Текст книги "Логос любви"

INTERMEZZO. Иногда мне кажется…

Иногда мне кажется, что Вы неоднозначно относитесь к моим уклонениям от споров, к избеганию настаивать на своем. Вы, похоже, догадываетесь, что никакая это не кротость. И не равнодушие. Неужели гордыня? – тоже не совсем. А меня завораживает Ваша внимательность к этой «бесспорности».

Я иногда замечаю, что, очередной раз отчаявшись в общении с Вами, на редкость точно определяю, кого из друзей нужно выслушать, кому помочь. Эта обостренность интуиции в ее результативности радует меня. Но это же и озадачивает – где то препятствие, которое не позволяет использовать мои возможности нам?

Иногда мне кажется, что Ваша эмоциональная изоляция – следствие не самодостаточности, а жажды глубоких близких отношений. Но кого не испугает такое стремление, обнаруженное в себе.

Иногда я начинаю думать, что, может, Вы ищете через меня какую-то большую печаль и боль – чтобы тем вернее встретиться с собой, найти себя. Мне начинает казаться, что я мешаю Вам в этом стремлении.

А иногда мне кажется, что боль для Вас стала способом существования. Когда Вы причиняете боль мне (и всегда, похоже, сами переживаете это), только тогда Вы по-настоящему ощущаете наши отношения как что-то живое.

Порой очевидно, что Вас невозможно застать на том же месте, где мы с Вами расстаемся. Я не могу поверить, что это осознанная игра или привычка. Мне не кажутся совсем безопасными те места, где Вы прячетесь, и не кажется вполне добровольным Ваш уход.

Иногда мне кажется, что Вы преувеличиваете мою потребность в Вашем эмоциональном присутствии. Это ведь действительно невыносимое требование (или желание). Разве Вы не видите, что и я сама быстро устаю в разреженности пространства, очищенного от поверхностного и внешнего.

Иногда я понимаю, что, если бы не Вы, я бы не знала, сколько всего я знаю, понимаю и чувствую.

Необратимость и непоправимость

Видимо, должен существовать

принцип – никогда не совершать

необратимых действий.

Ученый, «Сталкер» Тарковского

 
Вы это сделали без зла,
Невинно и непоправимо…
 

М. Цветаева

«Постой, постой! Ты выпил!» – восклицает Сальери, и зрителю или читателю «Маленьких трагедий», сколь бы ни был он знаком с бессмертным текстом, кажется – вот сейчас Сальери выхватит из рук Моцарта бокал или… но Сальери заканчивает фразу – «без меня..», и мы почти физически ощущаем необратимость начинающегося действия яда. Непоправимость ощущается уже потом, – не тогда, когда Сальери задумчиво произносит «ты уснешь надолго, Моцарт…», порой даже не с опускающимся занавесом или захлопыванием книги, а когда задумываешься над такими словами, как «предчувствие», «легкость», «красота», «совершенство»; когда тебе хочется услышать наконец 42-ю симфонию или 28-й фортепианный концерт Моцарта[61]61
  Согласно общепринятой нумерации Кёхеля, В.-А. Моцартом написаны 41 симфония и 27 фортепианных концертов.


[Закрыть].

Необратимость и непоправимость – понятия, кажущиеся очень близкими. Так ли это? Попробуем очертить их «сферы влияния».

(Не)обратимость, как нам представляется, в большей степени относится к изменениям. Кумулятивные или внезапные, «невозвратные» или обратимые, изменения снуют, как уток в ткацком станке; или, точнее, изменения – узоры на основе, относительно постоянной и неизменной. Более серьезные изменения обратимы с меньшей вероятностью: «Возвратность глагола “влюбиться”, / невозвратность глагола “любить”» (Евг. Бунимович).

Меняться могут (правильнее было бы сказать – не могут не меняться) и отношения. Но для них, помимо способности к изменению как таковому, естественному в смысле древнего «все течет», важна возможность быть обновленными, под-правленными, «отредактированными».

У Михаила Эпштейна есть эссе «Черновики любви», где автор говорит о том, что «каждая сколь-нибудь продолжительная любовь – это история нескольких любовей, попыток полюбить заново, лучше, иначе. Любовь ищет себя и вдруг упирается в тупик, дальше которого она должна либо завершиться – либо переродиться. <…> Если проследить историю любви, сколько в ней таких вот вырванных, перечеркнутых страниц!» Любящие старательно заменяют листы, «улучшая» и переписывая их. Но, справедливо отмечает М. Эпштейн, «разве любовь – разъемная книжка, разве можно разжать ее листы, вынуть одно, вставить другое? Даже если это любовь щедрая, необидчивая, легко прощающая, масса вырванных страниц постепенно накапливается и может перевесить массу оставшихся в заветной книге. Они, отложенные в ящик горькой, тревожной памяти, срастаются в отдельную историю той же любви. Или другой любви? А может быть, уже и нелюбви? Может быть, это была история мучений? или даже мучительства? Взаимных терзаний или односторонних жертв? И не пора ли вывести крупными буквами, пусть и дрожащим почерком: КОНЕЦ?..

Неужели конец? Да разве я смогу? А ты сможешь? А мы сможем друг без друга? Нет, надо перелистать назад и найти ту страницу, откуда начались эти ошибки, которые стали множиться. Зернышко того вихря, который разметал нашу любовь»[62]62
  Эпштейн М. Черновики любви (не опубл.).


[Закрыть].

Отношения, как бы бережно или как бы небрежно к ним ни относиться, могут выйти за пределы приемлемых для той или иной стороны, причем скорее непоправимо, чем необратимо. Само слово «непоправимость» одного корня с «править». Но и: момент выяснения, кто же прав. Поправимость подразумевает возможность «исправить» не только как вычеркнуть, вырвать, выбросить из памяти (здесь ты никогда не уверен, что другая сторона делает то же самое, двигается в том же направлении…), но и – совместными усилиями подправить, по-новому расставить акценты.

А когда уже вместе править никак не получается («а вы, друзья, как ни садитесь…») – вот это близко необратимости. Как в детской игре – когда спрятанный предмет близок, ведущий приговаривает: «тепло, теплее, горячо…», а здесь наоборот – «холодно, холоднее, еще холоднее, о, отлично, совсем холодно!»). Необратимость парадоксальным образом предполагает происшедшее обращение: в горячую веру, в холодную любовь, в пламенную ненависть.

Внутрисистемные закономерности предохраняют систему отношений от «перегрева» или от космического холода трансцендентности (тем самым и от «обращения»). Трансформации, которые можно описать термином «обращение», малопредсказуемы. Это как нырнуть в кипящий котел старинных сказок или дать выпустить из себя кровь Медее.

А если приходится это делать вдвоем? Согласимся, маловероятно, что оба участника отношений, каждый по-своему изменившись в результате обращения, станут ближе друг к другу.

То, что не затрагивает других людей, не видится и не осознается ими, не является зависимым от их доброй или злой воли, – чаще обратимо. Здесь воистину человек может сделать бывшее небывшим, что не всегда по силам и Господу нашему.

Каким образом? Об этом немало могут рассказать психотерапевты и поэты, это большой и отдельный сюжет.

 
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Все большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать
 

(О. Мандельштам)

Но есть особо глубокие, глубинные изменения в сознании, в самосознании, – изменения необратимые, как меняет мир первая же мысль о том, что ты полюбил; или – мир узнавшего наконец все Эдипа. В мгновение ока и в обе стороны – и прошлого, и будущего – меняется картина мира, перестраиваются линии главных событий.

 
Любовь
с первого поворота
Калейдоскопа воображенья,
По-новому россыпь твоих сокровищ
Швыряющего в зеркал бесконечность
 
 
Любовь
с первых движений
Огибания шаровых молний
Тем, которых нельзя касаться
 
 
Любовь
с первого взгляда
В прошлое – каждую цепь событий
Испытываешь на прочность,
И неизменно находишь —
Тебя не могло не быть.
 

Результаты самопознания представляются необратимыми: необратимость нового, усилием самопознания полученного знания о себе, переход к другой схеме, другому уровню, выход на метауровень, к самым глубинным и «вершинным» проблемам в пределе, вспышка озарения, после которой невозможно – до новой вспышки – видеть иначе предметы и их связь, ситуацию в целом. Если уж произошло обращение, то обратно вернуться невозможно. Только чудо сделает тебя прежним. Но в сказках смешон и порой жалок тот герой, который одно из бесценных трех желаний тратит на то, чтобы вернуть «все как было».

Итак, то, что человек переживает в монадической замкнутости (пусть почти всегда кажущейся) своего мира, довольно редко оказывается необратимым. Но то, что вплетено во взаимодействия с другими, то, что сказано и услышано и отозвалось болью ли, радостью, равнодушным невниманием ли, – необратимо почти всегда. И столь редко – признаемся себе в этом – происходит (требуя титанических усилий вытеснения или, надежнее, преодоления) совместное исправление фактической стороны. Не просто – «мы будем вести себя так, будто этого не было сделано и сказано», но «давай подумаем, как мы здесь могли бы поступить мудрее и почему мы тогда не увидели этого и не сделали».

«Обратила все в шутку сначала, / Поняла, принялась укорять…» Мы помним конец стихотворения Александра Блока – непоправимость («навеки ушла») просто-таки силой обращает к осознанию необратимости жизни, которая «отшумела, как платье твое».

В «необратимости» есть оттенок «времяборчества». Ничего уже не исправишь, но слово само подсказывает нам возможность движения назад, повторения. «Воротись, поклонися рыбке…» Немного отойти назад и оборотиться – как теперь видится казавшееся необратимым? Внутренней формой своей необратимость подсказывает: «братство», сообщество тех, кто живет в линейном времени и при этом не забывает надеяться на цикличность и возвращение былого.

Необратимое – вовсе не синоним неотвратимого, необходимого, вечно повторяющегося. Необратимы и случайности, без которых не было бы развития, изменения, движения вперед.

Необратимость вызывает ощущение эпичности – так мощная река не может в одночасье изменить свое русло. Силы, с которыми нам пришлось бы вступить в противоборство, вздумай мы «сделать бывшее небывшим», слишком, непомерно велики.

Непоправимым, напротив, может оказаться одно слово, одно движение, один недоверчивый взгляд. Или отсутствие того, что ожидалось. «Вдруг» происходит мгновенный переход от нетерпеливого ожидания к полному и совершенному равнодушию. Стоит заметить, что гарантий того, что все изменилось действительно необратимо, не может дать никто.

Зинаида Гиппиус писала одному из своих адресатов не без самолюбования: «С собой я могу сделать все, что захочу». Но в какой степени возможность «сделать с собой все, что захочу» является признаком, во-первых, подлинного знания себя, во-вторых, подлинно развитой и действительно сильной воли?

Знание себя вовсе не предполагает – или, скажем точнее, предполагает в самых исключительных случаях – умение вычеркнуть как несуществующие, уничтожить свои мотивы и желания, свое прошлое, так, с такой силой и страстью, тянувшееся в будущее. Борис Пастернак о своем отказе от композиторского призвания и поприща десятилетия спустя говорил с горечью: «Содеянное – непоправимо. Те годы молодости, в какие выносишь решенья своей судьбы и потом отменяешь их, уверенный в возможности их восстановленья; годы заигрывания со своим демоном – миновали…»[63]63
  Цит. по: Кац Б. Посольство музыки // Сов. музыка. 1990. № 10. С. 36.


[Закрыть]

Подобно тому как тень сопровождает человека и утраченная конечность напоминает о себе фантомной болью, испепеленные, казалось бы, волей желания и стремления возрождаются, как Феникс из пепла. Как в фольклоре, достаточно одной из тысяч бусинок, чтобы вновь ожила индивидуальная душа. Может возникнуть ощущение, будто одна из субличностей замуровывается другими в подвале. Лишенная света и пищи, она становится почти бесплотной тенью. Но стоит ей глотнуть воздуха, когда по неосторожности дверь оказывается приоткрытой, – субличность вновь полна сил и пытается действовать в своих интересах. Видимо, необходима особая – увы, сходная с убийством – работа, без которой изоляция нежелаемого всегда будет неокончательной и неэффективной.

Пытаться по своей воле перекраивать важные и глубокие отношения – не только амбициозно, но и неразумно. Это значит пытаться быть «немножечко всемогущим». Если рассматривать – а можно ли иначе? – источник всемогущества как действия и желания в соответствии с «природой вещей», то, даже когда наше своеволие не вполне разрушает могущество, оно неизмеримо ослабляет его.

Мы уже приводили мысль М.Н. Эпштейна о том, что отношения, по сути, – это возможность все новых отношений, все новых поворотов. Прерывание отношений – не только прерывание актуального их этапа, не только завершение прошлого, их истории, пусть недлинной. Это прерывание, умертвление будущих возможностей отношений. Еще поэтому мы так эмоционально воспринимаем разрывы. Но – снова Б. Пастернак – «сильней на свете тяга прочь, и манит страсть к разрывам…» Человек стремится достигнуть пределов своей свободы, но, пытаясь вернуться «к себе», наталкивается в своем движении на что-то смутно знакомое и вместе с тем непоправимо изменившееся.

Ролан Барт во «Фрагментах речи влюбленного» замечает, что влюбленный, даже представляя свой конец, мыслит себя влюбленным. Непоправимость – невозможность вернуться снова «в свою шкуру», в свой хронотоп влюбленного. Нового еще нет, и в старый пути закрыты. Потому и мучительна так непоправимость, вырывающая нас из уютного привычного страдания, обрекающая на необходимость меняться.

В одной из записных книжек Марина Цветаева пишет: «…не моя вина, что все трудности мне слишком легки – все отречения! – что всё это опять – игра.

Найдите мне тяжесть по мне…»[64]64
  Цветаева М. Неизданное. Записные книжки: В 2 т. Т. 2: 1919–1939 / Сост. Е.Б. Коркина, М.Г. Крутикова. М.: Эллис Лак, 2001. С. 121.


[Закрыть]

И тяжесть находится.

Почти всегда это – тяжесть выбора. Героиня романа М. Уэльбека «Элементарные частицы» с улицы смотрит на освещенные окна дома своего возлюбленного, Мишеля, не в силах решиться на какой-либо поступок: «Аннабель знала, что может позвонить в дверь и увидеться с Мишелем. Точно так же она могла не предпринимать ничего. Она не слишком понимала, что переживает практический урок свободы выбора. В любом случае этот выбор был чрезвычайно жесток, и ей после тех десяти минут никогда не суждено будет стать вполне такой, как прежде»[65]65
  Уэльбек М. Элементарные частицы // Иностр. лит. 2000. № 10. С. 49.


[Закрыть]. Необратим любой подлинный опыт – опыт выбора, любви, страдания.

Владимир Набоков в одном из интервью (журналу «Плейбой» в 1964 году) обмолвился о долгом и не слишком радостном выборе им дома: всякий раз, когда он уже готов был остановиться на каком-то варианте, ему представлялась лавина, сметающая все остальные дома, где он также мог бы жить.

Выбор и его последствия далеко не всегда так катастрофичны; с другой стороны, и преодолев уступы выборов и утвердившись в своем решении, можешь вновь ощутить леденящее касание тяжелого предчувствия. У Роберта Грейвза есть стихотворение «Соломинка», где неотвратимость будущих катаклизмов выявляется в самом начале любви – и выявляется нечаянно, внятно лишь для внимательного взгляда:

 
Покой; дикарку-долину расчертили потоки,
Удод на теплой скале притулился. Так отчего
Эта дрожь соломинки в моих непослушных пальцах?
 
 
Чего мне бояться? Разве нет у меня заверенья,
Под которым стоит ее имя,
Что любовь моя сердце ее обожгла?
 
 
Эти вопросы, птица, не риторичны,
Смотри, как дрожит, как корчится в пальцах соломинка,
Словно где-то вдали содрогнулась земля.
 
 
Мы оба любим, но лучше быть любви безответной,
Если этот случайный прибор предвещает
Катаклизмы далекой, незримой беды.
 
 
Если бы она согревалась мыслями обо мне,
Разве моя рука не была бы спокойна, как камень?
Неужто я все погубил силой страсти своей?
 

Этот последний вопрос тоже, как кажется, «не риторичен» – автор именно в нем выявляет и подчеркивает непоправимость признания или, точнее сказать, выявления силы любви, превышения ею некоего значения, после чего идиллический вариант развития отношений становится невозможным.

Хороший совет давала Марина Цветаева в письме А. Берг: «Встретьте – бога. Вы узнаете его по неизменной пустоте принимающих рук». Что же, тогда и сила страсти будет видеться как «та человеческая ложь, грустная земная жалость, / Что дикой страстью ты зовешь…»

Но разве только идиллии мы ждем от жизни? Впрочем, этот вопрос уж точно риторичен.

В заключение отметим (надеясь, что для читателя этот вывод не будет ни слишком прямолинейным и ожидаемым в своей тривиальности, ни слишком необоснованным и неожиданным), что все указанные выше различия между непоправимостью и необратимостью не столь уж существенны. Важнее их сходство.

Разум и опыт знают о непоправимости и необратимости. Признать же происшедшее (всегда – крушение, каким бы торжеством ни было, крушение и невозможность иных возможностей) – значит подняться над потоком любви, муки, жизни; превознестись в каком-то смысле. Но вера, надежда и любовь, как сказано апостолом Павлом, не превозносятся, милосердствуют, ожидают чуда.

Пусть чудо и не наступит, но надежды сослужили свою службу – они смягчили горечь знания о непоправимости ровно настолько, насколько она была непереносимой. Горькое же знание умерило разбег надежд, которые неминуемо и больно столкнулись бы с реальностью.

 
Бытие есть событие
Событие есть начало
Начало есть решение
Решение есть прощание
Прощание есть бытие
 

(М. Хайдеггер)

Любить чуть-чуть

Как тебе удается любить меня чуть-чуть?

Р. Барт. Фрагменты речи влюбленного

На первый взгляд, «любить чуть-чуть» – оксюморон, что-то вроде «горячего льда». Ведь суть любви – в тяготении к безмерности, всеохватности; но, согласимся, даже когда чувство необъятно, горячо и взаимно, нелегко представить себе пару, в которой нельзя будет определить – кто же любит больше.

Выше мы уже упоминали рассуждения Х. Ортеги-и-Гассета о «неодинаковом накале различных великих цивилизаций и культурных эпох – о холоде Древней Греции, Китая или… XVIII столетия, о жаре средневековья или романтизма и т. д.»[66]66
  Ортега-и-Гассет Х. Этюды о любви // Ортега-и-Гассет Х. Эстетика. Философия культуры. М.: Искусство, 1991. С. 356.


[Закрыть]. «Речь могла бы идти», говорит Ортега-и-Гассет, «о роли в человеческих взаимоотношениях различной для людей степени их душевного горения»: «первое, что ощущают при встрече два человека, – это присущий каждому из них эмоциональный накал…»[67]67
  Там же.


[Закрыть]

Но как в эпохи холода были пламенные души, так и в эпохи жара были те, кто казался бесчувственным и равнодушным на фоне всеобщей экзальтации. Спиноза в своей знаменитой «Этике» в Теореме 44 говорит: «Любовь и желание могут быть чрезмерны». Следовательно, могут и не быть чрезмерны, и при этом оставаться любовью и желанием. Но каких минимально допустимых значений должна достигать интенсивность чувств, чтобы их назвали любовью?

Сама возможность ответа на этот вопрос предполагает возможность измерения, соотнесения, сопоставления интенсивности, напряженности, страсти. Предположим, мы будем, подобно антропологам, записывать и анализировать диалоги влюбленных. Что же, менее разговорчивого надо будет признать любящим менее? Или будем записывать и оценивать подарки, которыми обмениваются влюбленные? Но в большинстве культур существует «перекос» в сторону преимущественного «права мужчин» на подарки, преподносимые любимым женщинам. А другие проявления любви – как их классифицировать, сопоставлять, взвешивать?

Даже при формальном равенстве проявлений любви, если бы это могло быть измерено, безусловно имеет значение «тип» любви, эмоциональная окраска или тон чувства, даже, может быть, полу– и четвертьтона… Допустим, нам удастся обнаружить пару, где слова и поступки обоих удивительно схожи, как у неразлучных близнецов. Не будет ли поспешным вывод об одинаковости силы их любви? Стоит ли делать такой вывод без оглядки на тома философских трактатов и популярных книг, в которых обосновывается различие в любви мужчины и женщины; различие первой и последующих любовей; несходство понимания любви в разных культурах и субкультурах…

Итак, сила любви описывается не просто уравнением, а сложнейшей системой дифференциальных уравнений. Измерение оказывается практически невозможным.

Но влюбленного не проведешь: рано или поздно он почувствует всю разницу безмерности и меры. И в отношении последней, пусть она лишь немногим – на взгляд постороннего – уступает его безмерности, у него вырывается: «Как тебе удается любить меня чуть-чуть?»

Влюбленному можно ответить – «зато это не нулевая степень любви», «могло быть хуже». Ведь есть же люди, – по крайней мере, так утверждают некоторые историки, поэты и даже психологи, – люди, не ведающие любви, те, для кого навечно закрыты ее двери!

 
Как объяснить бедняге,
Рожденному с рыбьей кровью,
Тайну земного чуда,
Названного любовью?
 

(И. Сельвинский)

Есть ли ситуации, где «чуть-чуть» понятно и извинительно? В нашей культуре, пожалуй, это ситуации непробужденности, невинности. Так, переходу от полного неведения к любви как таковой нередко предшествует именно «любовь чуть-чуть», подражательная, легкая, без особых мучений и препятствий – любовь Ромео к Розалинде, предшественнице Джульетты.

Но здесь же мы встречаемся и с «невыносимой легкостью» еще-не-любви, с ее жестокостью и безразличием. В языческой «Снегурочке» вполне определенно противопоставляется мир людей, действующих, любящих, борющихся за свою любовь, и мир природы и ее персонифицированных сил, «чуждых горестям, чуждых заботам…».

Может быть, место «чуть-чуть» – в самом начале любви, когда происходит зарождение, кристаллизация, опоэтизированная Стендалем? Образ сияющий и сверкающий; но может ли влюбленность, застывшая подобно ветке в соляных копях, зачарованная любимым образом, развиваться?

Не точнее ли было бы описывать как кристаллизацию охватывающее любящего желание сохранить хоть что-то, когда ценой прекращения роста и развития любви, самой ее жизни он пытается сохранить в неизменном сверкании любимый образ?

Возвратить любовь к мере и умеренности, вероятно, способно разочарование, один из распространеннейших мотивов романтической поэзии:

 
и не могу предаться вновь
раз изменившим сновиденьям…
 

(Е. Боратынский)

«И делишь, наконец, мой холод поневоле..»

Итак, безграничность любви, как это ни странно, ограничена; по меньшей мере к ней примыкают «пока еще чуть-чуть» и «уже не больше чем чуть-чуть». Но для того, чья безмерность чувства сталкивается с рамками и ограничениями чувства Другого, не все ли равно! И дело не в безответности любви, как показывает стихотворение Филипа Ларкина:

 
Ты сказала во сне: в этих стенах
Мы с тобой целоваться вольны,
Все свершится в объятьях блаженных,
Но потом, после слов незабвенных,
Мы встречаться с тобой не должны.
Я запомнил последнее слово…
Холод ночи крещенской, когда
В мир приносит теленка корова,
Крик синицы, промерзшей без крова,
Скрежет корня в морозных оковах —
Все согреть мою душу готово
После этих речей изо льда.
 

Ощущение «холода, от которого, кажется, никогда не согреться» – так характеризовала Эмили Дикинсон истинную поэзию. Вот уж действительно, «из огня да в полымя» может попасть влюбленный, не лишенный поэтического дара. Но если холод не смягчается нежностью и заботой, если не преодолевается творческим огнем, если привычка не сглаживает его непереносимость – что тут делать, как не впасть в отчаяние? Тем более что еще одно следствие холода «любви чуть-чуть», которым обжигает нас почти-не-любящий, – утрата возможности заниматься чем-либо, требующим хоть малейшего умственного напряжения, творческое бессилие, настигающее, например, лирического героя стихотворения Константиноса Кавафиса «24-й год из жизни молодого литератора»:

 
Ну поработай хоть немного, ум. —
Какая мука – половина счастья.
Нет сил терпеть, и нервы на пределе.
Он каждый день лицо любимое целует,
Ласкает юное пленительное тело.
Нет, никогда он не любил так страстно.
Но не полна любовь без полноты – той полноты,
которую дает
Любовь взаимная и страсть ответная.
 
 
(Запретное блаженство было не взаимно:
всецело наслаждался только он.)
 
 
Он гибнет, он издерган и измучен.
И в довершение всего – нет сил работать.
С трудом выпрашивает денег в долг
(иной раз и не в долг, а просто так),
мошенничает. Но целует милые уста
и наслаждается желанным телом
с доселе небывалой силой чувства.
А после пьет и курит; пьет и курит;
И бродит по кофейням день-деньской,
Томясь под бременем тоски и красоты. —
Ну поработай хоть немного, ум.
 

Возможно, что парализующее действие «любви чуть-чуть» было бы меньшим, если бы герой не любил с такой страстью. Но, с другой стороны, страсть могла бы быть куда меньшей, если бы не встретилась с «любовью чуть-чуть». А так – не может рано или поздно не взмыть волна возмущения, раздражения, ненависти, словом, другой, темной стороны огромной и безмерной любви. Но справедливы ли упреки почти-не-любящему? Может, это видимость-почти-не-любви? У Олеси Николаевой читаем:

 
Поначалу, конечно, роптала,
и к щеке прижимала ладонь,
и, чернея, рвала и метала,
и швыряла – подальше – в огонь!
 
 
Но мудрейший и многоочитый
демон сердца смешал с шелухой
твой умышленный, твой нарочитый,
твой подчеркнутый холод глухой.
 

Но именно такая «нарочитая», «подчеркнутая» разница заставляет задуматься – так ли уж совпадает с кажимой очевидностью этот перепад между ропщущим пламенем и молчаливым холодом (и, кстати, не зря так болезненно реагирует тот, кого по видимости справедливо упрекают в «любви чуть-чуть»)?

 
Потому что туда, где убого
только трепет таился в крови,
ты привел подозрительно много
доказательств своей нелюбви.
 

Зачем же и кому были нужны эти подозрительно многочисленные доказательства? Попробуем увидеть за этим не частный случай дисгармонии, а проявление тенденции оптимизации эмоционального накала отношений в паре.

Ты правишь в открытое море…

Что происходит, когда обнаруживается разница в интенсивности любви? Очень высокая степень различия, если она не фиксирована как культурно одобряемая (например, страстная влюбленность жениха при полном безучастии невесты и т. п.), скорее разрушительна для отношений. Небольшие различия со временем сглаживаются, но, пожалуй, наиболее болезненно переживаются «средние» различия – с одной стороны, чувствительные и почти всегда сопровождаемые ощущением психологического дискомфорта, с другой стороны, не настолько сильные, чтобы набраться духу и вырваться из болезненных отношений.

При заведомой разнице эмоционального накала и силы влюбленности мы все же можем вовлечься в любовь (при том, что в остальном пары подбираются весьма разумно, что отмечают и социальные психологи, и экономисты[68]68
  См., напр.: Майерс Д. Социальная психология. 2-е изд. СПб.: Питер Ком, 1998; Беккер Г.С. Человеческое поведение: экономический подход. М.: Изд-во ГУ-ВШЭ, 2003.


[Закрыть]).

В чем же проявляется тенденция оптимизации эмоционального накала?

Не будет большим преувеличением сказать, что и излишняя пылкость, и сугубая холодность переживаются человеком как некая тяжесть, груз. Эмоциональность, хрупкость, уязвимость, даже хорошо скрытые, заставляют тянуться к отношениям, где не будет безумных перепадов и мучительных коллизий. Трудно высказать это точнее, нежели сэр Исайя Берлин: «В целом лучшее, что можно сделать, – это соблюдать некий, пусть хрупкий, баланс, который предотвратит возникновение отчаянных ситуаций и ужасных альтернатив».

«Некий хрупкий баланс» гораздо лучше сохраняется в отсутствие каких бы то ни было эмоциональных отношений – но ощущение зря проходящей жизни, естественная человеческая тяга к глубокому общению заставляет переступить границы привычной отчужденности (причиной которой могут быть и жар, и холод). «Между печалью и ничем / Мы выбрали печаль…» (Борис Чичибабин).

Надежда на то, что удастся сбавить эмоциональный накал, вероятно, является одной из причин привлекательности нарциссичных, холодных женщин для влюбчивых и эмоциональных мужчин[69]69
  Короленко Ц.П., Донских Т.А. Семь путей к катастрофе. Деструктивное поведение в современном мире. Новосибирск: Наука, 1990.


[Закрыть]. Восхищенно говоря о гениальности Пушкина, проявившейся и в выборе им жены, Марина Цветаева для характеристики контраста «солнцу русской поэзии» находит слова для Натальи Гончаровой: «безучастность во всем, предельное состояние претерпевания» (оно же – состояние оцепенелости, застылости, холода).

А кто-то, и не обязательно такой уж безэмоциональный, отвечает на непереносимо страстную влюбленность потому, что сам бессознательно стремится к катастрофе («ты правишь в открытое море, где с ветром не справиться нам…»). Бездумное потакание безумному началу в себе – не такая уж редкая вещь. «В каждом человеке пропасть задатков самоубийственных», – писал Борис Пастернак.

В главе «Между случайным и неотвратимым» мы уже говорили об опасности стремления к предельным любви, свободе, другим бытийным ценностям. Но если бы стремление к запредельному было характерно лишь для отдельных безумцев, о нем не стоило бы и говорить. Есть ли в динамике любви та неуклонность траектории, которая рано или поздно выводит к пределу, или же катастрофа – результат трагической случайности соскальзывания на неверный путь?

Здесь опять трудно избежать «морской» метафоры. Да, предельная любовь – сродни опасному открытому морю. Можно оставаться на мелководье и не рисковать, но там мелкие обиды и размолвки ощутимы, а на глубине – нет. Стремление к подлинной глубине и аутентичности толкает нас к опасной открытости, и счастливый исход не гарантирован:

 
Жду, когда исчезнет расстоянье,
Жду, когда исчезнут все слова
И душа провалится в сиянье
Катастрофы – или торжества.
 

(Г. Иванов)

«А все-таки она вертится!»

Так ли уж катастрофичны различия в силе любви? Строфы Иосифа Бродского, которыми хочется завершить эту главу, могли быть написаны и таким лирическим героем, который когда-то недооценил чувства лирической героини и смог понять это, лишь постоянно возвращаясь в мир, сотворенный ее любовью; и таким, кто, напротив, столкнулся с холодностью и равнодушием любимой, и лишь благодаря этому его любовь обрела силу и достоинство:

 
Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.
 
 
Так творятся миры.
Так, сотворив, их часто
оставляют вращаться,
расточая дары.