Текст книги "Между любовью и любовью"

– Ну и кому это мешает?

– Ох, Викусь, многим мешает. Алик – завидный жених. Вот ведь некрасивый, а бабы влюбляются. Опять же – всегда при деньгах, сегодня это немаловажно. А ты много лет держишь его у своей юбки. Он от тебя ни на шаг, никого, кроме тебя, не замечает. Девкам обидно. Раз не выходишь замуж – отдай другим.

– Ага, разбежались! Сплю и вижу, кому бы отдать!

Томка рассмеялась.

– Ох, Викусь, не делай такое лицо! Я-то у тебя никого отнимать не собираюсь! Просто не вписываешься ты в Женькины представления о морали. Плюнь и разотри.

Но Вику подслушанный разговор расстроил. Тема была болезненной для нее. Собака на сене. Жена двух мужей. Обидно, что Женька в чем-то права. Не хотелось об этом думать. Скоро лето. Стас до осени будет в Зеленограде, заканчивает новую работу. Даже от своих, ставших ежегодными поездок отказался, перенес на осень. Но когда Вика заговорила, чтобы поехать с детьми к морю, сделал такое виновато-страдальческое лицо, что она перевела разговор на другое. Ну что ж, папа с мамой, как всегда, повезут девочек в Крым, а до июля будут на даче. Стас хоть ненадолго будет туда приезжать. А они всей компанией – в Пицунду. А до этого дел полно.

Вика занималась приватизацией квартир. Понятие это было новое, непривычное. Люди, особенно пожилые, не понимали, зачем они должны приватизировать квартиры, где прописаны. И так их никто оттуда не выселит. Но Викины родители, много лет прожившие за границей, понимали, что такое собственность. Разумеется, нужно приватизировать. Особенно Нина Сергеевна волновалась за квартиру своих родителей в хорошем генеральском доме на Песчаной улице. Бабушка стала совсем старенькой, надо поторопиться. Вика свозила бабулю к нотариусу, сделала доверенность, потом собрала все нужные справки, и вот уже получено первое свидетельство о собственности. После этого Вика гораздо быстрее собрала документы на свою и родительскую квартиры. Опыт уже имелся. Так что до отъезда, наверно, и свидетельства будут получены, Вика оплатила срочную регистрацию. А осенью можно и квартирой Стаса заняться. Но в конце августа началась такая неразбериха! Дозвониться в Москву невозможно, родители с детьми в Крыму, а говорят, что в Форосе чуть ли не стреляют! Наконец дозвонилась до Стаса и поняла, что случилось что-то серьезное, если он, живущий вне событий, так взволнован и растерян. Билеты у них были, у родителей тоже, но вопрос – будут ли рейсы в Москву? Что это за ГКЧП такое? И неужели Горбачев арестован? В Доме творчества обсуждали слухи, доходившие из Москвы. Даже беспечные киношники волновались и говорили о политике и о том, что же будет дальше. Никита предлагал нанять рыбацкий баркас и переплыть на другой берег, а оттуда через ООН затребовать Викиных детей. Но Вике было не до шуток, в санаторий, где отдыхали родители, она так и не смогла дозвониться. А это очень, очень странно – там же правительственная связь, санаторий-то ох какой непростой! Алик утешал Вику, как мог, звонил в Москву знакомым журналистам, но никто толком ничего не знал. Наконец все устроилось, наступил день отлета, и было известно, что самолеты уже вчера летали по расписанию.

Они вернулись в другой город. Москва бурлила митингами. Но баррикад не было, и трупы не валялись. Все оказалось сильно преувеличенным. Алик высадил ее у подъезда и сразу уехал. Он тоже волновался за своих, просто Вике старался не показывать.

Дома ее ждал Стас. Он схватил Вику и прижал к себе так, словно не надеялся увидеть живой и здоровой. Родители с девочками должны прилететь в шесть часов, Нина Сергеевна дозвонилась Любе. Водитель поедет встречать, но они тоже должны ехать. Он не может больше ждать, мало ли что? Нет, он успокоится только тогда, когда дети и Вика будут с ним. Вика никогда не видела Стаса таким напряженным и, целуя его, старалась разрядить эту напряженность, сведя все к шуткам. Но Стас был непривычно серьезен.

– Нет, Вика, нет! Ты просто не понимаешь! В стране чуть не началась гражданская война, танки шли по Садовому. Погибли мальчики, чьи-то дети. Представляешь, каково сейчас их родителям? Совсем мальчишки…

– Родной мой, солнышко, ну успокойся! Мы уже вместе, в городе все спокойно, дети прилетят, и все будет хорошо. Главное – мы вместе. Можем в Зеленограде пожить, пока все закончится. Там ведь тихо?

– Да, у нас там ничего не происходит. Господи, какое счастье, что я перенес поездку на осень! Если бы сейчас был в Америке – с ума бы сошел от страха за вас. Вика, давай уедем! Ты не представляешь, что я пережил за эти дни! Дети совсем рядом с Форосом, что там происходит – никто не знал, ты – неизвестно где! Я работать не мог, Анна Степановна плачет, у Любы руки трясутся, валокордин пьет. Слава Богу бабушка и тетя Ната не ударились в панику, просто не поняли, что происходит. Хорошо, что у них телефон нормально работал. Но я не могу представить, как через месяц уеду и оставлю вас здесь. Вика, надо что-то решать!

– Конечно, родной мой, мы все обсудим. Ты только не волнуйся так. Посмотрим, что дальше будет, и потом решим.

– Ничего хорошего здесь не будет, Викусь. Пожалуйста, подумай о детях!

Водителю дозвониться не удалось, но Стас настоял, чтобы они тоже поехали в Шереметьево. Самолет прилетел по расписанию. Загорелые девчонки со счастливым смехом повисли на них, не ожидали увидеть в аэропорту. Лев Иванович уехал с водителем, а дети с Ниной Сергеевной уселись в Викину машину. Девчонки и Стас смеялись и болтали, а Нина Сергеевна, севшая впереди, была озабочена и серьезна.

– Мамуля, что-то случилось? – тихо спросила Вика.

– Ох, не знаю пока. Левушка ничего не рассказывает – это плохо. Вот поехал сразу в министерство, а ведь рабочий день закончен. Но он сказал, что все на местах и ждать его не надо – вернется поздно.

– А что там, в Форосе, было?

– Да никто ничего точно не знает, Викусь, а говорят разное. Мы ведь были у Михаила Сергеевича в гостях до всех этих ужасов. Они нас так хорошо принимали. Девчонки довольны были, с Ксенией играли, купались – они ведь ровесницы со старшей внучкой. Раиса Максимовна такая милая, внимательная… Они так Левушку ценят! Не знаю, что теперь будет. Папа очень переживает.

– Может, обойдется?

– Не знаю, Викусь, хорошо бы… – грустно сказала мама.

Но ничего не обошлось, и началась совершенно новая жизнь. Коммунистический путч был подавлен, но и Горбачев ушел в отставку. Эпоха СССР закончилась, началась история Новой России.

В семье Велеховых произошли неприятные изменения – Лев Иванович был отправлен на пенсию. Нина Сергеевна возмущалась: даже не предложили какую-то другую должность, хотя бы для приличия! А ведь ему всего шестьдесят один год, какая может быть пенсия? Вика жалела отца, он скрывал от близких свою обиду, шутил и уверял, что наконец-то будет время писать мемуары или заняться цветоводством на даче. Водителя и служебной машины теперь не было. Оставили только поликлинику и ежегодную путевку в подмосковный санаторий.

– Вот хорошо, что я торопила тебя, Викусь, с приватизацией. А то у них ума бы хватило отобрать квартиру и переселить нас в хрущевку. Слава Богу, сейчас это наша собственность. Хотя верить этим людям нельзя. Сегодня разрешили частную собственность, завтра передумают.

Пенсию Льву Ивановичу назначили довольно большую, но цены росли чуть не каждый день, к рублю не было ни малейшего доверия. Сбережения граждан всей огромной страны после «Павловской» реформы превратились в ничто. Но все же Велеховым удалось спасти большую часть. Лев Иванович узнал об указе еще до его подписания. Три дня было у Нины Сергеевны и Вики на избавление от пятидесяти– и сторублевых купюр. А потом, с помощью Алика, они меняли спасенные рубли на доллары. Родители Алика, наверно, впервые порадовались присутствию Вики в их жизни. Им тоже удалось спасти свои сбережения. У Томки и Никиты больших денег не было, но и они поменяли сторублевки на мелкие. Так что Вика помогла всем. Они с Аликом с юмором вспоминали операцию «Обмен». Как бегали с Ниной Сергеевной по сберкассам, снимая деньги. Требовали выдавать мелкими, но суммы были большие, и им вручали крупные купюры. Приходилось покупать в магазинах ненужную мелочь, чтобы разменять деньги. А после закрытия магазинов, отправив домой измученную Нину Сергеевну, потерявшую в этой беготне обычную респектабельность, они поехали по вокзалам. Вика бы никогда до этого не додумалась, но светлый, еврейский ум Алика просчитывал ситуацию мгновенно. На вокзалах были кассы, работающие круглосуточно. Вика и Алик по очереди протягивали сторублевку и брали дешевый билет в любом направлении. Билеты и сдачу бросали в большую сумку и бежали в следующую кассу. Веселенькие были эти пара дней! Хотя, конечно, веселого мало. Миллионы людей, накопивших за всю жизнь несколько тысяч рублей, за два дня стали нищими. И было целое десятилетие этой несчастной, нищей старости. Что уж тут веселого?

Эти билеты Люба по собственной инициативе носила сдавать. Измученная Вика сказала, что ноги ее не будет на вокзалах в ближайшие годы, черт с ними, с билетами. Но Люба рассердилась.

– Ах, богатеи какие выискались! Ты погляди, что вокруг делается. Что в сберкассах творится! Народ ограбили! Они бы и рады билеты сдавать, да у них нет этих билетов, вообще ничего нет, кроме пенсии. Устала она! Родители всю жизнь работали, по заграницам мотались, а их на старости лет без копейки хотели оставить! Для тебя, для девчонок копили. Сама пойду сдавать билеты эти, а потом посмотрим, сколько денег ты выбросить хотела.

Люба была предана семье, а Нине Сергеевне – особенно, хотя поначалу их отношения не были безоблачными. Люба появилась у них сразу после переезда на улицу Неждановой. Нина Сергеевна всегда держала дистанцию с прислугой и была очень требовательной. Поэтому в первый год работы Люба часто скрывала раздражение от бесконечных указаний хозяйки. Но Велеховы хорошо платили, а ей очень нужны были деньги, Люба одна воспитывала сына. Потом она привыкла, притерпелась, привязалась к Вике, и все наладилось. С годами Люба стала своей, забрала в руки все хозяйство и на замечания Нины Сергеевны не обижалась. Сын окончил институт и женился. Велеховы к тому времени переехали на Алексея Толстого, девчонки были совсем маленькими, и Люба домой наведывалась в выходные или поздно вечером, чтобы ранним утром опять убежать на работу. Но невестка и за это короткое время успевала обидеть свекровь. Квартира была однокомнатной, Любина кушетка стояла на кухне, и она боялась пошевелиться или лишний раз выйти в ванную. Ни постирать, ни погладить. Все Любины вещи невестка переложила из шкафа в чемодан и запихнула под кушетку. Отношения явно не сложились, молодая жена была бесцеремонной, крикливой и цепкой, как все приезжие из глубинки. Муж слушался ее во всем, поэтому рассчитывать на поддержку сына Люба не могла. Нина Сергеевна сначала возмущалась, но потом ей надоело утешать Любу и поить ее валокордином после каждого посещения родного дома. Она велела разобрать ненужные вещи в десятиметровой кладовой с окном, купила раскладной диван, комод, телевизор, и Люба со своим чемоданом переехала на постоянное жительство к Велеховым. Поэтому Нину Сергеевну она любила преданно и ради хозяйки готова была на все. История со сданными билетами лишний раз доказала, насколько интересы семьи Велеховых важны для Любы. Так что сбережения родителей были превращены в доллары, да и ценностей у Нины Сергеевны было немало. Нищая старость не грозила.

Зарплата Стаса сегодня тоже была одним названием, но поступления из-за границы за книги, статьи, лекции были постоянными и защищали от всяких реформ.

Осенью Стас уехал. Перед отъездом были бесконечные разговоры о переезде в Америку всей семьей. Стас доказывал Вике всю правильность этого решения, и она понимала, что он прав. Его – известного ученого – знают и зовут. Работать в спокойной и стабильной стране, конечно, для него предпочтительней. Стас нервничал, боялся, что вдруг опять что-то случится, пока его не будет. Вика успокаивала мужа, как могла, и обещала серьезно подумать о переезде. В Шереметьево он никак не мог оторваться от нее. И когда прошел таможенный контроль, тоже долго не уходил. Все смотрел на Вику, и лицо у него было грустное. Вика показала на часы и махнула рукой, мол, опоздаешь, беги! «Бедный мой мальчик!» – подумала она. Действительно, сорокалетний Стас ничуть не изменился за эти десять лет. Когда лицо его было задумчивым и он находился где-то там, в неведомых Вике глубинах, то еще был похож на взрослого человека. А вот стоял, смотрел на нее с такой любовью, лицо светлое-светлое, чуть растерянное – как будто мальчик, оставшийся вдруг один. «Бедный мой, любимый мальчик», – повторила она про себя еще раз и пошла к машине.

Что решать, о чем думать? Вика связана по рукам и ногам. Родители, бабуля и Алик. Да, Алик, и это тоже какая-то неразрешимая проблема. Они любили друг друга, им хорошо вместе. Вика успокаивала себя тем, что Стас, погруженный в свою работу, ни о чем не догадывается, а она любит его нежно и преданно. Очевидно, можно любить двух мужчин и совершенно по-разному. В их отношениях с Аликом всегда была острота чувств – ссоры, примирения, обиды, ревность, радость, восторг приключения. Алик умел сделать жизнь праздничной, интересной. И еще у них было много общего, они понимают друг друга с полуслова, хотя споров тоже предостаточно.

А со Стасом ей было хорошо и спокойно. Она с самого начала поняла, что ей отведена второстепенная роль в его жизни, и это ее почему-то не обижало. Вика сама удивлялась, откуда у нее в двадцать лет была такая мудрость в отношениях с мужем? Но в глубине души понимала, что без нее Стас не смог бы добиться всего, чего достиг. Она знала, что он любит ее и Вика должна быть в его жизни. Может быть, она его муза? Хотя ученые вряд ли зависят от муз. Возможно, у них это называется по-другому, но ясно одно – Вика, такая, как есть, грешная и лживая, добрая и нежная, заботливая и понимающая – нужна ему как воздух.

А для Алика она была главным в жизни. То ли он действительно так сильно любил ее, то ли оттого, что никак не мог заполучить Вику в законные жены, но он все свое время посвящал ей. Алик помогал Вике во всем, заботился, занимался с девочками, дружил с Ниной Сергеевной и бабулей, завоевал симпатию Льва Ивановича. Он развлекал Вику и рассказывал много нового, интересного, о чем она имела лишь поверхностное представление. Вика любила классическую музыку, но Алик рассказывал ей смысл произведения, историю его создания, жизнь композитора в период написания, и музыка начинала звучать для нее по-другому. Вика считала себя знатоком литературы, почти профессионалом, но Алик вдруг начинал спорить с ней, полностью изменяя идею произведения, и она была вынуждена согласиться, что он прав.

Единственное, в чем они не совпадали, – в оценке работ художников. Это вызывало ожесточенные споры до ссор, до слез. Алик был человеком темпераментным, взрывным и эмоциональным. Он много лет собирал коллекцию картин, дружил со всеми московскими, настоящими, как он говорил, художниками. Был завсегдатаем тех подвалов, куда школьницу Вику таскал когда-то Колька Макаров. Алик был певец и поклонник андеграунда. Он бросил свое обучение в «Плешке» и открыл с Никитой арт-галерею «Виктория». То, чем они занимались много лет нелегально, сегодня имело адрес, клиентов и успех.

Но Вика уже не была той маленькой школьницей, которой казалось, что она не доросла до настоящего искусства. Сегодня она уверенно высказывала свое мнение, и это приводило Алика в ярость.

– Дура! Тупица! Да Зверев – виртуоз! Он наш русский Пикассо!

– Да поцелуйся ты со своим Пикассо! Твой Пикассо для меня и не художник даже. Профанация! Жуткие портреты любимых женщин. Ничего нет, никакого смысла. Просто торгует тем, что придумал. Публика – дура, вот кредо таких ремесленников! И я не Зверева имею в виду. Хотя, как человек, он меня пугал. Ты сам, когда Зверев мой портрет писал, рядом сидел, чтобы твой Толя не отмочил очередную штучку. Выдержать долгое общение с ним ни один нормальный человек не мог. А этот роман со старушкой?

– Ничего ты не понимаешь, Викуся. Его любовь к Асеевой не была смешной и странной. Это была любовь и тяготение к той эпохе, которую олицетворяла молодая Оксана, к Серебряному веку русской культуры. Портреты Асеевой прекрасны, удивительны. Он – гений, и его безумная любовь остановила время. Лицо красавицы двадцатых годов на портретах в шестидесятые годы так же прекрасно. Навечно прекрасно! И твой портрет чудесный! Все уловил – и асимметричность лица, и глаза, как у лесной ведьмы… Я счастлив, что он у меня есть.

– А по-моему, все его женские портреты одинаковы. Яркие радостные пятна и штрихи…

– Викуся, родная! Ну что ты несешь? Ну не догоняешь сама, не сподобил Господь, так хоть послушай, что тебе умные люди говорят.

– Ты не говоришь, Алик, ты диктуешь. Навязываешь мне свое видение. А я не могу приходить в восторг от черного неба, заводских труб и безысходных серых стен Рабина. И картины Олега Целкова оставляют равнодушной. Плавинский, например – прекрасная графика, сложная техника исполнения, хочется смотреть, понять – притягивает. Какие-то удивительные цветы, деревья, портреты Владимира Яковлева… Чистые, поэтичные. Твой Зверев, возможно, символ свободного искусства, но не хочу я Рабина, неинтересен! Почему тебя это так бесит?

– Викусь, ты эстетно морщишь носик на картины Рабина. Да, это его Россия: бараки, дымящиеся трубы, черно-серый цвет – безысходность советской жизни. Певец помойки, называли его власти. А он устраивал на этой помойке у барака, в котором жил, выставки. И в деревню Лианозово съезжались искусствоведы, музыканты, писатели. Многие из них вполне благополучные, известные люди, но они чувствовали талант, и он их притягивал. Культурный центр на помойке! Вот как они жили. А тебя папа с мамой водили в Лувр, и маленькая Викуся смотрела на богатые золоченые рамы и запоминала, что это великое искусство, это хорошо, это красиво и престижно. А что такого, позволь спросить, ты увидела и почувствовала в творчестве импрессионистов? И почему ты отказываешь русским нонконформистам в праве на существование?

– Давай, милый, давай! Делай из меня полную идиотку. Маленькую мещанку, в детстве ходившую в Лувр поглазеть на золоченые рамы. Вон Никита порадуется. Смотри, ему уже смешно. Как приятно, когда кто-то глупее, самооценка сразу поднимается.

– Да мне не это смешно! Мне просто смешны ваши постоянные споры. Чем просто так сотрясать воздух, можно организовать цикл лекций о творчестве современных художников. А что? Это идея. Плюс дополнительные деньги и реклама галерее. У вас хорошо получается. Живенько так! Алик – певец андеграунда, а Вика – консерватор, приверженец классической школы. Учитывая, что у нас в галерее картины на любой вкус, ваши лекции вполне уместны. Только не забывайте, что наша цель – продавать картины, поэтому называть Рабина – безысходным, а Целкова неинтересным при клиентах не стоит. Ладно, я поехал за рамами, а вы тут за главных остаетесь. Алик, не забудь, что сегодня за Зелениным придут. Цену не сбавляй! Все, удачи вам. Пока.

Никита ушел, они остались в галерее вдвоем.

– Викусь, ты не проголодалась? Хочешь, закажу что-нибудь из ресторана?

– Нет, не надо. Ничего не хочу, домой поеду. Сиди тут один.

– Обиделась, девочка моя?

– Не обиделась, просто непонятно, почему ты отказываешь мне в праве на собственное мнение. Спрашиваешь о моей любви к импрессионистам? Да, мне нравится. Они изображали живой мир, самый обычный. Не прилизанный, как делали до них. Их картины живут и дышат. Хочется протянуть руку к бокалу с вином, сесть на эту траву или полулежать в лодке, глядя на воду и покусывая травинку. И вкус этой травинки ощущаешь на языке. Такое понятное и живое искусство. Те два десятка художников, рассеянных по московским подвалам и коммуналкам, жили, работали, выражали свои чувства и эмоции, как умели. Пили страшно. Пили, наверно, оттого, что были талантливы, а жить и принимать эту советскую, нищую жизнь пятидесятых, шестидесятых годов без водки было невозможно. Все у них строилось на чувствах, без всякой корысти, цена сводилась к бутылке и закуске. Они понятия не имели тогда, что такое арт-рынок. И вдруг сегодня возникла мода на русский андеграунд и пошли слова: нонконформизм, неосимволизм, неореализм, неоимпрессионизм и так далее. Для меня это просто слова, ничего за этим нет.

– Викусь, ты с таким пренебрежением говоришь об андеграунде. Что ты – благополучная девочка, дочка посла, можешь понять? Это ведь был протест против официального коллективного искусства. Оно не должно быть таким. Все воспевают радость труда и процветание социалистической родины. Стихи о знатном хлопкоробе, фильм о лучшей доярке колхоза, картины с улыбающимися чистенькими лицами шахтеров, добывшими две тонны угля сверх нормы. Нет такого искусства! Ты презрительно называешь их алкоголиками. Но ты даже представить не можешь, каково это, жить в бараках, подвалах, коммуналках! Быть истопниками, чтобы с голоду не сдохнуть и не угодить на сто первый километр за «тунеядство». А ведь спокойно могли бы малевать сталеваров и космонавтов или расписывать колхозные дома культуры. Но они были бунтарями. Это был нравственный бунт против системы, подавляющей индивидуальность. Они делали свое искусство. Даже за одно это русская культура должна быть благодарна андеграунду.

– Послушай, Алик! Ты-то, славный еврейский мальчик с нотами под мышкой и заботливой мамой, что можешь знать о подвалах? Тебя послушать, так просто родился и вырос в бараке среди нищеты и грязи. Когда ты ходил в музыкальную школу, в начищенных ботиночках и заграничной курточке, я в свои пятнадцать лет уже болталась по этим подвалам, где пили художники. И раньше тебя видела это неофициальное искусство, пусть более молодое, но такое же авангардное, как у твоих шестидесятников. Тогда я помалкивала о своем неприятии подобной живописи, думала, что, как ты выражаешься, не догоняю по молодости лет. А сегодня вполне имею право сказать, что мне нравится, а что нет. В любой области – в стихах, в живописи, в музыке. И не надо мне ничего навязывать.

– Викусь, ну что ты злишься? Я же люблю тебя, поэтому хочу, чтобы ты увидела, поняла, признала, наконец. Пусть тебе не нравятся картины Целкова, но ты признай, что талантливо.

– Да не собираюсь я ничего признавать, отстань!

– Упрямая ты! Даже Нину Сергеевну напоминаешь. Нельзя быть такой консервативной. Ты ведь талантливый человек, должна понимать, что талант имеет право на эксперимент и даже эпатаж.

– Не думаю, что настоящему таланту нужно рядиться в лохмотья эпатажа. Да и эпатаж не должен быть отвратительным. Вот поэты, к примеру – декаденты, тоже искали новые формы, но это было красиво. А талант и уродство – для меня неприемлемы.

– Значит, ты считаешь, что эпатаж в поэзии не может быть уродливым?

– Слушай, Алик, я не отвечаю за всю поэзию. Ты можешь мне сейчас стихи Баркова почитать, с тебя станется!

– Да нет, зачем нам Барков? Вот твой коллега по цеху, детский поэт Сапгир – тоже лианозовец, но его «взрослые» стихи только недавно начали печатать. А он жил в то невеселое время, видел те же бараки и помойку. Писал тогда что-то невообразимое даже для интеллигентного обывателя. Вот послушай:

 
Я хочу иметь детей
От коробки скоростей!
Зачала. И вскорости
На предельной скорости,
Закусив удила,
Родила
Вертолет.
Он летит и кричит —
Свою маму зовет.
Улетел в облака…
Зарыдала публика.
 

– Дальше, дай Бог памяти, что-то о значении искусства, а в конце:

 
Раскланялся артист.
На площади поставлен бюст —
Автопортрет,
Автофургон,
Телефон-Автомат.
 

– Понимаешь, Викусь, полная безнадега, кругом серость, бессмыслица. Но писали, творили, придумывали свое антиискусство.

– Да, творцы! Ты, Алик, мне еще «Парад идиотов» приведи в пример и скажи, что они были борцы за свободу. Их душил режим, а они сидели в Лианозово, писали бараки, черное небо и сочиняли в знак протеста стишата на закуску. Ты-то прочел что-то более-менее осмысленное. А вот дай вспомнить… слушай:

 
Тар!
Тор!
Таратор!
Ева говорит: – Кошмар!
Холин: – Моя поэма!
Ева кричит: – Мама!
Исчерпана тема.
Холин зевает.
Сапгир выпивает.
Ева
Не говорит ни слова.
…Поэма готова.
 

– Вот так, кажется. Полная чушь, да? Но для меня Сапгир – хороший детский поэт, а все эти бредни я не считаю сколь-нибудь значимыми. Были мрачные моменты в их жизни, но наверняка были и радостные. И то, что он писал для детей, – хорошо и весело. И мои дети с удовольствием слушали в детстве:

 
Полосатые тигрята
От рожденья полосаты.
Есть полоски у Енота,
И у Зебры их без счета.
Но встречаются ребята,
Все от грязи полосаты…
Не хочу о них писать
В полосатую тетрадь.
 

– Викусь, ты меня убедила, сдаюсь! Искусство должно быть красивым, тигрята полосатыми, а «мишки-топотышки» не должны рвать книжки. А это про Еву и Холина – смешно! Где ты откопала? Сапгир и Холин были друзьями.

– Давно, еще приятели из Литинститута давали читать. Тогда мы все неизданное от руки переписывали. Сапгир где-то читал, записали. Это концовка, а вообще эта белиберда довольно длинная. Но давай, Алик, перестанем постоянно ругаться из-за картин. Я просто высказываю свое мнение, а если есть желающие покупать и платить большие деньги, то я рада за вас с Никитой. И, пожалуйста, не называй меня дурой. Ты орешь, не соображая, а мне обидно…

– Викуська! Прости! Прости, моя девочка, мое солнышко, моя радость. Это я дурак, идиот, скотина! Хочешь, на колени встану? – Алик бухнулся на колени и смотрел на Вику виновато и просительно.

– С ума сошел? Сейчас обязательно покупатель явится! Вставай быстро!

– А ты больше не сердишься?

– Да что мне на такого дурака сердиться! – и оба засмеялись.

Конфликты возникали у них, в основном, из-за картин, выставленных в галерее, и развода со Стасом. Разговоры о нем периодически возобновлялись. Вика чувствовала себя виноватой, все ее отговорки и обещания звучали неубедительно. Девочкам исполнилось десять, и говорить о том, что они еще немного подрастут, было уже глупо. Анечка больше всех любила Стаса, обижая этим бабушку, для которой была «свет в окошке». Но и к Алику относилась с нежностью. Девочка чувствовала, что он любит ее сильнее, чем Ирочку, и была ему благодарна за это. Соперничество девочек продолжалось, но Вика ничего не могла изменить. Оставалось надеяться, что психолог окажется прав и с возрастом это пройдет. Ирочка все играла с Аликом в принцессу и рыцаря, он умело подыгрывал и, единственный, имел на нее хоть какое-то влияние. Он мог убедить Ирочку в чем-то, успокоить, когда она закатывала показную истерику, требуя чего-то. Ирочка любила музыку, для нее было удовольствием слушать игру Алика и особенно его рассказы о музыке и композиторах. Он часто водил девочек в Большой и Музыкальный театры. Они посмотрели все балеты и выборочно оперы. Эти театральные выходы девочки любили и ждали, а потом обсуждали и музыку, и сюжет, и исполнителей. Музыкой охотнее занималась Ирочка, она играла намного лучше Анечки, и ее радовало, что она еще в чем-то опережает сестру. Но в школе их шансы были неравными, Анечка училась хорошо по всем предметам, но уже проявлялись ее математические способности. К середине учебного года она выучила и перерешала все, что было в учебниках по математике, и прочла до конца все остальные. Ей стало скучно. Нина Сергеевна с гордостью рассказывала, что стоит вопрос о переводе Ани в шестой класс. Но Вика была против. Неизвестно, как воспримет это Ирочка. И Ане стали давать дополнительные занятия по учебникам следующего года. А Ира училась средне. Учителя относились к ней чересчур снисходительно, завышая оценки и не требуя особых знаний. Красота Ирочки обезоруживала людей. Трудно было устоять против ее улыбки, которой она восполняла незнание предмета, и Ира умело пользовалась этим. Поскольку английский язык у нее был прекрасный, то учителя считали, что для школы с углубленным знанием языка этого вполне достаточно. Ирочка была украшением всех мероприятий. Школа считалась особой, поэтому туда часто привозили высоких гостей. Ирочка с цветами, с очаровательной улыбкой, с приветствием на английском или русском – у гостей сразу поднималось настроение.

Вика видела, как много внимания Алик уделяет детям, знала, что он любит их, особенно Анечку. И все было за то, чтобы выйти за него замуж и прекратить эти «страсти по Стасу», как говорила Томка. Но она не могла. Из-за этого все чаще возникали ссоры. Алик больше всего боялся, что Вика уедет со Стасом в Америку навсегда. Это было, как он называл, его ночным кошмаром. Нина Сергеевна сочувствовала Алику, к которому испытывала искреннюю симпатию и благодарность за девочек. Но с Викой на эту тему не говорила. А Лев Иванович не подозревал о настоящем положении вещей и с Аликом был в приятельских отношениях. И не только из-за преферанса. Последнее время Алик просил Льва Ивановича делать переводы на английский и французский. То вступительную статью для каталога, то официальные письма или договоры для западных галерей. Не то что Лев Иванович нуждался в заработке, но чтобы у него было занятие. Алик понимал, как это важно для Викиного отца.

Все складывалось в пользу Алика. И дети, и родители относились к нему с симпатией. Но как сказать Стасу? Вика представляла себе этот разговор, растерянное, ошеломленное лицо мужа. А ведь придется признаться, что отношения с Аликом длятся давно. Стас не идиот и легко посчитает, сколько лет видит Алика возле Вики и детей. И ей становилось стыдно. Одно дело успокаивать себя мыслями, что она любит двух мужчин, но по-разному, никому не причиняя горя. И совсем другое – смотреть в лицо Стасу, говоря: «Да, я тебе изменяла много лет. Так получилось, ты уж прости. Молчала, чтобы тебя не огорчать. Да, везде ездила со своим любовником, и он постоянно торчал у меня дома. Детьми занимался…» Можно, конечно, соврать. Чувство возникло внезапно. Алик много лет втайне любил, боясь признаться даже самому себе. Старался быть рядом с любимой, помогать ей во всем. Занимался с детьми, уделял им много времени и внимания. Это будет звучать как упрек Стасу, которого никогда нет рядом. Вика привыкла к Алику, а потом поняла, что любит. Так бывает. Привычка, благодарность, любовь. А Стас избавится от чувства вины перед семьей и посвятит свою жизнь науке. Он – большой ученый, и его не должно ничего связывать. Но он по-прежнему для них самый родной, дорогой и близкий человек, любимый отец и любимый друг. Вот так примерно. Стаса-то легко обмануть. Ах, если бы это был не Стас, а кто-то другой, обычный, ну Сережа Комаров, например. Но так мерзко врать Стасу! Даже Алик будет презирать ее за такую пошлость! А уж сама себе она просто омерзительна с таким враньем!