Текст книги "Логос любви"
Автор книги: Галина Иванченко
Жанр: Социальная психология, Книги по психологии
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
«Ничто родит ничто»
Ничто не может родиться безболезненно. Оно рождается, рождается, все рождается с болью и кровью. Рождение ребенка или неведомой зверушки, рождение симфонии или формулы – процесс естественный. Вряд ли мать, вынашивавшая ребенка, захочет замедлить или вовсе прекратить роды (не будем касаться здесь ни вздорных, ни драматических причин для такого решения, возможного, но крайне редкого). Даже в антиутопии «Божественный младенец» Паскаля Брюкнера тем субъектом, который захотел прекратить и вообще отменить процесс родов, оказывается младенец, а не его мать. Но трудно не желать, чтобы не родилось, не рождалось Ничто[70]70
Мы не будем здесь впрямую касаться восточных традиций в трактовке вопроса о «ничто».
[Закрыть].
Даже предельно самонадеянный Лир побаивался Ничто: в ответ на «ничего» правдивой Корделии он пытается сдержать свой гнев:
Ничто родит ничто. Скажи еще раз[71]71
Акт I, сцена 1. Пер. М. Кузмина.
[Закрыть].
Ведь не только об уплывающем из своих лилейных рук наследстве должна подумать, опомнившись, Корделия, как кажется Лиру! Он только что впитал лесть старших дочерей, смиривших свою гордыню, и «ничего» любимицы младшей падает на его размягченную душу ледяным камнем.
Тесную связь правды и ощущения бесприютности, заброшенности проницательно отмечал М.М. Бахтин в оставшейся незавершенной работе «Риторика в меру своей лживости…»: «Элементы холода и отчуждения в правде. Только контрабандой проникали в нее элементы добра и любви, ласки и радости. Согревающей правды еще не было, была только согревающая ложь…»[72]72
Бахтин М.М. Риторика в меру своей лживости… // Собр. соч.: В 7 т. М.: Рус. словари, 1996. Т. 5. С. 67.
[Закрыть] Правда, говорит М. Бахтин, никогда не была родной человеку, не приходила к нему изнутри, всегда – извне; всегда была одержимостью.
Не так уж далек от истины Лир в своих упреках:
Но Корделия и здесь верна себе:
Так молода, милорд, и прямодушна.
(В переводе А.В. Дружинина этот диалог звучит так:
Так молода – и так черства ты сердцем?
– Я молода, но не боюсь я правды.)
На наш взгляд, точнее было бы говорить о высокомерии юной и высокой души, не желающей потакать человеческой слабости даже самого любимого человека. Но это не ожесточенное и замкнутое в себе высокомерие, а неумение молодости объединить силу и слабость, жар и холод, найти слова, правдивая суровость которых была бы смягчена пониманием природы человека, мучительно мечущегося между горькой правдой и «согревающей ложью». Корделия сама страдает и говорит об этом:
Бедственное положение Лира далее в пьесе – результат жестокости не только старших дочерей, но и младшей, как бы ни искупительны были ее высокие чувства, юношеская прямота, самоотверженность, проявленная ею впоследствии. Первый удар со стороны Ничто, со стороны смерти, отнимающей власть над королевством и над дочерьми, нанесен ни кем иным, как Корделией в первой сцене. А последний, которого Лир уже не сможет превозмочь, – ее смертью.
Разве Лир в сцене безумия – жалкий, покинутый, упивающийся своим ничтожеством – адресует это свое состояние старшим дочерям? (Вспомним хрестоматийное «Я плачу не тебе, а маме».) Разве их глазами он видит себя? Их жестокость лишь ненадолго может вывести Лира из себя. Шутовской наряд, кривлянья – лишь малая часть того, что он сделал бы, дабы растопить сердце своей любимой Корделии. И не оправдывается ли далее его безумный, его мудрый расчет? Разве не болью, бумерангом вернувшейся от давней своей жестокости, проникнуты слова Корделии о старом короле (некогда изгнанным и ею из Эдема заверений и клятв, лживых, но от этого не менее сладостных)? Она действительно любила отца и тревожилась непрестанно за него, оставленного во власти старших сестер, – но что-то новое появляется в ее отношении к отцу, пока она читает письмо о его бедствиях. Придворный, рассказывающий Кенту о том, как королева Франции читала письмо, говорит, что
Нет ли здесь еще чего-то, кроме желания сохранить королевское достоинство? И разве не выдано преображение Корделии той улыбкой, которой она силою любви встречает слова Лира (он произносит их, отправляясь в темницу, – в фильме Г. Козинцева это вновь была та же улыбка сквозь слезы):
Пускай нас отведут скорей в темницу.
Там мы, как птицы в клетке, будем петь.
Ты станешь под мое благословенье,
Я на колени стану пред тобой,
Моля прощенья. Так вдвоем и будем
Жить, радоваться, песни распевать,
И сказки сказывать, и любоваться
Порханьем пестрокрылых мотыльков.
<…>
Мы в каменной тюрьме переживем
Все лжеученья, всех великих мира,
Все смены их, прилив их и отлив[76]76
Акт V, сцена 3. Пер. Б. Пастернака.
[Закрыть].
Примирение-в-подлинном-бытии, в настоящей радости недолгого пребывания на земле, дарующего тебе близких людей, – примирение, через несколько часов прерванное гибелью героев.
Тут еще одна странность. В первой сцене Лир точно впервые говорит со своими дочерьми. Для него неожиданными являются все ответы, хотя, конечно, в особенности – это проклятое «ничего». Может быть, долгие годы, всегда он говорил с дочерьми, не слушая их. Вот наконец он решается не на царский монолог, а на разговор с его экзистенциальной непредсказуемостью. И какой удар ждет его почти сразу!
В другой пьесе гений Шекспира подвел его еще ближе к черте, которую человек не может переступить в своей боли – но Шекспир, дитя своего времени, заставляет своего героя недостойно жалеть о мелочах, вспоминать о побрякушках, а не о сокровище доверия и гордости. В сценической версии «Венецианского купца» М. Козакова нет монолога Шейлока, узнавшего о побеге дочери, – монолога, где его «Дочь моя, дочь! Почто ты меня оставила!» по накалу превосходило бы сказанное в Гефсиманском саду, ибо ситуация непоправимей и безысходней – даже возвращение вероломной дочери не позволит воскреснуть растоптанной идиллии. Шейлок, чья фигура обрела трагическое достоинство, молчит.
Так что Лиру было чего опасаться, когда его дочь сказала: «Ничего».
Итак, роды – процесс естественный, но только если речь идет не о «ничто». Вспомним свое невольное удивление, когда наша любовь остается безответной: какое великое чувство могло бы родиться в ответ на бесконечность нашей нежности и желания! Когда рождается чудо взаимности, кажется, что оно возникло из пены волнения, как Афродита; или вышло полностью оформившееся, как Афина из головы Зевса. Такое рождение бесконечно далеко от грубого физиологического процесса родов, от непристойного и низкого. Когда же силится родиться Ничто, испуганные виновники мечутся, придумывая выход – один хуже другого. «Назовем это Ничто неведомой зверушкой, будем холить да лелеять. Авось да получится что-то», – говорят одни. Другие не пытаются оживить Ничто, только пробуют придать ему благопристойную форму: «не очень-то и хотелось» или «я достоин лучшей женщины, нежели отвергнувшая меня». Третьи вновь и вновь заталкивают Ничто обратно, пытаясь повторить ситуацию первого знакомства, стараясь соблазнить, увлечь, превратить Ничто в сомнительное нечто.
Есть ли у кого силы признать рождение «Ничто»? Не уходят ли эти силы в момент обнаружения сей малоприятной истины на что-то другое?
В «Одиссее» есть знаменитый эпизод, когда Полифем лишается глаза в результате очередной хитрости неистощимого на выдумки героя, заблаговременно назвавшегося великану именем «Никто». Когда Полифем, окровавленный, ослепший, кричит воистину нечеловеческим голосом, к пещере сбегаются соседи-циклопы, встревоженно спрашивая: «Кто напал на тебя?»
«Горе мне! – кричит Полифем, – Никто не мог бы повредить мне силою, он губит меня хитростью». – «Если никто, зачем ты шумишь и будишь нас? – сердятся циклопы. – Проси Зевса или отца нашего Посейдона, чтобы унял твою болезнь или безумие».
Так и страдания получившего ничто в ответ на свою любовь едва ли способны пробудить сочувствие. Разве что посоветуют «мыслить позитивно», «найти другого», «отвлечься», «заботиться о себе».
Что тут говорить, если опытнейший знаток человеческого сердца Марина Цветаева и та дает обычный совет героине своего стихотворения, юной испаночке, рискующей получить ничто в ответ на страсть: присмотрись и оставь его, холодного, бесстрастного!
Губки алые – что розы:
Ныне свежи, завтра вянут,
Жалко их на привиденье,
И живой души – на камень…
Да, жалко, спору нет. Но при всей болезненности безответной любви, внимательно прислушавшись к себе, можно понять, что любовь, наша любовь, не претерпевает ущерба. Боль концентрируется в двух областях – невозможности надежд и невозможности дара, о чем мы говорили в главе «Необратимость и непоправимость». Иногда, конечно, саднит тщеславие, ноет самолюбие, но и это к любви имеет мало отношения. Более того, скорее свидетельствует о том, что, может, и любви-то никакой не было (как говаривал Ларошфуко, «можно перейти от любви к честолюбию, но не от честолюбия к любви»).
Может быть, Ничто – это камень на шее надежд, увлекающий их в омут небытия? Впрочем, судьба сбывшихся надежд, согласно Станиславу Ежи Лецу, немногим лучше («в природе ничего не исчезает, кроме сбывшихся надежд»). Но взамен надежд остается надежда:
Есть остров – благостью Отца, —
Где мне не надо бубенца,
Где черный пух —
Вдоль каждой изгороди. – Да. —
Есть в мире – черные стада.
Другой пастух.
INTERMEZZO. Иногда мне кажется… или вверх по лестнице, ведущей вниз
Иногда мне кажется, что любое приближение ко мне, новое имя, новые улыбки, любая новая ступенька близости кажутся тебе опасными, угрожающими распадом того, что только-только сложилось и даже еще только складывается. Словно ты поднимаешься в полной темноте по лестнице, не зная, где она обрывается. И куда.
Представляя эту до трещинок в перилах знакомую лестницу, я размышляю – избыток или недостаток света мешает тебе видеть, не только чувствовать, ступеньки и площадки среди них, перила, стены, свет из окна, к которому где-то в далеком своем продолжении лестница подводит?
Приходится признать, что и то, и другое. Избыток света заставляет тебя крепко зажмуриваться: и сияющие сполохи, искры, протуберанцы бытия, и золотистые змейки в потоке, колеблемом над песками вечности, – все сияет и светится и обдает жаром; все это поначалу режет глаза.
Тьма же, недостаток света, как-то связана даже не со словами, а с осмысленностью и с горечью понимания. Если этого нет, темнота безразмерна, эфемерна в своей тотальности, в любой момент грозящей свернуться в яркую бусинку и куда-то безвозвратно закатиться. Усилия понимания разгоняют тьму, но, по небесным законам, Солнце хмурится и темнеет до жгучей черноты.
Иногда мне кажется, что даже очевидная не-предназначенность-друг-другу и все обстоятельства огромного мира (скорее двух, твоего и моего, лишь частично пересекающихся) ничего не могут изменить в волшебном соответствии стремлений навстречу друг другу.
Но что эта чарующая легкость и безошибочность угадывания означает? Не то ли, что движение-то не вверх (требующее усилий, раздумчивых и непреложных), а вниз, падение. Думаешь, как же легко оказалось плыть против течения, ан тебя течением снесло к таким началам, от которых и направления вверх, в своей сокрушенности, потом не увидишь.
Но, возможно, нет ни верха, ни низа, только ось бытия где-то около Полярной звезды, которую мы с тобой не видели вместе…
Иногда я понимаю, что, если бы не ты, я бы не знала, сколько всего я знаю, понимаю и чувствую.
Забыть нельзя разлюбить
…Что жизнь и смерть? – А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.
А. Фет
Куда ни поставишь запятую – всё непросто. Насколько не соответствуют краткости и энергии глаголов «забыть», «разлюбить» длительность и неподъемность требуемых усилий, и это тогда, когда мы и рукой-то двинуть можем с трудом, не то что горы сдвигать! Но если мы, прислушавшись к себе, не пытаясь резать по живому, не руководствуясь эмоциями или настроением, приходим к осознанной необходимости перевести наши отношения в другое русло – можно ли пытаться в несколько прыжков перемахнуть пропасть, простирающуюся между нашей оцепенелой погруженностью в нежеланное чувство и «постылой свободой», которую мы не так уж и рвемся приобрести?
Эти две задачи, «забыть» и «разлюбить», почти всегда требуют различных тактик – тактик не в смысле искусственности или расчетливости поведения, но в смысле разумного баланса бережности и жесткости в обращении с самим собой.
Рассмотрим сначала задачи в их отдельности. Но для того, чтобы отдельность стала явной, требуется поставить запятую в «забыть нельзя разлюбить». Нередко бывает, что «забыть» практически невозможно – слишком тесно оказались сплетены наши существования, слишком близко проходят жизненные траектории; а мера нашей ответственности в наших жизненных обстоятельствах такова, что не позволяет вырваться из них. Бывает и наоборот: мы можем радикально разделить жизненные миры, наш и нашего все еще любимого человека; а разлюбить даже и не надеемся. Слишком все живо, послушайте, это же выше человеческих возможностей, такого нельзя требовать…
Вторая ситуация в практическом отношении может разрешаться сложнее, но в психологическом – проще. Не надеясь на «психологические ухищрения», мы проводим реальную, многотысячекилометровую порой границу.
Увы, мало надежную. «Ты думаешь, размежевался со мной меридианами, отгородился горизонтом?» – ведет внутренний диалог с любимым человеком, которого она не видела девять лет, героиня рассказа Марины Палей «Рейс». Мы уже говорили о потрясающей «живучести» любви, ее способности вновь вырастать до угрожающих размеров буквально из песчинки.
В отличие от хрестоматийной философской реки, в которую нельзя ступить дважды, в реку забвения нельзя вступить единожды и, свободно отдавшись потоку, ждать, когда тебя течение принесет к блаженной отмели Счастливых Забывших. В реку забвения, может быть, вообще нельзя войти – можно только броситься в отчаянии, как пушкинская дочь мельника, – и очнуться «русалкою холодной и могучей…».
Мы будем говорить только о тех средствах разлюбить, которые являются негарантированными, обоюдоострыми, короче, такими, за которые мы сполна платим и которые в силу этого являются этически оправданными.
Первое из них, самое действенное, – это анализ Другим мотивов наших поступков. Конечно, не всегда и не всех просто «разговорить» на эти темы, но нередко и без разговоров очевидно:
В руках, тебе несущих есть,
Читаешь – лесть.
(М. Цветаева)
Существует, конечно, риск – поверить в приписанные нам мотивы. Но ведь мы достаточно знаем себя, чтобы не совпасть с этой навязываемой нам кажимостью.
Или: пойти на большее сближение, прислушиваясь к себе, не отрицая и не вытесняя скуки, прорывающегося раздражения, головокружительности сознательно делаемой ошибки. Риск: не уловить эти чувства и когда-нибудь встретиться с ними, набравшими силу. Это менее действенное средство, чем анализ мотивов. Во всяком случае, у меня однажды от осознания беспокойной скуки, легко перерастающей в ужас, что так и вся жизнь пройдет, прошло лет семнадцать, прежде чем можно было уверенно говорить о решении задачи «разлюбить».
Но у нас есть и многочисленные союзники и помощники в решении этих задач. Одни из самых запоминающихся эпизодов «Так говорил Заратустра» – диалоги одинокого мыслителя с его зверями. Непонятно откуда взявшиеся и куда прячущиеся, звери понимают его неизмеримо более людей. Так, после провидческого экстаза Заратустра «долго оставался как мертвый. Придя же в себя, он был бледен, дрожал, продолжал лежать и долго не хотел ни есть, ни пить. Такое состояние длилось у него семь дней; звери не покидали его ни днем, ни ночью, и только орел улетал, чтобы принести пищи. И все, что он находил и что случалось ему отнять силою, складывал он на ложе Заратустры…»[77]77
Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 2. С. 157.
[Закрыть] Звери бережно и терпеливо пытаются обратить Заратустру к жизни, уговаривая выйти из пещеры, где «мир ожидает тебя, как сад».
Свободные в своем служении человеку звери есть не только у пророков.
Яснее всего их можно увидеть в наши самые трудные минуты. У Пруста в такой момент, наступивший для Свана, «естественная основа его души, затопленной новыми страданиями, основа изначальная, мягкая, неслышно делала свое дело, – так клеточки раненого органа тотчас приступают к восстановлению поврежденных тканей, так мускулы парализованного члена пытаются по-прежнему двигаться. Эти давние, коренные обитатели его души временно употребили все силы Свана на незримо восстановительную работу, которая создает для выздоравливающего… иллюзию покоя»[78]78
Пруст М. По направлению к Свану. М.: Худ. лит., 1973. С. 382.
[Закрыть].
Эти самоотверженные обитатели души, денно и нощно занятые своей тяжелой работой, кажется, населяли ее всегда. Но мы-то знаем, что это не совсем так (хотя обычно задумываться или не склонны, или суеверно побаиваемся это делать – вдруг уйдут, уснут, взбунтуются, словом, перестанут выполнять свою работу, порой жизненно нам необходимую). Мы уже приводили ранее слова Ролана Барта, назвавшего влюбленного «стихийным семиотиком». Чтобы увидеть заботливых зверей в себе и, ранее, чтобы их вырастить, несомненно нужно обладать воображением. По этому поводу Ролло Мэй приводит высказывание С. Кьеркегора: «воображение не есть способность, стоящая наравне с другими, а, если так можно выразиться, это способность instar omnium [способность ко всем другим способностям]. Чувства, знания и желания человека зависят в конечном итоге от того, какое у него воображение, какова его рефлексия по поводу этого… Воображение – это возможность обладать рефлексией в полном объеме, и интенсивность этой возможности свидетельствует о яркости личности»[79]79
Мэй Р. Открытие Бытия. М.: Ин-т общегуманитарных исследований, 2004. С. 172–173.
[Закрыть].
Это не следует понимать в плане изначального неравенства людей в отношении воображения. Неравенство существует, но оно на редкость демократично, ибо для своего преодоления предлагает то, чего влюбленный, собственно, и сам хочет: думать неустанно о любимом объекте. Далее, правда, следует всякий раз выбирать более трудный путь усилий, а не компульсивной зачарованности, рефлексии, а не уклонения от нее; но в самой нерефлексивной любви есть место воображению. Более того, трудно понять, где кончается воображение и начинается любовь, и наоборот.
Существует, впрочем, и другая сторона заботы зверей о нас. Как в «Волшебной скрипке» Николая Гумилева, они могут заставить нас подойти к пределам возможного:
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад, и когда горит восток.
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
Как в другом стихотворении Николая Гумилева, звери могут быть послушны тому, кому подчинены мы, кто знает нас лучше нас самих, а вот во зло или во благо использует свое знание – неизвестно.
Снова заученно-смелой походкой
Я приближаюсь к заветным дверям,
Звери меня дожидаются там,
Пестрые звери за крепкой решеткой.
Будут рычать и пугаться бича,
Будут сегодня еще вероломней
Или покорней… не все ли равно мне,
Если я молод и кровь горяча?
Только… я вижу все чаще и чаще
(Вижу и знаю, что это лишь бред)
Странного зверя, которого нет,
Он – золотой, шестикрылый, молчащий.
Долго и зорко следит он за мной
И за движеньями всеми моими,
Он никогда не играет с другими
И никогда не придет за едой.
Если мне смерть суждена на арене,
Смерть укротителя, знаю теперь,
Этот, незримый для публики, зверь
Первым мои перекусит колени.
Фанни, завял вами данный цветок,
Вы ж, как всегда, веселы на канате,
Зверь мой, он дремлет у вашей кровати,
Смотрит в глаза вам, как преданный дог.
Неуверенность в себе выдает нас зверям на растерзание. В более типичных и более мирных случаях зверям неуютно постоянно быть рядом с нами. Эрик Орсенна предположил в эссе «Два лета», что «на заре веков кошки жили у людей внутри. Они воплощали в человеке дикость, пережитки джунглей. Каждый из сынов божьих носил в себе собственную кошку – в ней была заключена его свобода, его дерзкая воля. Отсюда и внешне необъяснимое поведение людей: то они сладко мурлычут на солнышке, то вдруг вскакивают и ни с того ни с сего бросаются бежать, то забываются в ласках. То кидаются прочь, впадают в неистовство, царапаются, наносят друг другу жестокие раны, глубокие, напоенные ядом, долго не заживающие, например ревность». Это, поясняет Эрик Орсенна, «кошка внутри нас дает понять хозяину-человеку, что нет ничего прочного, вечного и всегда нужно быть начеку, даже во сне»[80]80
Орсенна Э. Два лета // Иностр. лит. 1999. № 12. С. 177.
[Закрыть]. Потом кошка вырвалась и стала жить отдельно; но знание человека у «незримой обитательницы души» осталось.
«Твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем должен стать»[81]81
Ницше Ф. Сочинения. Т. 2. С. 160.
[Закрыть]. Разве не к ним мы приходим, устав и от разочарований, и от счастья? Разве не они, наши звери, лучше нас знают о нас все и, тем не менее, послушны нам как источнику свободной, высшей воли? Само наше появление на свет – случайность, и характер наших зверей – результат целой цепи таинственных случайностей.
В одном из эссе румынской писательницы Аны Бландианы говорится о «таланте жить» в несколько необычной трактовке: «Выражения вроде бы близкие – “жить припеваючи” или “уметь жить” – при более внимательном анализе оказываются вовсе не близкими: тогда как первое относится целиком к обладанию материальными вещами, и числом поболе, а второе, скорее, призывает не упускать того, что идет в руки, – талант жить не есть действие или осуществление, а просто-напросто состояние. Оно есть расцвет глагола быть, тогда как два другие зависят от глагола иметь, и это разница не в видимости, но, в сущности, <…> некоторый внимательный покой духа, к которому стремились все религии и все философские течения, – это его sine qua non, условие того благословенного состояния, когда каждый лист, который падает, каждая травинка, касающаяся босой ноги, каждый миг сна, каждая капля воды на губах, каждая ягода, тающая под сводом рта, даже каждая боль принадлежат цельности и полноте и дают пищу для жизни. Тот покой духа, который скорость транспорта и галдеж massmedia считают нужным высмеивать и гнать»[82]82
Бландиана А. Эссе-миниатюры // Иностр. лит. 2006. № 6. С. 56–57.
[Закрыть]. Наши звери оказываются таким образом и хранителями покоя, и носителями творческого беспокойства духа и «умения жить» в непрагматическом смысле.
Они же – свидетели нашей искренности, которую определим как присутствие-в-бытии. Присутствие или пребывание? Присутствовать – требует усилий, развивает, ведет дальше, ободряет. Ощущение присутствия-в-бытии передается; по сути, это и есть тот огонь, который мы должны передать далее, в соответствии с известной метафорой человеческой жизни; но и пребывание нам необходимо, нужен райский сад, наш уникальный и единственный его уголок в сновидениях. Одно присутствие имеет опасность выродиться в аскетическое, сухое, бесплодное бдение, а пребывание – опасность застыть в развитии, выпасть из непрерывного потока жизни, наших задач и целей. Звери могут помогать и тому, и другому.
Присутствие и пребывание выступают как две стороны любви, всегда настороженной в том, что касается счастья любимого человека, и всегда несущей в себе отпечаток, свет, солнце райского сада. В искренности любви можно еще увидеть и искру, маленький голографический слепок личности; и способность искриться, не вбирать в себя черной дырой опыт и впечатления, а дарить, отдавать, поддерживать, распространять влияние; можно услышать и «иск», взыскательность, ожидание встречной искренности.
В заключение мы вынуждены вернуться к нашим задачам, и хорошо, что мы делаем это после разговора об искренности. Если быть искренним с собой – не решили ли уже мы эти задачи? Или они решились сами собой? Жива ли наша любовь?
В жизни каждого человека есть моменты четкой и болезненной разделенности на наблюдающего субъекта и объект наблюдения. Не в эти ли моменты открывается нам феноменология состояний, близких умиранию, расставанию с земным существованием? Жуть и холод этих состояний-в-наблюдаемости-и-переживаемости прекрасно отражены в новелле Э. По «Правда о том, что случилось с мсье Вальдемаром», где повествуется об умирающем, в последние секунды своей жизни погруженном в состояние гипноза, после чего полгода несчастный не жил и не умирал.
Если отбросить неестественность растянутого злой волей гипнотизера состояния, не увидим ли мы чего-то привычного, пусть даже в труднопереносимой болезненности? Трудно не заметить аналогии с умиранием любви, умиранием себя в качестве влюбленного. С одной стороны, поскольку переживание и его осознание находятся в отношениях взаимодополнительности, самонаблюдение смягчает болевой шок и помогает выздороветь. С другой стороны, наблюдение есть нарушение некоего властного табу – не пытаться увидеть могущественные силы в их зримой явленности; наблюдая, не продлеваешь ли ты свое мучительное существование?
Итак, в какой же последовательности мы расстаемся с оболочками нашей любви, окутывавшими нашу душу и постепенно отлетающими?
1. Уходит – почти всегда неожиданно, как внезапный приступ болезни или, напротив, выздоровление, – накал чувств, жжение, напряжение, то, что мы ранее назвали тапасом. Как в полночь на электронных часах после цифр 23.59 вдруг появляются четыре нуля. Это оцепенение, обледеневание, остывание нередко кажется инициированным тем, кого мы любили и кого, пожалуй, еще любим («Жить приучил в самом огне, / Сам бросил – в степь заледенелую…»). Необратимость этого процесса нам еще предстоит осознать на следующих этапах умирания; первые же признаки порой нас радуют, а не тревожат. Мы слишком устали «жить в самом огне» и порой испытываем облегчение, убеждаясь, что музыка и стихи, от которых совсем недавно комок в горле грозил выплеснуться слезами, воспринимаются легко, отстраненно. Не «души смотрят с высоты на ими брошенное тело» (Ф. Тютчев), а, напротив, душа истончилась и спряталась между букв и звуков.
2. Исчезает ревность – как чувство, предполагающее немалую вовлеченность, захваченность, увлеченность. «Холодная ревность», может быть, и невозможна; но уходящая, остывающая, как вулканическая лава, возникает и усиливает твое отчуждение от самого себя. Раньше ты и был своей ревностью, настолько ее мысли и поступки были нераздельны с тобой; теперь ты смотришь на них снисходительно и все более равнодушно.
3. Отлетает направленность в будущее. Мы уже покорились времени, мы не подталкиваем события, не задыхаемся в предвосхищении и предвкушении. Никакие новые планы, фразы, намерения не всплывают как бы сами собой; нам нужно усилие, чтобы заглянуть в будущее, совсем недавно открытое нам как «настоящее» вечности.
4. Отсутствие связи в будущем трансформирует нашу связанность в настоящем. Иногда опустошение нашего совместного бытия-в-любви легко проследить: свидания сменяются разговорами по телефону, те в свою очередь сменяются редкими SMS-посланиями; как шагреневая кожа, сжимается твое присутствие в моем бытии. Это твое присутствие еще не может быть замещено ничьим другим; только холодом и полумраком тумана заволакивается долина нашего совместного бытия.
5. Твои попытки оттолкнуть или вернуть меня ничего уже не меняют в моем отношении к тебе. Моя зависимость, пятая оболочка души, истончилась до легкой обременительности привычки.
6. Уходит моя способность к удивлению, неистощимому и непрестанному, как чудо твоего бытия, в его постоянной явленности мне. Под конец меня даже не удивляет, что меня ничего не удивляет.
7. Исчезает, трансформируется на глазах моя юность. Только что я была полна надежд, планов, сил, страстей, и вот от них остается одна тень, или даже: передо мной не красавица-любовь, а ее скелет и череп, как на литографиях XVIII века.
8. Обычно немалое время пролегает между исчезновением седьмой и восьмой оболочек, но вот этот день приходит, день, когда ты не можешь припомнить даты и обстоятельства, слова и взгляды. Если уход любви сопровождается обидой и ожесточением – забвение кажется нам ледяной преградой между нами и прошлым; если мы примирились с утратой, все медленно погружается в воды забвения или растворяется вдали:
А будет день – угаснет и печаль,
и засинеет сон воспоминанья,
где нет уже ни счастья, ни страданья,
а только всепрощающая даль…
(И. Бунин)
9. И, наконец, с последней из оболочек наша душа расстается, когда мы вдруг узнаём или видим, что наш любимый болен, несчастен, устал; то простое человеческое участие, «та грустная земная жалость», которую ты ощущаешь, яснее чего бы то ни было показывает тебе всю полноту твоей утраты и твоего выздоровления, что одно и то же. «Человеческое, слишком человеческое» сочувствие как ничто иное далеко от божественного всемогущества, когда все происходившее с любимым мы подсознательно трактовали как результат нашей любовной магии, нашего всемогущества. Наши ревнивые мысли могли вызвать его болезнь и усталость; наше переживание разлученности могло обострить у него те же чувства; наше счастье волной могло плеснуться к нему. Но теперь это невозможно и представить.
Избавившись от этих полуязыческих, магических представлений, «иллюзорных корреляций», вслед за героем Эдгара По ты можешь ответить на вопрос, жив ли ты: «Нет, я не умер, я спал, я долго спал, а теперь я умер, я умер, я умер…»
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
