб («пьянящая») любила мужчин и была ими любима, и «было в ее обычае, чтобы тень одного мужчины падала на тень другого». У Медб, однако, были строгие критерии выбора: тот, с кем она была близка, «не должен был ведать зависти, скупости и страха» (нелегко представить себе, что даже в те благословенные времена было столько мужчин, напрочь лишенных этих трех качеств).

Отдадим должное легендам и преданиям, сохранившим гениальную психологическую интуицию то ли Медб, то ли поэта, донесшего до нас эту легенду, ибо речь идет о трех разных проявлениях отсутствия одного доподлинно редкого качества.

Что стоит за трусостью? Страх уничтожения бренного тела или причинения ему ущерба. Тот, кто отождествляет себя с физическим телом, будет неизменно бояться уничтожения себя как физического объекта. Отождествляясь со своей силой или со своей физической привлекательностью, со своими цветом глаз и формой носа, человек начинает желать реального или иллюзорного продления своего физического существования. Известно, как преображаются отношения в паре, каким отчужденным становится секс, когда один из партнеров одержим желанием зачать ребенка. Дело даже не в том, что другой партнер при этом выступает как средство; но и одержимый «волей к бессмертию» сам для себя становится средством бессмысленного продления индивидуального существования. Он или она сводится к своей способности даровать жизнь человеческому существу в надежде дать еще несколько десятилетий жизни тем чертам, увядания или распада которых боится.

Зависть – это острое чувство недовольства собой и своим, неудовлетворенности собственной жизнью и нескончаемо длящаяся пытка желанием и невозможностью переменить свое существование. Это отождествление других людей с тем, что думаешь о них ты, что думают о них другие люди, а уже через это – отождествление себя со своим статусом, ролями, социальными возможностями, короче, видимостями и кажимостями.

Скупость же – болезненная привязанность к своему имуществу, «богатству», «ко всему, что человек может назвать своим», как говорил Уильям Джеймс, имея в виду в первую очередь материальную, «вещную» сторону человеческой укорененности в бытии. Но, кроме того, скупость выдает неведение неисчерпаемых родников жизни, жизненной силы, подлинного бытия; ибо тот, кто их ведает, не боится ущерба тому, что он может назвать воистину своим.

В современном человеке, в присущем ему страхе старения как никогда все три страха соединились. По выражению Мишеля Уэльбека, «эпохе удалось… утопить трагическое предчувствие смерти»[43]43
  Уэльбек М. Элементарные частицы. М.: Иностр. лит., 2000. С. 62. (Иллюминатор).


[Закрыть]. Одна из героинь романа «Элементарные частицы» признается: «Теперь считается, что в жизни есть первоначальная беззаботная пора, а потом тебя настигнет призрак смерти. Все мужчины, которых я знала, панически боялись постареть, они без конца думали о своем возрасте. Одержимость возрастом начинается очень рано – я встречала ее у двадцатипятилетних..»[44]44
  Там же. С. 125.


[Закрыть] Почему же люди так неотрывно думают о своем возрасте? – «сейчас в уме каждого простая перспектива будущего: придет час, когда сумма физических радостей, которые уготованы ему в жизни, станет меньше, чем сумма ожидающих его страданий (в общем, человек знает, что счетчик работает – и крутится он в одну сторону)»[45]45
  Там же. С. 131.


[Закрыть].