Текст книги "Логос любви"

Совершенное состояние неведения зависти, скупости и страха – это не состояние наивного, младенческого неведения, хотя оно может быть нерефлексивным, как было это тысячелетиями. Не быть скупым, трусливым и завистливым – это не значит не быть таковым никогда, не встретиться с этими чувствами в себе или в других. Возможно ли раз и навсегда избавиться от зависти или от скупости? По мере движения по лестнице развития зависть будет возникать в совсем разных ситуациях, и, избавившись от завистливых чувств на одном уровне, мы снова можем встретиться с ними на других. Мы почти неизбежно покидаем на время плато более совершенных состояний для того, чтобы потом к ним вернуться новым усилием[46]46
  Следствия из постулатов дифференциальной антропологии Д. Леонтьева. См.: Леонтьев Д.А. К дифференциальной антропологии // Наука и будущее: идеи, которые изменят мир: Материалы международной конференции. М., 2004. С. 107–109.


[Закрыть].

Конечно, не только страх, зависть и скупость не дают создать совершенные, гармоничные отношения. Препятствием могут стать и ревность, и нарциссизм, и низкое самопринятие (нелюбовь к себе), и аддиктивное стремление к полному слиянию с партнером, и «бегство от свободы», и навязчивое стремление «улучшить», «усовершенствовать» партнера («точно» зная, как ему надо меняться), и, увы, многое другое.

Ощущение чуда как источник совершенства любви

Представляется, что общим основанием этих несовершенств отношений выступает отсутствие ощущения чуда. Если этого ощущения нет или оно было, но ушло, перед нами что угодно, но уже не любовь. В лучшем случае – ее слабая, бледная тень.

Ощущение чуда может отступать, мы можем злиться на любимого, пытаться порвать отношения с ним, забыть его, но сохраняющееся ощущение чуда ограждает самое глубокое в нас от нас самих, от разрушительных и саморазрушительных тенденций в нас. Мы не переступим, не сможем переступить некоторые важные границы и запреты, пока любимый для нас – не один из миллионов, не один из многих, даже не один из двух, а единственный и неповторимый. Если это – чудо, мы не станем настаивать на том, что оно будет длиться вечно и клясться в этом. Мы просто будем радоваться каждому мгновению длящегося чуда.

Чудо не выбирается нами – оно происходит. Л. Ловелль отмечает, что «самые свободные действия, которые одновременно – самые совершенные, суть те, которые уже не являются следствием выбора»[47]47
  Lavell L. Les puissances du moi. Paris, 1967. P. 156.


[Закрыть].

Но если ощущение чуда ушло – неминуемо страх, либо ревность, либо еще какие-то чувства примешиваются к любви. Можно ли контролировать чудо (как это пытается делать ревность)? Можно ли пытаться опустошить его до капли, к чему стремится одержимый аддиктивной жаждой полного слияния (вспомним Снегурочку, чье таяние объясняется так кстати пришедшим летом, – но не безумная страсть ли Мизгиря тому виной? Или лягушечью шкурку, которую сжигает Иван-царевич, после чего ему приходится искать свою жену за тридевять земель)?

Зависть – это обида, в чем-то детская, на то, что тебе даровано нечто худшее, чем соседу. Это недооценка своего чуда, недовольство им.

И, наконец, можно ли желать усовершенствовать чудо?

Итак, это самое волнующее и непостижимое ощущение чудесного – необходимое условие любви. Но достаточное ли?

Действенность и мудрость любви

Действенность любви представляется вторым необходимым ее условием. Следует специально оговорить наше понимание действенности. Это отнюдь не только преодоление препятствий, похищение, спасение, оберегание (хотя и все это тоже). Уже в древнейших мифах трансформирующая природа любовного влечения связывалась с чарами. А чары вызывают изменение, временное или постоянное, природы «зачарованного». То есть достаточно давно сложилось понимание, что действенность может выступать и как преобразующая в отношении субъекта любви. Так, обстоятельства могут препятствовать выражению чувства, или любовь остается неразделенной, и тогда «энергия» любви уходит в преобразование любящего Я (здесь, правда, вспоминается лермонтовское, о пламени – «отныне пищи нет ему, и он прожег свою тюрьму…»).

С другой стороны, обязательно ли в совершенной любви должна присутствовать преобразующая субъекта сторона? Представляется, что нет – если субъект уже полон действенной и бескорыстной любовью, сколько бы он ее ни выражал, сколько бы ни заботился о любимом человеке и других людях – радикальная трансформация не нужна и, вероятно, невозможна.

Такое понимание действенности позволяет обоснованно показать несправедливость утверждения К. Маркса: «если ты любишь, не вызывая взаимности, если своим проявлением в качестве любящего человека ты не делаешь себя человеком любимым – то твоя любовь бессильна, и она – несчастье». Взаимность – в известной мере случайность, проявление энергии любви в действии либо трансформации – закономерность.

Действенным, по сути, может быть и аналог знаменитого «у-вэй» – недеяние, отказ от приближения и даже парадоксальный отказ от самой любви. Об этом, говоря о своих «реальных» встречах со знаменитыми современниками, прекрасно сказала Марина Цветаева: «Больших я в жизни всегда обходила, окружала, как планета планету. Прибавлять к их житейской и душевной обремененности еще гору своей любви? Ибо, если не для любви – для чего же встречаться? На другое есть книги. И если не гора (беру во всех ее измерениях) – то какая же любовь? В этой смеси бережения и гордости, в этом естественнейшем шаге назад при виде величия – разгадка к многим (не только моим, вообще людским, поэтому упоминаю) разминовениям»[48]48
  Цветаева М. Пленный дух. Воспоминания о современниках. Эссе. М.: Азбука-Классика, 2000. С. 81.


[Закрыть].

Как направлена совершенная любовь – к равному? К «низшему»? К «высшему»? Во всех этих отношениях, взятых по отдельности, есть неполнота и несовершенство. Отношение к любимому как к чуду не сводится ни к одному из них, но включает их все в себя. Как к равному – потому что и ты единствен и неповторим. Эти отношения равенства – признание твоей свободы и независимости. Как к «низшему», или, лучше сказать, более слабому и хрупкому – относясь к любимому как к чуду, ты стремишься охранять либо от опасностей, либо, скажем, от быта, рутины, раздражающих мелочей. Николаем Бердяевым любовь разделялась на восходящую и нисходящую. Влюбленность, писал он, есть притяжение вверх, восхищение. Эротическая любовь содержит в себе тоску по восполнению, притяжение к другому как к восполнению себя до цельности. Эта любовь требует взаимности. А другой тип любви, по Бердяеву, это любовь нисходящая, любовь дающая, любовь-жалость и любовь-сострадание. Ее сила, ее богатство – в том, что она не требует взаимности. Настоящая любовь, полагал философ, непременно включает в себя любовь-сострадание. И, наконец, отношение к любимому как к высшему – как к чему-то совершенному и достойному восхищения, поклонения, как к превосходящему во всем или во многом еще более выявляет «неотмирную» природу «обыкновенного чуда».

Вернемся к необходимым условиям любви и назовем третье из них. Наряду с длящимся ощущением чуда и действенностью необходима некая «третья сила», позволяющая сбалансировать их, примирять, соотносить с действительностью. Это мудрость любви, ее способность разрешать противоречия и находить выход из коллизий. Такая способность может опираться и на интуицию, и на развитую совесть, и на опыт, и на чувство меры и красоты, и на знания; «мудрость любви» использует их, впрягает в свою колесницу. Примечательно, что человек с неплохо, порой прекрасно развитыми качествами, перечисленными выше, может не уметь построить отношения, ибо не в состоянии использовать свою интуицию или опыт, видит отношения только со своей точки зрения. По сути, речь идет об одном из проявлений личностной зрелости.

Древняя ирландская (снова – древняя ирландская) мудрость гласит, что есть три действительно грозных опасности: быть поэтом, любить поэта и обидеть поэта. Не опасней ли безумие, не страшнее ли вражда и алчность, не безысходней ли старость и тяжкая болезнь? Вновь поэтическая (ясно, что насчет опасностей поэты сами высказались о себе…) интуиция выявляет не банальные риски существования, а редкостные и тем еще более манящие опасности, накрепко связанные со Словом, с его дарением.

Снова обратимся к Ролану Барту, в главе «Посвящение» обосновывающему, почему любовное посвящение гораздо менее адекватно личности любимого, нежели безделушки и другие подарки, любовно выбираемые или изготавливаемые по вкусу возлюбленного: «А вот письмо не обладает подобной услужливостью… в письме нет никакой доброжелательности, скорее террор; оно удушливо для другого, каковой, ничуть не замечая в нем дара, вычитывает в нем утверждение мастерства, могущества, наслаждения, одиночества. Отсюда жестокий парадокс посвящения: я хочу любой ценой подарить тебе то, что тебя удушает»[49]49
  Барт Р. Фрагменты речи влюбленного / Пер. с фр. В. Лапицкого. М.: Ad Marginem, 1999. С. 283.


[Закрыть].

Итак, удушающие посвящения и произведения, обоюдоострые слова признаний и клятв, исступление, кроющееся за нежным шепотом… Какая же мудрость нужна, чтобы не ранить ни себя, ни Другого, когда в руках у тебя такое могущественное оружие, как слово! Тем более что слово как бы само рвется с уст, приходится делать усилие, чтобы его удержать.

И еще одну грань мудрости любви находим во «Фрагментах речи влюбленного». Барт говорит о любовном послании, о том, что оно, как желание, ждет ответа: «оно имплицитно предписывает другому ответить, без чего его образ исказится, обезобразится, станет другим»[50]50
  Там же. С. 263.


[Закрыть]. Барт приводит точное замечание молодого Фрейда, объясняющего своей невесте, почему он перестанет писать ей, если письма будут оставаться без ответа: «постоянные монологи по поводу любимого человека, которые им ни подправляемы, ни питаемы, приводят к ошибочным идеям касательно наших взаимоотношений и делают нас чужими друг другу, когда при новой встрече обнаруживается, что все обстоит не совсем так, как ты воображал, не удостоверясь в том».

Но это еще не мудрость, а здравый смысл.

Барт продолжает: «Тот, кто принял бы “несправедливость” коммуникации, кто продолжал бы говорить легко и нежно, не получая ответа, тот приобрел бы великое самообладание – самообладание Матери»[51]51
  Там же. С. 264.


[Закрыть]. Можно ли лучше выразить сущностную черту мудрости иным словом, нежели «самообладание»? В нем и покой мудрости, и ее связь с глубинными источниками бытия, ее неисчерпаемость и бережность, наконец, знаменитая кундеровская «невыносимая легкость бытия».

Каждое из трех условий по-своему необходимо, но в основе всего – чудо. Причем в основе не только отношений между мужчиной и женщиной. Отношение к ребенку, другу, ученику, учителю – все эти отношения совершенны лишь в силу одухотворяющего их отношения избранности, единственности, неповторимости.

Однако было бы благостным упрощением видеть только позитивную, светлую, жизнеутверждающую сторону чудесного. Чудо может прочертить непроходимую границу между человеком, имевшим счастье или несчастье встретить его, и всем остальным человечеством. В рассказе Джузеппе Томази ди Лампедуза «Лигия» старый сенатор Розарио Ла Чиура, блестящий знаток античной древности, надменный и нелюдимый, проникается доверием к молодому журналисту, своему земляку, и рассказывает ему историю любви, единственной в его жизни. Эта любовь к сирене Лигии, дочери Каллиопы, с которой Розарио провел в домике на безлюдном сицилийском побережье три недели.

Многим читателям, вероятно, вспомнится сентенция Печорина – «любовь дикарки не много лучше любви знатной барыньки: невежество и простодушие одной надоедает так же, как и кокетство другой». Розарио Ла Чиура отнес бы их всех, дщерей человеческих, к «больным да убогим», «размалеванным каракатицам», бесконечно далеким от истинного бытия и истинного наслаждения. Истинное же бытие – это чудо, это неземное блаженство, божественное умиротворение и покой. Чудо – не только в явлении сирены в конце XIX века юному студенту, усердно готовящемуся к конкурсу на кафедру греческой литературы. Чудесным образом искажено и течение времени: «Те памятные летние дни пролетели как скоротечное утро. Лишь со временем я понял, что в действительности прожил века. Это плотоядное дитя, этот безжалостный зверек был еще и премудрой Матерью… Тонкими, вечно окровавленными пальчиками она начертала мне путь к истинному, непреходящему покою, к жизни воздержанной, вытекающей не из отказа от ее радостей, а из невозможности принять низкопробные ее радости»[52]52
  Томази ди Лампедуза Дж. Лигия // Иностр. лит. 1997. № 7. С. 211.


[Закрыть].

Чудо воссоединяет героя повествования с вечностью, но, однако же, удаляет от земной жизни и земных женщин, не дает узнать чуда в любви к смертному и менее совершенному созданию, чем вечно юная дочь Каллиопы.

Легенда о том, как некий юноша вслед за феей (в некоторых вариантах – эльфами) попадает в волшебное царство, есть у многих народов. Время, которое юноша там провел, кажется ему совсем кратким; но по возвращении он моментально превращается в дряхлого старика. «Лигию» можно прочесть и как историю жестокого – растянутого на десятилетия – такого превращения. На десятилетия, на всю жизнь сенатора, последовавшую за тем мгновением, когда русалка низверглась с утеса в морскую пену и покинула возлюбленного – до того мига, когда он в своем последнем морском путешествии позвал ее, склонившись над морем.

Слушая сенатора, молодой его собеседник сразу же признает, что и в любовных материях тот оказался на недосягаемой высоте. Что спорить – любовь сенатора исключительна во многих смыслах (в том числе и в самом прямом – исключая его из глубоких человеческих отношений с живущими).

Возможно, перед нами случай действительно совершенной любви, замкнувшейся в языческое блаженство трех недель у ослепительного моря. В каком-то смысле любовь продолжается, – так, коралловую ветвь, подарок сирены, Ла Чиура «много лет хранил в одном из ящиков комода и каждый вечер целовал места, обласканные пальцами Хладнодушной и Благодетельной»[53]53
  Там же. С. 210.


[Закрыть]. Но любви к совершенному и бессмертному существу не хватает той полноты жизни, которая открывается нам в каждом мгновении любования любимым или заботы о нем, той печали, из которой любовь рождается и в которую постепенно, горестно и неуклонно (а не одним прыжком, как в «Лигии»), уходит.

Мало что в жизни благоприятствует чуду любви. И чудо – тоже.

Итак, вернемся к противоречию между открытостью и закрытостью любви как системы. Разрешить эту дилемму – точнее, разрешать более или менее удовлетворительно и почти непрерывно – можно, на наш взгляд, только при наличии указанных выше трех условий. Это, еще раз перечислим, длящееся ощущение чуда, которое препятствует рассудочному либо нетерпеливому, либо бесцеремонному «разрубанию» узлов и проблем; действенность, подталкивающая нас к действиям и решениям, а не к уклонению от них; и, наконец, «мудрость» любви, позволяющая нам в самых запутанных ситуациях находить достойный выход. Структурно описанные нами условия совпадают с компонентами знаменитой молитвы: «Господи, дай мне силы пережить то, что я не могу изменить; изменить то, на что я могу повлиять, и мудрости отличить одно от другого».

Кажется удивительным, что ключевые образы и метафоры современных общенаучных парадигм (например, синергетической) возникли в работах по моделированию сложных систем вроде климата (меняющегося в Южном полушарии от взмаха крыльев бабочки в Северном), а не стали следствием изучения динамической реальности любви. Хотя 28 июня 1928 года, за полвека до работ, заложивших основы синергетического подхода, совершенно в его русле А.А. Ухтомский сделал запись в своем дневнике: «… ужасно непрочно мы живем, жизнь каждого из нас готова сорваться из того неустойчивого равновесия, которое нас поддерживает. Это, в самом деле, колебание на острие меча; и только постоянным устремлением вперед, динамикой, инерцией движения удерживаемся мы в этом временном равновесии. Тем осторожнее приходится относиться друг к другу, тем ответственнее каждое приближение к другому человеку, и тем более чувствуешь эту страшную ответственность перед лицом другого, чем более его любишь»[54]54
  Ухтомский А.А. Письма / Публ., вводная ст. и прим. Е.И. Бронштейн-Щур // Пути в незнаемое. Писатели рассказывают о науке: Сб. 10. М.: Сов. пис., 1973. С. 406.


[Закрыть].

«ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ НАКАЛ»: к вопросу об экзистенциальных инвариантах

 
Как ни скрывай черты,
но предаст тебя суть,
ибо никто, как ты,
не умел захлестнуть,
 
 
выдохнуться, воспрясть,
метнуться наперерез.
Назарею б та страсть,
воистину бы воскрес!
 

Иосиф Бродский [об огне]

Трудно представить себе более «неэкзистенциальную» ситуацию, нежели ситуация формирования первого впечатления людей друг о друге. Заболтанная в руководствах по НЛП и «созданию имиджа», расчисленная на факторы, обусловливающие протекание ситуации по тому или иному стандартному сценарию, ситуация эта вынужденно рутинна, привычна для современного человека. Привычки же, согласно Гастону Башляру, не вписаны в бытие человека естественным и непосредственным образом, а «выписаны» из подлинного бытия.

Обратимся к одному из наиболее известных текстов Х. Ортеги-и-Гассета, «Этюдам о любви»: «Первое, что ощущают люди при встрече друг с другом, – это эмоциональный накал, присущий каждому из них»[55]55
  Ортега-и-Гассет Х. Этюды о любви // Ортега-и Гассет Х. Эстетика. Философия культуры. М.: Искусство, 1991. С. 356.


[Закрыть], – отмечает философ. Первое, разумеется, не единственное, что видят и ощущают люди; но если бы этот самый накал был маловажен, вряд ли он «высвечивался» бы в бесчисленных актах общения. Что же может быть отражено в «эмоциональном накале» – истинное или ложное, ненароком промелькнувшее или величественно заполнившее собою пространство общения?

Ортега-и-Гассет устанавливает достаточно широкую рамку для анализа «теплоты чувств»: «рассуждения о теплоте чувств невольно приоткрывают завесу над любопытнейшими сферами психологических закономерностей. <…> Речь могла бы идти о неодинаковом накале различных великих цивилизаций и культурных эпох – о холоде Древней Греции, Китая или… XVIII столетия, о жаре средневековья или романтизма и т. д. Речь могла бы идти о роли в человеческих взаимоотношениях различной для людей степени их душевного горения…»[56]56
  Там же.


[Закрыть] Очевидно, что вариативность «индивидуального эмоционального накала» отчасти задается нормативной для данной культуры степенью экспрессивности. Далее, человек будет стремиться продемонстрировать во всем блеске либо притушить «эмоциональный накал» в зависимости от своей оценки ситуации – как нейтральной либо как ситуации соперничества или сотрудничества.

То, что этот «эмоциональный накал» не есть проявление темперамента, или здоровья и молодости, или еще чего-то доличностного и внеличностного, на мой взгляд, демонстрируется тем фактом, что этот «накал» если и можно подделать, то лишь на небольшое время. Риторический вопрос Н. Заболоцкого о красоте (как яркости эмоционального канала) – «Сосуд она, в котором пустота, / Или огонь, мерцающий в сосуде?» – проясняется сам собой. Имитировать можно только отблески огня, но не сам огонь. И не зря одними из самых распространенных в культуре являются метафоры огненности души, огня как ее сущности и субстанции.

Многократно тема взаимоотражений света души возникает в лирике, например у Афанасия Фета:

 
Ты вся в огнях. Твоих зарниц
И я сверканьями украшен;
Под сенью ласковых ресниц
Огонь небесный мне не страшен.
 
 
Но я боюсь таких высот,
Где устоять я не умею.
Как сохранить мне образ тот,
Что придан мне душой твоею?
 
 
Боюсь – на бледный облик мой
Падет твой взор неблагосклонный,
И я очнусь перед тобой,
Угасший вдруг и опаленный.
 

На чем же зиждется эта светоносная сила личности, отблеск которой так боится утратить лирический герой? Эта сила, прежде всего, представляет собой сложный баланс актуального и потенциального в человеке. Но само по себе обладание безграничными возможностями (свойственными и младенцу) или властью, силой, компетентностью, харизмой человека зрелого и сведущего еще не обеспечивает заметности эмоционального накала. В этой силе отражаются не только уже достигнутое человеком и его потенциал, но и любовь и вера, которые человек несет в себе.

Инвариант этих разнообразнейших способностей, склонностей и противоречий – энергетический инвариант – назовем тапасом. Tapas – «тепло», «жар», «пыл», «мучение»; в древнеиндийской мифологии космический жар понимался как универсальный космогонический принцип. Он лежит и в основе мироздания (из Тапаса родились Закон и Истина, Ночь, Океан), и в основе аскезы. Вместе с Манью (персонифицированным гневом) Тапас защищает своих почитателей и убивает их врагов. Подобно тому как пламя, рожденное из горения еловых шишек, бензина или ассигнаций, остается пламенем, так и тапас, порожденный рвущимся осуществиться потенциалом или деятельной любовью, все одно тапас. Огонь не усредняет – уничтожает различие субстанций, обнаруживая в них через тапас универсальный эквивалент человеческого.

Одним из распространенных механизмов создания, поддержания и в особенности усиления тапаса служит возвышенное и вечное – констелляции бытийных ценностей Маслоу. Стремящийся к ним человек оказывается не пассажиром «эскалатора Маслоу», но оператором непрерывного производственного цикла или, скажем, кочегаром, неустанно подбрасывающим уголь в ревущую топку. Возвышенное, подобно тяге в дымоходе, поддерживает непрерывное горение. Что касается вечности, то этимология этого слова связана и с «жизненной силой» человека – силой, укорененной в вечности. У-вечный – несчастный, не имеющий в достатке (в избытке!) этой силы.

Почему именно возвышенное и вечное, а не другая (другие) пара? В своем проекте музыковедения как философской антропологии музыки В.В. Медушевский напоминает об одном из этимонов «вечности» – не бесконечно большое время, но – для человека – начало, «способное возвысить и вознести на неумирающую вершину бытия каждое мгновение жизни»[57]57
  Медушевский В.В. Таинственные энергии музыки // Музыкальная академия. 1992. № 3. С. 55.


[Закрыть]. Стремление к возвышенному выступает как усилие к вечности и одновременно – к своему сущностному ядру и, возможно, к глубинной сущности Другого. «Кто не живет в возвышенном, как дома, тот воспринимает возвышенное как нечто жуткое и фальшивое», – замечает Ницше. Но и тот, кому возвышенное органично и соприродно, беспощадно равнодушен к тому, что лишено сокровенной сути, тапаса. Или – не-возвышенное, суетное, например, становится «антиванитатистской мишенью» (А. Сосланд).

У М. Хайдеггера, казалось бы, противоположная «огненной» метафора для «фундаментального настроения бытия» – темнота человеческого существа, куда ведет нас метафизика и где становится возможным «событие философии» («Основные понятия метафизики»). Но далее, говоря об этих «основных настроениях нашего бытия», немецкий философ поясняет, что они «постоянно и сущностно пронизывают своей мелодией человека»[58]58
  Хайдеггер М. Основные понятия метафизики // Хайдеггер М. Время и бытие. М.: Республика, 1993. С. 331. (Мыслители XX века).


[Закрыть]. «Эмоциональный накал» в своей сущности предстает как настрой, как «осуществившееся, мыслимое как собранность существенного»[59]59
  Хайдеггер М. Из диалога о языке. Между японцем и спрашивающим // Там же. С. 302.


[Закрыть] – собранность и нераздельность языков пламени любви, веры, возможного, тайны, образующих тапас.

Отметим, что не только возвышенное и вечное могут поддерживать тапас; из других возможностей назовем здесь только демоническое. Ролло Мэй[60]60
  Мэй Р. Любовь и воля. М.: Рефл-Бук, 1997.


[Закрыть] анализирует крайне пристальное, но, по его мнению, взвешенное отношение Гёте к демоническому (в отличие от, например, восторженных романтиков): Гёте придумал «что-то вроде демонического аристократизма: некоторые люди избраны для того, чтобы нести в себе большой заряд демонического, а некоторые – нет». Демоническое, согласно Гёте, – это излучение сильнейшей энергии, невозможность удовлетвориться Возможным, нечто, проявляющееся только в противоречиях. «Пыл», «мучение», мстительность тапаса высвечиваются в этом случае ярче, нежели в порожденности его тягой к возвышенному и вечному.

Зададимся вопросом – зачем нам нужна эта странная способность с первого взгляда ощущать эмоциональный накал, присущий человеку? Один из возможных ответов находим у того же Ортеги-и-Гассета в «Идеях и верованиях»: «Жить – значит безоглядно вовлекаться в загадочное». А что может быть загадочней и притягательней, чем свободная жизнь огня, причудливые очертания которого повторяют абрис нашей внутренней жизни!