Текст книги "Тургенев в русской культуре"

Своеобразие героя, в свою очередь, предопределяет приемы изображения, в частности принципы художественного психологизма.

С точки зрения Г. Бялого, «Тургенев вскрывает только такие черты внутреннего мира героев, которые необходимы и достаточны для их понимания как социальных типов и характеров. Поэтому Тургенев не интересуется резко индивидуальными чертами внутренней жизни героев и не прибегает к детальному психологическому анализу»9191
  Бялый Г. Тургенев и русский реализм. Л.: СП, 1962. С. 91.


[Закрыть]. Такого же мнения придерживалась и Л. Гинзбург, полагавшая, что «свойства Рудина не существуют вне его исторической функции русского кружкового идеолога 30-х годов», а «знаки базаровской наружности и поведения в контексте романа прочитываются исторически. И тогда вместо грубости и неряшества получается нигилизм»9292
  Гинзбург Л. О психологической прозе. С. 309, 310–312.


[Закрыть].

Однако ни Рудин, ни тем более Базаров далеко не исчерпываются прилагаемыми к ним социально-историческими характеристиками, они личностно гораздо больше тех социальных явлений, с которыми связаны в силу исторических обстоятельств. В предыдущей главе показано, как автор по ходу строения романа «Рудин» выводит героя из-под той тенденции «пришпиливания», которой придерживался поначалу, и, благодаря этому, создает объемный образ, в котором запечатлены и социально-исторические, и неповторимо индивидуальные, и универсальные – гамлетовские, донкихотские – черты. Что касается Базарова, то лежащий на поверхности смысл его жестов и реплик, которые Гинзбург трактует как социальные маркеры, во многом противоречит смыслу психологическому. Самоуверенный ниспровергатель-плебей на поверку оказывается сложным, глубоким человеком, внешняя грубость которого – защитный панцирь, а вызывающие нигилистические декларации в большинстве своем – ответные выпады, внешне подыгрывающие ожиданиям оппонента и до поры до времени скрывающие весьма неоднозначное видение-понимание жизни. О «единстве идеологии и психологии»9393
  Лотман Л. М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века. Л.: Наука, 1974. С. 170.


[Закрыть], как и о единстве социального и психологического начал в случае героя Тургенева говорить не приходится.

Социальная психология замечательно предъявлена в романе Гончарова, сама постановка ключевого вопроса – «отчего я… такой?» – и вся сюжетная логика нацелены именно на то, чтобы подробнейшим образом объяснить истоки характера, обстоятельства и причины его формирования и показать характер в действии – как неизбежный результат, неотвратимое следствие всего комплекса социально-психологических влияний.

Что же касается Базарова, то он, во-первых, не равен себе предыдущему на каждом новом повороте судьбы, он движется, меняется и чаще всего не подтверждает, а опровергает или существенно корректирует первоначальное впечатление; во-вторых, он вообще не подвергается психологическому препарированию, за ним (как и за другими тургеневскими героями) оставлено право на личную неприкосновенность, его внутренний мир не вскрывается, а – приоткрывается преимущественно с помощью косвенных, опосредованных деталей и намеков. Эту методу не без раздражения, но при этом очень точно описывал жаждавший определенности и однозначности Н. Михайловский: «Он [Тургенев] любит <…> кружевную работу: возьмет известный фон и наплетет на нем множество тонких и совершенно случайных узоров, много способствующих особности, индивидуальности фигуры, но вместе с тем затемняющих ее основной характер, загромождающих его. Оттого-то из-за тургеневских образов и идет, то есть шла всегда перепалка между его толкователями, и притом такая странная, что один толкователь признавал белым то, что другой называл черным»9494
  Михайловский Н. К. Из литературных и журнальных заметок 1874 года // Михайловский Н. К. Литературная критика и воспоминания. М.: Искусство, 1995. С. 92.


[Закрыть]. «Перепалка» по поводу Базарова продолжается по сей день – именно по причине художественной филигранности, «особности», сложности созданного Тургеневым образа, на который, по его собственному признанию, пошли «все находящиеся в [его] распоряжении краски» [ТП, 10, с. 281].

Тургенев полагал, что «психолог должен исчезнуть в художнике, как исчезает от глаз скелет под живым и теплым телом, которому он служит прочной, но невидимой опорой» [ТП, 5, с. 391], он считал излишними и назойливыми «quasi-тонкие рефлексии» [ТП, 7, с. 64] героев в романах Толстого и стремился к предельной естественности предъявления персонажа. Тургенев действительно создавал преимущественно «далевой образ»9595
  Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 302.


[Закрыть] героя, подавая его так, как в самой жизни нам дан другой человек, то есть через множество самых разных его проявлений, которые только в совокупности позволяют получить о нем относительно полное впечатление. При таком способе изображения необходимым и очень важным его компонентом оказывается не заполненное словами, возникающее за счет умолчаний, недоговоренностей, словесной подмены пространство свободного взаимодействия между героем и читателем, обеспечивающее свободу тому и другому: герою – от окончательных, безапелляционных приговоров, читателю – для сотворчества с героем и автором.

«Лучшие люди, как и лучшие книги, – это те, в которых много читаешь между строк» [ТП, 6, с. 369], – именно на такое аналитическое, проницательное чтение между строк рассчитаны лучшие герои и лучшие книги Тургенева.

Психологическая метода Достоевского – противоположная. В его романах психологический анализ осуществляется преимущественно через исповедание, самообнажение героя и прямое или косвенное (через подобие-двойничество) «изобличение» его другими персонажами, что делает для читателя прозрачным все, что происходит с героем в каждый конкретный момент. При этом художественный психологизм Достоевского имеет однонаправленный характер: он устремлен к раскрытию причин и мотивов преступления (в широком смысле слова), а не к предъявлению личности во всей ее сложности и полноте; соответственно, он используется при изображении преступников, но не их жертв: ни старуха-процентщица, ни Лизавета, ни Матреша (глава «У Тихона») вообще не имеют права голоса и не представляют для автора интереса в качестве субъектов мысли и чувства9696
  На это обратил внимание Ю. Александрович. См.: Александрович Ю. Матрешкина проблема. «Исповедь Ставрогина» и проблема женской души // Достоевский Ф. М. Бесы: Роман в трех частях. М.: Согласие, 1996. С. 581.


[Закрыть]. Иными словами, у Достоевского глубина проникновения во внутренний мир человека достигается за счет неизбежного в этом случае отсечения всего «лишнего», выходящего за рамки предмета изображения, что и делает художественную психологию писателя экстремальной, экспериментальной. В данном случае герой самой постановкой своей в романе приговорен к исповеданию, к осмыслению и переосмыслению совершенного или готовящегося поступка, к практически беспрерывному самоотчету и отчету на эту тему, так что кажущаяся свобода самовыражения на самом деле есть вмененная ему автором обязанность. «Он моя жертвочка», «пусть погуляет пока», «он у меня психологически не убежит» – это не только позиция героя-следователя относительно героя-преступника, это стратегия автора относительно героя в романе Достоевского.

В романах Толстого любовно и тщательно изображено «средне– ежедневное состояние человека» (Скафтымов); в романах Гончарова – среднеежедневное социально детерминированное самоощущение героя; в романах Тургенева на фоне среднеежедневного состояния большинства предъявлено дерзкое устремление к идеалу, трагическое противостояние давлению ежедневности героев-одиночек. А в романе Достоевского «среднеежедневного» нет вообще, роман Достоевского – своего рода художественная лаборатория для испытания «крайних уклонений»9797
  Леонтьев К. Достоевский о русском дворянстве. С. 443.


[Закрыть]. Герои Достоевского – «одного безумия люди», которые стремятся из недр данной им изначально или рукотворной невыносимости выкрикнуть, выплеснуть в ненавистное лицо мира свой «репортаж с петлей на шее». Соответственно и психология здесь экстремальная – патопсихология или, иначе, экспериментальная психология.

Сопоставляя художественную стратегию Тургенева и Достоевского, Бялый подчеркивал, что у Достоевского дано «заострение психологического состояния, доведенное до трагического гротеска, до фантастики, до беснования», «понять явление для Достоевского значит довести его до предела, до “последней стены”», а «у Тургенева такого рода психологический анализ был бы невозможен». Однако это действительно существующее различие отнюдь не означает, что Достоевский, как полагает Бялый, идет «дальше Тургенева»9898
  Бялый Г. А. О психологической манере Тургенева // Русская литература. 1968. № 4. С. 39, 40.


[Закрыть], как не означает и то, что он идет дальше Толстого или Гончарова, – они все просто идут разными художественными путями.

В центре романного мира и у Тургенева, и у Достоевского, в отличие от Гончарова и Толстого, находится герой-идеолог или герой, выступающий объектом идеологического воздействия / субъектом идеологического выбора. Соответственно, идеологическая проблематика становится важнейшим конструктивным элементом сюжета.

Именно в качестве идеолога сначала предъявляется, затем дискредитируется и в конце концов реабилитируется Рудин. Идеологическое наполнение образа Лаврецкого не столь тотально, но очень существенно: не только его полемика с Паншиным и Михалевичем, но и его жизнь между Россией и Западной Европой и его выбор сначала Варвары Павловны, затем Лизы, безусловно, имеют идеологическую подоплеку. В романе «Накануне» идеологией пронизаны отношения между главными героями, ею предопределена логика сюжета: идеология является сутью и стержнем личности Инсарова, в ней видит высокое предназначение и смысл жизни Елена Стахова, о ней не без зависти говорит «резонер» Шубин, формулирующий ключевую идею романа «когда у нас народятся люди?», которая эхом отзовется в «реальной критике» и реальной жизни: «Когда же придет настоящий день?». Как идеолог с самого начала дан Базаров; первые одиннадцать глав романа «Отцы и дети» структурированы и содержательно предопределены его противостоянием (идеологическими «схватками») с Павлом Петровичем, а последующее развитие сюжета является проверкой личностной, в том числе идеологической, состоятельности героя.

«Герой идеологически авторитетен и самостоятелен, он воспринимается как автор собственной полновесной идеологической концепции, а не как объект завершающего художественного ви́дения»9999
  Там же. С. 5.


[Закрыть] своего создателя – эта бахтинская характеристика героя Достоевского тождественна определению, которое Маркович дает Базарову: «…Перед нами не объект воздействия уже найденных идеологических решений, а их суверенный и полностью ответственный за них субъект»100100
  Маркович В. М. Человек в романах И. С. Тургенева. Л., 1975. С. 97.


[Закрыть].

Принципиальное отличие состоит не в том, что слово героя Тургенева менее самостоятельно и весомо, чем слово героя Достоевского, а в том, что герой-идеолог Тургенева не сводим к идее, не перекрывается идеей, не исчерпывается ею и, соответственно, свободнее с ней взаимодействует. Даже Инсаров, всецело и однозначно сосредоточенный на осуществлении задуманного, тем не менее, и автору своему, и окружающим его персонажам интересен как целостная личность – потому и испытывается он не служением идее, не подвигом на идейном поприще, в способности его к которому нет сомнений, а поведением на rendez-vous, взаимоотношениями с любимой женщиной, реакцией на неожиданные, не предусмотренные идейной миссией жизненные обстоятельства. Герои же Достоевского, наоборот, всецело заданы, предопределены своей идеей, здесь опять, как и в психологическом плане, достигается экспериментальная чрезмерность – усугубление идеологической составляющей до степени ее абсолютного доминирования: «если отмыслить от них [героев. – Г. Р.] идею, в которой они живут, то их образ будет полностью разрушен»101101
  Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 115.


[Закрыть]. Это и самим Достоевским устами Подпольного человека сформулировано: «Мы даже и человеками-то быть тяготимся, – человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мы мертворожденные, да и рождаемся-то давно уже не от живых отцов, и это нам все более и более нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи».

Правда, тут есть свои градации и свои существенные отличия. От идеи рождены Раскольников (не случайно бросает ему Разумихин: «Если ты не перевод с иностранного…»), четверка ставрогинских последователей-«бесов», Подросток, Иван Карамазов. А князь Мышкин рождается, пробуждается к жизни от крика осла, то есть от источника живого, теплого, человечного – «осел добрый и полезный человек», шутя и всерьез говорит он у Епанчиных. И вмененная Мышкину его создателем идея русского православного мессианизма не заслонила и не исказила его миролюбивую сущность, потому что он наделен спасительным даром двоемыслия, позволяющим адекватно и доброжелательно воспринимать окружающих и критически оценивать самого себя. Парадоксально, но этот исключительный для идеологов Достоевского дар двоемыслия сближает христоподобного Мышкина с атеистом и скептиком Базаровым.

Большинство же идеологов Достоевского не просто свою мысль имеют, но – придавлены ею, погребены под ней, глухи и слепы ко всему, что не укладывается в прокрустово ложе измысленной или заимствованной ими теории.

Отношения героев Тургенева с идеей многообразнее. Здесь есть и сформированные идеей (Рудин), и придавленные ею (Нежданов), и органически слиянные с ней (Инсаров); есть выбирающий «почвенничество» как самый естественный и спасительный в его случае вариант Лаврецкий; есть дистанцирующийся, по инстинкту самосохранения, от навязываемых ему идей Литвинов, который тоже, как впоследствии и Соломин, тяготеет к социально продуктивному, а не мистическому, почвенничеству. Наконец, есть Базаров, который значительно больше нигилистической и какой бы то ни было вообще идеи в силу масштаба собственной личности.

Во всех этих случаях автора интересуют не столько сами по себе идеи, сколько их носители – лица, личности героев в полном их объеме; Достоевский же нацелен исключительно на изображение героя как того, кто «теорию выдумал» и «до последних столбов дошел».

С точки зрения Бахтина, важнейшим атрибутом героя-идеолога Достоевского является его свобода: авторский замысел «как бы предопределяет героя к свободе (относительной, конечно) и, как такового, вводит в строгий и рассчитанный план целого»102102
  Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 16.


[Закрыть]. Свободе героя Достоевского Бахтин противопоставляет «несвободу объектного героя», заключенного в «оболочку чужого (авторского) слова», в то время как «у Достоевского слово автора противостоит полноценному и беспримесно чистому слову героя»103103
  Там же. С. 75.


[Закрыть]. По этой логике, Базаров зажат жизненной рамой, в которую он вставлен, объективирован, «овеществлен» авторским словом, в то время как Раскольникову дана предельная свобода самопредъявления.

На первый взгляд, это действительно так. По контрасту с пространными словоизлияниями Раскольникова, высказывания Базарова лаконичны, часто уклончивы, внутренних монологов практически нет, мысленные реплики, как правило, ситуативно-конкретны и душу героя, тайный ход его мыслей не открывают. Герой Достоевского жаждет высказаться – и высказывается, герой Тургенева предпочитает отмалчиваться. Раскольников предельно обнажен посредством собственного слова, Базаров максимально закрыт, а словом нередко пользуется с целью умолчания. Герой Достоевского, по образному определению Бахтина, это преимущественно «голос», слово героя – доминирующий компонент структуры его образа. Следует, однако, напомнить, что это слово – о преступлении и его теоретическом обосновании, и только об этом. Раскольников бесконечно «мучил себя и поддразнивал этими вопросами», сосредоточившись на них всецело и безвозвратно, не видя и не замечая ничего, что не укладывалось в его казуистику до убийства и в идеологическую борьбу с собственным отвращением к содеянному и полемику с оппонентами / двойниками после убийства.

Базаров крайне неохотно втягивается в обсуждение идеологических вопросов, и в то же время он гораздо больше и свободнее высказывается на множество других тем. «Теория» его, постулаты которой по ходу полемики с Павлом Петровичем облекаются в блестящую афористичную форму, в отличие от теории Раскольникова, не выстраивается в цельную концепцию, не поддается изъятию из романа и рассмотрению в качестве отдельного интеллектуального продукта, она вообще не существует в отрыве от ситуативных высказываний ее носителя. И обращается он с ней очень свободно. Прекраснодушные мечты Аркадия парирует неожиданным для нигилиста замечанием: «вот, сказал ты, Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать… А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет… да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?». На явление Павла Петровича, вознамерившегося принудить «плебея» к участию в феодальном поединке, реагирует опять-таки весьма нестандартно: «С теоретической точки зрения дуэль – нелепость; ну а с практической точки зрения – это дело другое». Совершенно очевидно, что в данном случае нет не только мономании, присущей Раскольникову, но и никаких идеологических догм. Базаров рассуждает и ведет себя как свободный человек, «его ум противится любым заданным предпосылкам и окончательным решениям, и это даже не принцип, а неотъемлемое, органическое свойство его мышления. Сам тип его мышления исключает всякую законченность и нормативность, исключает все, что может как-то ограничить его критицизм»104104
  Маркович В. М. Человек в романах И. С. Тургенева. Л., 1975. С. 97.


[Закрыть].

В основе базаровского взаимодействия с теорией лежит свобода – интеллектуальная и психологическая свобода от «авторитетов», от навязанных «принципов», от маниакального и механического следования по намеченной колее, то есть от всего того, чем придавлен Раскольников, у которого нет «ни свободы рассудка, ни воли», чтобы вовремя остановиться и отказаться от проклятой «мечты» своей.

Герой-идеолог Достоевского – заложник собственной идеи, он лишен широты обзора (той самой жизненной рамы, то есть жизненного контекста – свободного, неангажированного), лишен свободы выбора и свободы действий, он заряжен исключительно на реализацию, проверку идеи – любой ценой, и вся система персонажей вокруг него, и все обстоятельства его собственной и сопредельных жизней выстраиваются таким образом, что выскочить из замысленного эксперимента, свернуть в сторону, отказаться от чудовищных намерений он не может.

Герои Достоевского с самого начала своих романов (и это прямо указано в тексте) обречены исполнить возложенное на них идеологическое и художественное задание: Раскольников и Рогожин буквально, Иван и Дмитрий Карамазовы фигурально – убить; князь Мышкин, Настасья Филипповна, Федор Павлович Карамазов – погибнуть; Раскольников и Иван Карамазов – довести идею крови по совести или от безбожия до ее исполнения; «бесы» на то и бесы, чтобы продемонстрировать одержимость и погибнуть и/или погубить. Более того, герой Достоевского нередко и задуман под соответствующее деяние: «Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей действительностию, и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева; но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству» [Д, 29(1), с. 141]. Тип, соответствующий злодейству, – это формула создания детерминированного героя, ибо никакую штуку удрать со своим автором, в частности уклониться от предписанной участи, такой «тип» уже не может.

Самые несвободные герои Достоевского – именно идеологи, фанатики, одержимые идеей-страстью: Раскольников, Шатов, Кириллов, Шигалев, Верховенский-младший, до определенного момента Подросток, Иван Карамазов. Не свободны и герои, у которых страсть превращается в idée fixe. «Олицетворенный бред и горячка» – это самоопределение Подростка подходит к Мармеладову, Катерине Ивановне Мармеладовой, Мите Карамазову, Рогожину, Настасье Филипповне, Аглае и т. д.

Самые свободные, вменяемые герои Достоевского – Соня Мармеладова, князь Мышкин, Алеша Карамазов. Они живут преимущественно сердцем, но сердца их бьются не затмевающей рассудок страстью, а любовью, и не к себе, а к другим. Ум их не спеленут догматикой, хотя они тоже свою мысль имеют – но эта мысль не заслоняет от них дерево, ребенка, клейкие листочки. Правда, на мгновение и князь Мышкин срывается в идеологическое неистовство, но тем ценнее его способность выйти из этого опасного состояния и устремиться навстречу обращенному к нему чужому слову – в то время как идеологи-фанатики слышат только самих себя.

Заметим, что Базаров совершенно свободен и от того зловещего варианта детерминированности, который пророчит атеистам Достоевский, убежденный и убеждающий в том, что в отсутствие бога все позволено. В отличие от нигилистов-богоискателей, Базаров отнюдь не движется к вседозволенности, не разрушается личностно и не превращается в обезумевшего мстителя-бунтаря. Как уже говорилось, герою Тургенева в конечном счете существенно ближе «идиот» Мышкин, чем нигилист Раскольников.

Гораздо более свободны, чем объекты идеологического воздействия в романах Достоевского (Шатов и Кириллов, например), аналогичные герои Тургенева – Лаврецкий, Литвинов, Соломин. Каждый из них – «человек посредине»: оказавшись на перекрестье разных идеологических путей, они сохраняют дистанцию, здравый смысл и чувство меры, то есть способность соизмерять предлагаемые идейные стратегии с реальными жизненными обстоятельствами и собственными нравственными ориентирами.

Впрочем, идейный «экстремизм» представлен и в романе Тургенева – и не только в образе Инсарова, который безусловно являет собой тип фанатика идеи, но и в образе Елены Стаховой, которая в своей жажде «деятельного добра» не знает меры и границ. Об этих героях и романе «Накануне» в целом речь пойдет ниже, в отдельной главе.