Текст книги "Парк-авеню 79"

– Он отдыхает.

Я кивнул и покорно направился к двери. Из-за спины громыхнул знакомый сильный голос:

– Кто это отдыхает? Майк! Наконец-то ты явился!

Я вернулся к кровати.

– Да, сэр.

Старик сварливо проворчал:

– Иди ближе, а то я ничего не разберу. И что за манера – бубнить себе под нос!

Пришлось подойти к изголовью. Сейчас шеф уже не производил того жуткого впечатления, что утром перед процессом. Вид у него был довольно свежий, в темных умных глазах светился свойственный ему интерес к собеседнику. Он улыбался.

– Как прошел день, господин прокурор?

– Нормально. Мы пропустили четырех свидетелей. Вито огрызался, но ни одного показания опровергнуть не смог. Для начала не так уж плохо.

Старик подтвердил:

– Да, мне уже все рассказали.

Я покосился на телефон возле кровати. Наверное, за день трубка раскалилась докрасна.

Шеф задумчиво потер подбородок:

– Знаешь, меня очень беспокоит поведение Вито. Ты раскусил его замысел? А я – нет. Складывается впечатление, будто он готов без боя выдать дамочку на растерзание волкам.

От этих слов у меня заныло сердце. Да, старик умел нащупать слабое место. После опроса второй свидетельницы я и сам заподозрил какой-то подвох в поведении защитника. На месте Вито любой, самый слабый адвокат, мог бы добиться более обнадеживающих результатов.

– Да, сэр. Мне показалось, что ему вообще наплевать на ход процесса. Может, своего туза он оставляет напоследок? Но что это за козырь?

Неожиданно шеф повернул разговор в другую сторону:

– Ты видел Флад? Как она выглядит?

Его пристальные глаза следили за моим лицом. Ответив в тон, я невольно передразнил Старика:

– Видел. Флад выглядит отлично!

– Майк, не забывайся! Ты разговариваешь со своим начальником.

– Сэр, она выглядит прекрасно. Действительно прекрасно. Как всегда.

– Ты по-прежнему неравнодушен к ней?

– Трудно сказать, Джон. Но когда я вижу ее, у меня всякий раз перехватывает дыхание.

Подумав, Старик кивнул:

– Я понимаю тебя, сынок. Пару раз мне пришлось с ней разговаривать. На редкость смела и умна. Пойди она по другому пути, из нее получилась бы великая женщина.

– А может, судьба не дала ей другого пути?

Он жестко отрезал:

– Не верю. У любого из нас есть выбор, и, как бы ни складывалась жизнь, последнее слово за самим человеком. Флад упустила свой шанс.

Я молчал. На память пришел день, когда Мария вышла из колонии для несовершеннолетних. В то утро я одолжил у приятеля машину и, прождав полдня, наконец-то увидел ее возле ворот. По дорожке легко шла девушка с лицом и фигурой Марии, но не Мария. От прежней самоуверенной и веселой школьницы почти ничего не осталось. Она посмотрела на меня, и я понял причину перемены. Мария стала взрослой, очень взрослой. Слишком взрослой. Вряд ли мне удастся испытать столько, сколько пришлось пережить ей. Ее увезло такси, и я оглушенно смотрел, как оно сворачивает за угол. Стало тихо. Меня жгла незаслуженная обида. Как во сне, я сел в одолженную машину и вернулся домой.

Родители ждали нас на кухне за празднично накрытым столом. На отце был выходной костюм и красивый галстук. Радостно улыбаясь, мать выгнула шею – хотела разглядеть прячущуюся за моей спиной Марию.

Спотыкаясь, я втащился в квартиру и с трудом выдавил:

– Ма, она не приехала...

Мать встала, с затаенной болью посмотрела мне в глаза:

– Может, так будет лучше, сынок?

Я кричал, исступленно мотал головой и захлебывался слезами:

– Нет! Не лучше! Мы любим друг друга! Мы нужны друг другу – это я знаю точно. Но почему, почему она не захотела поехать со мной? Что ей мешало?

Отец встал.

– Майк, я перенесу вещи обратно в твою комнату.

Я посмотрел ему вслед – он шел с бессильно опущенными плечами. Бедный отец!

– Что мне делать, мама?

Мать мягко обняла меня за плечи:

– Забудь ее, сынок. Эта девушка не для тебя.

– Легко сказать: «Забудь». Думаешь, я не пробовал забыть? Пробовал, и не один раз. Не получилось. Пойми, мне уже двадцать один год, я не ребенок. С тех пор, как мы познакомились, Мария сидит в моей голове и моем сердце. Я люблю ее.

Мать опустила руки и насмешливо протянула:

– Любишь? Что ты понимаешь в любви, зеленый мальчишка? Только и можешь слезы лить в материн подол.

Неожиданно ее голос дрогнул и осекся. Мама резко отвернулась – теперь плакала она.

– Мам, не надо. Пожалуйста, перестань. И без того плохо.

Я заглянул ей в глаза и впервые в жизни увидел в них ненависть.

– Перестать? Еще чего! Да я об этой... слышать не могу! Чтоб ей вечно гореть в аду, прости Господи, за все, что она сделала с моим сыночком!

– Ма, может виновата судьба, а не Мария?

– Мария. Запомни, сын: в любой ситуации человек решает сам, как ему поступить. И судьба здесь не при чем.

С той поры немало воды утекло. И вот сейчас, по прошествии многих лет. Старик повторил слова моей мамы. Я смирился с тем, что в своих суждениях люди безжалостны и субъективны. Им никогда не понять ни моего отношения к Марии, ни ее самой. Неужели наступит день, когда я взгляну на все происшедшее их глазами?

Старик снова перешел к обсуждению дел:

– Кого ты собираешься отправить завтра?

Я назвал нескольких свидетелей.

Он подмигнул:

– Ого! Я вижу, ты собираешься уложиться в две недели? Тогда сегодня же садись писать заключительную речь, а то, не успеешь. К этому времени меня должны выпустить, так что можешь рассчитывать на поддержку.

– Спасибо, Джон, но я обойдусь. Когда вы давали мне дело Флад, мы договорились, что никто, включая вас, не станет в него вмешиваться.

Старик сделал наивное лицо:

– А я и не собираюсь этого делать. Веди его сам. Может быть, иногда что-то подскажу... если, разумеется, ты захочешь меня выслушать.

– Нет, сэр. Спасибо. Я сам доведу дело Флад.

– Хорошо-хорошо. Тебе пора. Иди.

И Старик раздраженно отвернулся к стене.

* * *

Дома никого не было. Я вошел в темную квартиру и, не раздеваясь, бросился на кровать. Слава Богу, что удалось уговорить мать задержаться за городом. Правда, она узнала, какой процесс предстоит мне вести, и потому почти не сопротивлялась. Как только я закрыл глаза, из темноты выплыло нежное лицо в обрамлении коротко остриженных золотистых волос. В широко открытых глазах светилась гордость. Мария, почему ты гордишься мной? Ведь я из кожи вон лезу, чтобы посадить тебя за решетку. Надолго, на несколько лет. А может, ты надеешься на мою помощь? Вряд ли... За те годы, что мы с тобой не виделись, многое изменилось, и я мог встретить другую. Хотя нет, с первой же минуты сегодняшней встречи мы оба почувствовали неразрывную связь друг с другом. Как когда-то, много лет назад.

Пытаясь отогнать от себя Марию, я повернулся на бок. Не помогло. Она пристально смотрела мне в глаза, будто хотела что-то сказать. Мария, расскажи о себе.

В твоей жизни было много событий и дел, о которых я до сих пор ничего не знаю.

В тот день, когда ты вышла из колонии и отказалась поселиться в моем доме, я потерял тебя из виду на целых четыре месяца. Чем ты занималась в это время? На какие деньги жила? У кого просила помощи?

Только теперь мне стало ясно, что в те далекие дни ты надеялась на мою любовь и поддержку. А я обманул эти надежды. Я тебя предал.

Книга II
Мэри

1

Она вышла на крыльцо, и прохладное осеннее солнце тысячами искр вспыхнуло в ее распущенных по плечам волосах. Следом из дверного проема показалась пожилая женщина с усталым лицом. Минуту Мария стояла неподвижно, потом вдруг спохватилась и, перекинув из руки в руку неуклюжий казенный чемоданчик, повернулась к женщине.

– Прощайте, миссис Фостер.

Миссис Фостер стиснула руку бывшей воспитанницы в мужском рукопожатии.

– Прощай, Мэри. Береги себя.

По лицу девушки скользнула невнятная улыбка.

– Хорошо, миссис Фостер. За полтора года я многому здесь научилась.

Женщина пристально посмотрела ей в глаза:

– Надеюсь, что эта наука поможет тебе избежать многих неприятностей. Будь умницей.

Мэри перестала улыбаться и тихо проговорила:

– Не бойтесь за меня.

Она опустила руку миссис Фостер, сбежала по ступенькам с крыльца и уже на дорожке услышала за своей спиной тяжелый лязг захлопнувшейся двери. Девушка медленно повернулась на этот тягостный звук – с ржавого железа во двор слепо смотрели пустыми глазницами два крохотных зарешеченных оконца. Мэри поежилась. Внезапный холодок страха отогнал ликующую радость и нетерпение первого дня свободы. Глядя на дверь, она прошептала:

– Больше вы меня не увидите.

Мэри решительно пошла через двор к воротам. Темное узкое казенное пальто делало ее выше и стройней, но почти не защищало от порывов ноябрьского ветра.

Старик-привратник издали заметил девушку и, прихрамывая на искалеченных ревматизмом ногах, вылез из своей будки. Его отечное пергаментное лицо расплылось в приветливой улыбке.

– Домой, Мария?

– Нет у меня дома, папаша. И имени прежнего нет. Теперь я не Мария, а Мэри.

Старик покачал головой:

– Напрасно все это. Кем бы ты себя не назвала, для меня останешься Марией. Навсегда. Разве в имени дело? Ведь ты не сможешь сменить свою польскую кровь на какую-то еще? То-то же...

– Чтобы получить от жизни то, что мне нужно, я многое могу сменить.

– Но только не себя. Такое никому не удавалось. И куда же ты теперь денешься?

– Пока не знаю. Сначала в гостиницу. Сниму номер, залезу в ванну и два часа буду там мокнуть. Потом пробегусь по магазинам, куплю вместо этого тряпья приличные шмотки. Потом... потом съем роскошный обед, схожу в кино... Съем две порции мороженого. Ну, а вечером вернусь в гостиницу и посплю до двух часов дня! Правда, здорово?

– А что ты собираешься делать после двух часов дня?

– Найду работу и начну вкалывать.

– Начни с этого, деточка. Без денег тебе не прожить.

Железные ворота плавно распахнулись.

Старик театрально вытянул руку:

– Мир ждет тебя, Мария! Пусть он будет добрым.

Девушка уже вышла на улицу, но потом быстро вернулась к будке и поцеловала привратника в прохладную морщинистую щеку.

– Прощайте, папаша. Не болейте.

Старик грустно кивнул:

– Прощай, Мария.

– Папаша, вы – единственный в этом заведении, без кого я буду скучать на свободе.

Он смущенно проворчал:

– Так я тебе и поверил! Наверное, всем мужикам говоришь что-нибудь в этом роде?

Мэри рассмеялась:

– Нет. Вам одному! Хотите меня напоследок пощупать? Только в темпе.

Старик ответил с непривычным достоинством:

– Нет, Мария.

Она изумленно переспросила:

– Нет? Но почему?

– Все это надо не мне, а девочкам. Ведь вам очень плохо в тюрьме. Хуже, чем мужчинам. Женщине необходимо знать, что она кому-то нужна, кому-то нравится. К женщине обязательно кто-то должен приставать, пусть даже старик, если нет никого помоложе. А кому вы здесь нужны? Никому. Ни семье, ни ухажерам. Вот потому я с вами и заигрываю. Девочки отбиваются, хохочут, а сами довольны. И мне приятно доставлять вам хоть какую-то радость.

Мэри порывисто обняла старика, еще раз поцеловала в щеку.

– Спасибо, папаша.

За воротами ее догнал надтреснутый голос:

– Мария! Постарайся вести себя хорошо.

Девушка помахала рукой:

– Постараюсь!

Она оказалась на улице. Обычной городской улице, а не в зоне для прогулок. Ноги ступали непривычно мягко. Мэри топнула – звук мгновенно погас под каблуком. Ну, конечно, она совсем забыла, что улицы покрыты асфальтом. Там, в колонии, повсюду лежал бетон, и каждый шаг гулко прокатывался по коридору, двору и спальне. Девушка снова топнула – тишина. Какое счастье! Господи, ведь это – свобода!

Легко подпрыгивая, Мэри перебежала через улицу.

Неожиданно чья-то сильная рука выхватила сзади чемодан, и знакомый голос весело спросил:

– Ты забыла про машины, крошка? Напрасно, ведь они могут задавить.

Девушка замерла. Конечно, она узнала этот голос, как узнала бы его из тысячи голосов. С той минуты, когда перед ней раскрылись глухие ворота колонии, Мэри ждала, что вот-вот откуда-нибудь из-за угла появится Майк.

Она повернулась, без всякой радости посмотрела в улыбающееся лицо и ответила таким тусклым голосом, словно разговаривала со случайным прохожим:

– За полтора года можно забыть не только про машины.

Майк все еще улыбался, но в голосе появилась тревога:

– Поедем ко мне домой, Мария.

Девушка не ответила.

– Поехали... Я с утра жду тебя здесь.

Мэри покачала головой:

– Нет. Это невозможно.

Улыбка погасла. Теперь на его лице отражалась обида, только обида.

– Как же так, Мария? Я...

Она выдернула чемодан из бессильно опущенной руки Майка.

– Куда мы поедем? Зачем? Ведь ты меня совсем не знаешь... теперешнюю. Все изменилось. Даже имя.

– Мне наплевать на то, что изменилось. И хоть ты не ответила ни на одно мое письмо, я хочу забрать тебя домой.

Мэри вскинула голову:

– А я не собираюсь туда ехать.

Майк умоляюще смотрел в ее глаза:

– Я люблю тебя, Мария. По-прежнему люблю. Раньше, до колонии ты говорила, что тоже любишь меня.

– Тогда мы были детьми и ничего не понимали в жизни.

– Ты говоришь так, будто стала древней старухой. Подумай, прошло всего полтора года, и у нас еще все впереди.

– Боюсь, что у нас с тобой впереди нет ничего. Эти полтора года стоят сотни лет. Я быстро повзрослела.

– Знаешь, ведь я тоже не мальчик, однако мне отношение к тебе осталось прежним. А твое?

– Нет.

Майк горестно покачал головой:

– Господи, что они с тобой сделали?

– Ничего. Во всем виновата я сама. Прощай, Майк. Нам никогда не вернуться в детство... К сожалению.

Девушка уже хотела уйти, но он в отчаянии схватил ее за руки.

– Что случилось, Мария? Расскажи мне. Я имею право знать все.

Мэри посмотрела на него каким-то странным долгим взглядом, и Майка поразила черная глубина ее глаз, глубина, в которой тонул даже солнечный свет.

– У меня был ребенок.

– ?!

– Да, пока я там сидела, родился ребенок. Мальчик или девочка, не знаю. Мне пришлось написать отказ, и его сразу же забрали.

Майк стоял, словно пораженный громом небесным. Боже, в это невозможно поверить! А если она сказала правду, то почему в голосе не было ни боли, ни раскаяния? Только равнодушие, будто речь шла не о ребенке, а о половой тряпке.

– Майк, ты по-прежнему интересуешься тем, что произошло?

Он хрипло спросил:

– Чей ребенок? Росса?

– Нет. Росс в то время еще не вернулся из Европы. Помнишь?

– Ты хочешь сказать, что кроме Росса были другие мужчины?

Его лицо свела гримаса боли. Девушка молчала. Майк закусил губу, пытаясь сдержать слезы, но они все равно потекли из его широко открытых, остановившихся глаз.

– Я не верю, Мария. Ведь ты любила меня... Она не обратила на эти слова никакого внимания, словно вообще их не расслышала и тем же безжалостно-ровным голосом проговорила:

– В колонии сидела одна девушка. Она научила меня всяким штучкам, и мы с ней этим частенько занимались. Чтобы развлечься. Знаешь, Майк, нам было хорошо. Хочешь расскажу?

Он вскинулся:

– Я не желаю знать этой грязи! Росс был прав: ты – обыкновенная дешевая...

Мэри спокойно закончила фразу:

– Шлюха.

Майк снова сжал ее руки.

– Мария, ну скажи, что ты не такая, какой тебя называл Росс. Скажи!

Девушка не ответила.

И тут его отчаяние сменилось жгучей яростью.

– Зачем ты врала мне? Ради тебя я готов был разбиться в лепешку, потому что верил каждому твоему слову. Ты... врушка.

Она спокойно и твердо посмотрела в его мокрые глаза.

– Теперь все это не имеет никакого значения, Майк. Правда – это то, во что ты веришь, а не то, что знаешь с чьих-то слов.

Мэри остановила проезжавшее мимо такси. Больше она ни разу не взглянула на Майка, и лишь когда машина поворачивала за угол, обернулась назад. Через стекло была отчетливо видна застывшая на тротуаре высокая мужская фигура.

Неожиданно для себя девушка заплакала. Ей захотелось крикнуть: «Я люблю тебя, Майк», но вместо этого она лишь крепче стиснула зубы.

Свобода, представлявшаяся в колонии сплошным счастьем, обернулась слезами.

– Куда желаете ехать?

– Отель «Астор» на Бродвее.

Мэри снова оглянулась, но Майка уже не было видно. У нее оборвалось сердце.

Впервые в жизни девушка почувствовала непереносимое, безысходное отчаяние. Она потеряла Майка. Навсегда. Рано или поздно это должно было произойти. Разве может Мэри после всего случившегося думать о чистом, доверчивом парне? Нет, она не станет портить ему жизнь. Пусть Майк будет счастлив с другой – такой же прекрасной, как он сам.

И не в силах больше сдерживаться, девушка зашлась горькими рыданиями.

2

Администратор раскрыл регистрационный журнал, и девушка углубилась в его изучение. Вот то, что ей нужно: одноместный номер-люкс с ванной и душем. Но цена! Три с половиной доллара в сутки. Похоже, с роскошью придется пока подождать, ведь в сумочке – чуть больше сотни.

Но... так хочется почувствовать себя свободной, богатой, красивой. Словом, шикарной женщиной! И поколебавшись еще минуту, она быстро написала в книге: Мэри Флад... Йорквиль, штат Нью-Йорк... 20 ноября 1937 года.

Администратор внимательно прочитал эти сведения, нажал кнопку звонка, улыбнулся:

– Только что закончили школу, мисс Флад?

Мэри кивнула: вот именно. Через минуту спустился коридорный. Он поднял чемодан, взял с конторки ключ. Администратор распорядился:

– Проводите мисс Флад в номер двенадцать ноль четыре.

Наконец-то девушка осталась одна в просторном, богато обставленном номере. Она с разбегу бросилась на широкую деревянную постель, с удовольствием погрузилась в ее упругое тепло, потом перекатилась к другому краю и опустила ноги в мягкий ворс пушистого ковра. Да, номер – высший класс. А где же ванная? Наверное, здесь.

О, какой белоснежный фарфор! Какая блестящая плитка! Мэри завороженно провела рукой по сверкающему краю ванны. Гладкая, словно атлас! Не то, что шероховатые чугунные гробы.

На сушке висели разноцветные турецкие полотенца. Она сняла одно, провела им по лицу, и кожа ощутила легкое прикосновение нежной ткани. Да, это не те заскорузлые хлопчатобумажные терки, что водились в родительском доме. Мэри восхищенно вздохнула: вот это жизнь!

Она посмотрела на часы. Скоро полдень. Пора идти за покупками. Девушка неохотно повесила полотенце и вышла из ванной.

В сумочке оказалось сто восемнадцать долларов, ровно столько, сколько она заработала в прачечной. Фу, как там было душно, как отвратительно пахло дешевое темное мыло.

Мэри тряхнула головой, защелкнула сумочку и решительно направилась к двери.

От дверей «Астора» был хорошо виден Бродвей. В этот обеденный час на улице толкалось гораздо больше народа, чем в другое время дня. Люди шли озабоченные, молчаливые. Все куда-то спешили, и никто не смотрел по сторонам. Мэри это показалось странным. Она обвела взглядом улицу. В кинотеатре «Парамаунт» шла новая картина с Бингом Кросби и Китти Карлайл. В «Риальто» показывали два фильма ужасов, а в «Нью-Йоркере» – два боевика. Закусочную на другой стороне улицы битком забили проголодавшиеся посетители.

Дверь китайского ресторанчика между 42-ой и 43-ей улицами до сих пор украшала реклама обеда за 35 центов. В витрине кафетерия Гектора было выставлено такое количество разнообразных пирожных, что просто разбегались глаза. Далекие аккорды из танцевального зала на 45-ой улице смешивались с разнобоем автомобильных гудков. Мэри сбежала с высоких ступеней и пошла по богатому, шумному, разноцветному Бродвею.

Ей было известно несколько магазинов, где сравнительно дешево продавались неплохие вещи. «Плимут» славился прекрасным бельем и блузками, «Маркер» – юбками, платьями, костюмами, а за обувью имело смысл ехать только к «Китти Келли».

Девушка вдохнула полной грудью нездоровый городской воздух и беззаботно улыбнулась. Сегодня утром она была неправа, сказав Папаше, будто у нее нет дома. Мэри вернулась в Нью-Йорк, а, значит, вернулась домой.

* * *

Она лениво плескалась в теплой, приятно пахнущей, мягчайшей воде. Ванна была заполнена до краев. Вокруг девушки покачивались пузырьки пушистой пены. Время от времени они неслышно лопались, отчего невесомые белые хлопья плавно таяли.

Мэри провела рукой по телу и удивилась: словно бархат. Она вспомнила, как горела и шелушилась кожа от едкого, дурно пахнущего мыла, которое ей выдавали в колонии. Почему-то после мытья тем мылом Мэри никогда не чувствовала себя чистой.

Девушка стянула с крючка полотенце, свернула его в маленький валик и подложила под голову на край ванны. Закрыла глаза. Боже, какое блаженство! Тепло, уютно. Ни страха, ни тревог. Теперь никто не сможет ее заставить делать тяжелую или грязную работу. Никто не посмеет обругать.

Незаметно для себя Мэри задремала, и в узком промежутке между бодрствованием и сном заново пережила нескончаемо-длинные часы боли. В тот день родился ребенок.

Все утро ужасно ныл живот, и в конце концов Мэри отвели в тюремный лазарет.

Доктор ее быстро осмотрел и, повернув к сестре неулыбчивое лицо, сказал:

– Готовьте. Уже на подходе.

Мэри уложили на белой жесткой деревянной кушетке, побрили лобок, накрыли простыней и ушли. Она осталась одна. С каждой минутой боли становились сильнее и сильнее, но между приступами Мэри успевала радоваться тому, что скоро избавится от своего позора.

В палату кто-то вошел. Мэри повернула голову и возле кушетки увидела старшую надзирательницу. Пряди черных с проседью волос свисали прямо на очки, на лице застыла привычная усталость. Она держала в руке лист бумаги.

– Как дела, Мэри?

Мэри попыталась улыбнуться.

– Хорошо, миссис Фостер.

– Ты еще не рассказала мне о ребенке.

Мэри задумалась. Оказалось, что ей совершенно нечего сказать. Да и не хочется. Ну, ребенок и ребенок. Скоро он появится на свет, и тогда все сами увидят.

Миссис Фостер не отступала:

– Кто его отец? Он обязан взять на себя расходы по воспитанию малыша.

Нарастающая боль штопором ввинтилась в живот. Когда схватка кончилась, Мэри прошептала:

– Это не имеет значения.

Пожав плечами, миссис Фостер поднесла к ее лицу бумагу:

– Хорошо, пусть будет по-твоему. Я принесла документ об отказе от ребенка.

Мэри молча кивнула.

– Тебе известно, что он означает? Во-первых, ты лишаешься всех прав на своего сына или дочь. Во-вторых, ты никогда не увидишь ребенка и даже не узнаешь, кто его усыновил. Словом, для тебя он умрет сразу после рождения.

Мэри молчала, и миссис Фостер тронула ее за плечо:

– Ты слышишь?

– Слышу...

Надзирательница жестко повторила:

– Для тебя он умрет.

Новый приступ боли выдавил из груди Мэри натужный крик:

– Зачем вы говорите мне одно и то же? Я вас прекрасно поняла! Он может остаться здесь? Со мной? Миссис Фостер бесстрастно пояснила:

– Нет. Тюрьма – не место для новорожденного. Зная имя отца мы заставили бы его оплатить содержание малыша в приюте. Со временем ты могла бы попытаться вернуть себе ребенка.

– Что для этого нужно?

– Доказательства твоей финансовой состоятельности и нравственного образа жизни.

– И кто будет все это решать?

– Суд.

– Значит, мне его не отдадут, пока суд не убедится в моей состоятельности? А если такие доказательства у меня появятся не скоро? Неужели все это время ребенок будет в приюте?

Надзирательница утвердительно качнула упавшими на лицо серыми прядями.

– А если я подпишу отказ, его сразу усыновят и в тот же день он окажется в нормальной семье?

– Да.

Мэри ответила тихо, но очень твердо:

– Давайте вашу бумагу. Я отказываюсь от ребенка.

Миссис Фостер растерялась:

– Но... Опомнись, девочка.

В эту секунду боль перехватила дыхание. Мэри выгнулась дугой и завизжала:

– Отказываюсь... Понимаете, отказываюсь! Что я еще могу для него сделать?

Надзирательница молча вышла из палаты и вернулась часа через три. К этому времени все благополучно закончилось, ребенка, не показав, унесли, и Мэри снова осталась одна. Она лежала с закрытыми глазами и как будто спала. Миссис Фостер тихонько окликнула:

– Девочка, проснись.

Мэри не ответила, тогда надзирательница чуть повысила голос:

– Эй, проснись! Мэри...

Ресницы дрогнули, поднялись, и по сухому лихорадочному блеску глаз миссис Фостер поняла, что Мэри не до сна.

– С тобой все в порядке. Не волнуйся. И ребеночек тоже...

– Я ничего не хочу о нем слышать! Ничего!

Миссис Фостер колебалась:

– Но...

Неожиданно Мэри уткнулась в подушку и по-детски жалобно прошептала:

– Пусть его побыстрей отдадут. И без этого очень плохо.

Надзирательница через простыню погладила тонкую руку, а Мэри проговорила:

– Было ужасно больно. Ужасно.

– Знаю, девочка. Всем бывает больно.

– Нет, вы не поняли меня. Когда отец ребенка так поступил со мной, он причинил ужасную боль. Но я постаралась ее забыть, как будто ничего не произошло. Сегодня намного больнее... Я потеряла то, что должно было остаться со мной навсегда.

Миссис Фостер поняла все. Она вспомнила обстоятельства дела, по которому была осуждена и доставлена в колонию Мэри Флад. За толстыми стеклами очков затеплилась жалость к несчастной девочке. Надзирательница и заключенная посмотрели друг другу в глаза.

– Пусть его отдадут. Пожалуйста.

– Да, ты права.

Миссис Фостер ушла, а Мэри снова закрыла глаза. Из-под ресниц выскользнула одна слезинка, другая... Через полчаса подушка была насквозь мокрой, а Мэри все плакала и плакала.