Текст книги "Неизвестный Алексеев. Том 3: Неизданная проза Геннадия Алексеева"

Смущаясь, подошел к женщине, хлопотавшей у скромной могилки неподалеку.

– Это памятник Вилису Лацису! – сказала женщина с некоторым вызовом – как, мол, можно об этом не знать!

«Черт побери! – подумал я. – Ведь мною не прочитана ни одна из его книг!»

Кладбище Райниса. С трудом отыскал могилу Александра Чака. Никакого памятника. На зеленом холмике лежит маленькая гранитная плитка с надписью:

Александр Чак

поэт

1901–1950

4.5

Жюль Ренар сказал, что ирония – это стыдливость человечества. А я так часто злюсь на свою иронию и говорю ей, что она мне опостылела.

Н. Банк сказала, что у меня есть литературное имя. Это мало похоже на правду, но все равно приятно.

Странный парадокс: за последние тридцать лет город вырос раза в два, но в моем восприятии он все уменьшается и уменьшается. Видимо, это происходит оттого, что с годами я познаю его все лучше и лучше, сотни раз проходя по одним и тем же улицам, переулкам и площадям. Город постепенно приближается ко мне и как бы уплотняется.

Надписи в витринах магазина канцелярских принадлежностей:

Кисти-краски.

Лекала-кнопки.

Ручки-перья.

Портфели-папки.

Бумага разная.

Чернила-тушь.

Неплохие стихи.

6.5

В лавке писателей мне вручили увесистый пакет. В нем сто экземпляров моей несчастной второй книжки.

Вид у нее вполне благопристойный – обложка как обложка, даже не без элегантности. И бумага неплохая – не газетная. И фотография моя имеется. Правда, сделана она десять лет тому назад и я похож на ней на священника, но это ничего.

Только книжка как-то подозрительно тонковата. «Мало, небось, пишет Геннадий Алексеев, – скажет несведущий читатель, – ленится небось».

И то сказать – я дожил до второй книги! Жалкая она, тощенькая, но все же вторая.

«Это лучше, чем ничего», – говорят мне друзья. «Да, это лучше, чем совсем ничего», – соглашаюсь я.

В книжечке 70 страничек и 47 стихотворений.

Сколько лет мне ждать третью? Увижу ли ее?

7.5

Коттедж в Александрии – убежище Николая Первого и его семейства. Полностью восстановленные интерьеры с мебелью, картинами, скульптурой и всевозможной утварью.

Кабинет императора. Спальня императора. Умывальная комната императора. На стенах всех комнат (кроме клозета) портреты государя императора.

Детская комната наследника-цесаревича. Портреты совсем еще юных великих князей и княжон. Пейзажи Сильвестра Щедрина и Айвазовского.

Из окна кабинета императрицы Александры Федоровны открывается великолепный вид на парк и на Финский залив.

Всюду безукоризненный порядок и чистота. Почти в каждой комнате сидят музейные служительницы и даже не дремлют. Посетители надевают на свою обувь мягкие войлочные тапочки.

Благоухающий всеми запахами весны Александрийский парк. Поют зяблики. По уже зеленым лужайкам деловито расхаживают скворцы. В траве голубеют первые фиалки.

Я говорил себе: вот дождусь второй книжки, а там видно будет. Дождался. И ни черта, однако, не видно. Чего теперь ждать?

К 48 годам мне удалось опубликовать 130 стихотворений. По нынешним меркам это смехотворно мало. Но у Бодлера в «Цветах зла» было приблизительно столько же, и этого ему хватило для бессмертия. Стоит ли гнаться за количеством?

Правда, Бодлер напечатал все, что хотел. Счастливчик!

Как это вам удалось, месье? Поделились бы опытом!

8.5

Вирджиния Вулф сказала о Льюисе Кэрролле, что «у него не было жизни». Обо мне можно сказать то же самое. Моя жизнь не изобилует событиями и внешне начисто лишена драматизма. Я – этакий умный, осторожный и довольно ленивый кот, который всю жизнь лежит на сундуке в чьей-то прихожей.

Истинная литература всегда творит миф, в этом ее отличие от беллетристики. Мифы бессмертны. Поэтому истинная литература переживает века.

Надо жить легко, без натуги. А я тужусь и потому несчастен.

9.5

На даче. Стоят «дни юного мая». Лес еще прозрачен, но цвет его изменился: раньше он был голубовато-серым, а теперь появились лиловые, бледно-желтые и бледно-зеленые оттенки. На березах проклюнулись почки. Птицы поют на разные голоса, поют вдохновенно, со страстью, с ликованием. В саду первые вешние цветы.

Не торопясь, но с аппетитом читаю Радищева.

Стиль Радищева, несмотря на тяжеловесность и архаизм, по-своему красив и не лишен экспрессии.

Похоже на Платонова. То есть Платонов похож на Радищева. Но чтил ли Андрей Платонович своего предшественника?

Дома. Вечер. За окном во дворе кто-то хохочет не переставая, хохочет нарочито громко, чтобы все слышали, чтобы все знали, как весело, как хорошо хохочущему.

И в автобусе полчаса тому назад кто-то хохотал точно так же, и в электричке час тому назад, и вчера я где-то слышал этот наглый хамский хохот, и в прошлом месяце, и в прошлом году… И будто хохочет один человек, один и тот же жизнерадостный, никогда не унывающий, безумно довольный собой молодой человек – ему всегда от 18 до 25. Временами я начинаю завидовать его бесхитростному животному оптимизму.

13.5

Радищев истинный интеллигент, один из светлейших умов в российской истории.

Удивительная глава из «Путешествия», посвященная Ломоносову. Преклоняясь перед холмогорским самородком, Радищев остается объективным и ничуть не преувеличивает его заслуг, понимая, что научные достижения Ломоносова были велики лишь в пределах отечества. Такая трезвость суждений для склонного к чувствительности и преувеличениям XVIII века кажется невероятной.

Знакомые наперебой хвалят мою книжку.

Позвонила Лена М. и сказала, что книга великолепна.

Позвонила Галя Р. и сказала, что у нее нет слов, что она просто потрясена.

Повстречался Горбовский и сказал, что мою книжку уже нигде не купить – всё распродано, что он почти выучил ее наизусть, что он показывал ее каким-то москвичам и они пришли в восторг.

15.5

Фотографию Вяльцевой я поставил на своем столе. Все, кто приходят, спрашивают, кто это. Я отвечаю:

– Это Настя, моя возлюбленная.

И подробно рассказываю о своем необычном романе. Все охают и ахают, все восхищаются Настей, говорят – красивая. Но жена сказала:

– Совсем ты, Алексеев свихнулся на старости лет! Мало тебе, что ли, живых женщин?

1942 год. Осень. Фергана. В школе на завтрак дают «затируху» – мучной суп особого рода. Муку сначала спрыскивают водой и «затирают», отчего она скатывается в комочки. Развариваясь, комочки увеличиваются и суп как бы густеет. Затируху нам наливают в жестяные кружки, которые мы приносим из дому. Изредка эту похлебку готовят на отваре из костей и требухи, и тогда она кажется невероятно вкусной.

20.5

Ощущение «доживаемости» жизни становится все отчетливее. Творческие экстазы навещают меня все реже, и женщины волнуют меня все меньше. Лучшие годы мои, как видно, миновали. Близится старость.

Часы, проведенные в одиночестве среди природы – на берегах озер и извилистых лесных речек, в полумраке дремучих еловых зарослей и на солнечных полянах, – были самыми светлыми в моей жизни. Там, на природе, наступали минуты, когда душа моя ликовала, пела и бесстрашно парила над безднами. Эти минуты были подобны векам. Время, пронизывая меня, уносилось в прошлое, я был ему неподвластен. И глядя на зеленую гусеницу, ползущую по стеблю иван-чая, я понимал, что она тоже бессмертна.

23.5

Размышления о нонсенсе.

Нонсенс у Кэрролла, у сюрреалистов и абсурдистов. Нонсенс у меня.

Я его не заимствовал, я его сам изобрел, не зная, что он уже давным-давно изобретен. «Алису» я читал в детстве и, разумеется, по-детски, не воспринимал литературных тонкостей.

Но я отлично помню, с чего все началось. Все началось со стихотворения «Чем пахнет солнце», написанного мною в 57-м году. Тогда оно было одиноким среди прочих моих, «правильных», рифмованных стихов, но его своеобразие, его таинственность меня волновали, и я часто его перечитывал, пытаясь понять, в чем его секрет.

Секрет его был заключен в нонсенсе, а нонсенс состоял в том, что я воспринимал солнце как некий съедобный сочный плод, вроде апельсина, и даже намекнул на то обстоятельство, что и все прочие, подобные солнцу светила тоже вполне съедобные.

C 63-го года нонсенс становится обязательным элементом моего поэтического стиля. Его поэтика заменила мне рифму и традиционные поэтические размеры.

В рецензии на мою первую книжку И. Малярова написала, что я добрый сказочник. Пусть будет так – я добрый и немножко хитрый сказочник, почти как Льюис Кэрролл.

24.5

Национализм – религия маленьких и недобрых людей. Сбившись в кучку, они кричат: «Мы, немцы, лучше всех!», «Мы, китайцы, самые хорошие!» И им начинает казаться, что они уже не маленькие, а большие.

25.5

Прозрачные, совсем прозрачные, неподвижные глаза Лены В. Глаза смотрят мимо меня, куда-то в бесконечность.

Лена слепая. Она живет во Львове и очень любит мои стихи. Она приехала погостить.

Лена ослепла от родов. Врачи говорили, что ей нельзя иметь детей, но она не послушалась. Ребенок умер, а она ослепла.

Но она нашла в себе силы жить и писать стихи.

Лена восторженная, доверчива и чиста душой необыкновенно. Мне, старому нытику и пессимисту, немножко стыдно рядом с нею.

– Не огорчайтесь, – говорит мне она, – ведь это так здорово, что ваши стихи печатают! Такие стихи не должны были бы печатать, а их всё же печатают! Это же просто чудо, что их публикуют! Так радуйтесь же чуду!

Книжку мою раскупили в течение двух-трех дней. Ни в одном магазине города ее уже нет.

26.5

Я сущий выродок. Мной покойный отец вовсю матерился, и нередко в присутствии матери (ее это не шокировало – настоящий мужчина должен ругаться). Я же матерщину не переношу. Особое отвращение у меня вызывают матерящиеся интеллигенты. Впрочем, интеллигенты ли они, если матерятся? И вообще – существует ли сейчас подлинная интеллигенция?

27.5

Думая о неминуемости смерти, всегда пытаешься представить себе людей, которые будут существовать, несмотря на твое исчезновение. И всякий раз почему-то забываешь, что все они, все до одного, тоже обязательно умрут, только чуть попозже.

Иногда, когда я иду по многолюдной улице в солнечный летний день и вдруг вспоминаю, что эти веселые, улыбающиеся прохожие – потенциальные мертвецы, меня охватывает ужас.

Хорошо быть женщиной. Женщины не размышляют о бренности бытия, и смерть их мало тревожит. Они ближе к природе, к животным.

Ночью, едва лишь заснул, как тут же и проснулся. Гляжу – она сидит на краю постели и разглядывает свои ногти – они длинные, острые, лак на них перламутровый, современный.

Инстинктивно поджал под себя ноги и затаил дыхание.

– Что, испугались? – спросила она.

– Испугался, – признался я чистосердечно.

– Не торопитесь! – сказала она после минутной паузы и улыбнулась знакомой кокетливой улыбкой, приставив пальчик к щеке.

– Куда не торопиться-то? – спросил я и проснулся во второй раз, уже по-настоящему. Ноги у меня были подогнуты, а на краю постели, как мне показалось, была примятость – будто кто-то здесь только что сидел. Мне почудилось также, что в комнате пахнет какими-то незнакомыми духами.

Проблема преемственности – забота посредственностей. Творческое бессилие легко оправдать заботой о сохранении культурных ценностей.

Мой город. До отчаянья, до умопомешательства, до сладкой обморочности, «никогда не падал, однако, в обморок». Что я без него? Куда я без него? Кто я без него? Вдруг полез из меня отвергаемый мною Мандельштам.

Русская проза и поэзия середины XX столетия оказалась на обочине скоростной автострады мировой литературы.

«А куда спешить? Мы и пешком доплетемся».

Два пьяных офицера. Один полковник, второй подполковник. Первый стоит, качаясь на каблуках, изгибаясь назад и с трудом удерживая равновесие. Второй по-женски льнет к нему и кладет щеку на его полковничий погон. В глазах его пьяные слезы умиления. Подходит третий офицер – майор, высоченный мужчина. Обнимает за плечи первых двух и хохочет, и что-то говорит, и что-то бубнит пьяно – не разберешь. Славное российское воинство.

28.5

Еще совсем недавно был я поклонником Цветаевой. Ныне же Марина Ивановна быстрехонько удаляется от меня, широко, по-цветаевски шагая. (Громогласие, мужеподобие, агрессивность, европофобия.) При всей остроте и свежести ее поэтической формы ее мышление не поднялось над уровнем русского стереотипа.

Оказывается, мне снятся цветные сны. Сегодня приснилось: где-то на даче, зимой, вышел на крыльцо в синем халате. «Откуда взялся этот халат?» – подумал я во сне. – «Не было у меня такого синего, василькового халата!»

Говорят, что цветные сны снятся гениям и безумцам. Стало быть, я безумец.

Все люди разные. Даже простейшие, вульгарнейшие обыватели не лишены индивидуальности. Отчего же в творчестве столь часто господствует унылое единообразие? Почему пишущие картины, симфонии, романы и поэмы боятся заглянуть в колодцы своих душ – ведь каждая душа – колодец? Почему предпочитают они коситься на соседа справа и соседа слева или глядеть в спину идущего впереди? Один из печальных симптомов массового сознания.

29.5

Пришел знакомый португалец. Черный, короткий, весьма потертый плащ, на боку шпага в помятых ржавых ножнах, правый глаз закрыт черной перевязью.

Сидели на кухне, пили портвейн (увы, не португальский). Рассуждали о странности времени и о капризах избалованных женщин. Он вспомнил о своей Динамене и прослезился.

Около полуночи вышли из дому. В небе сияла круглая полная луна. Время от времени на нее наползали прозрачные серебристые облака.

– Не провожайте меня, – сказал он и, коснувшись моей ладони холодными пальцами, пошел прочь, растворяясь в мертвенном лунном свете.

Сегодня утром я читал его канцоны.

30.5

Стою на автобусной остановке. Подходит прилично одетый человек средних лет, вроде бы трезвый.

– Я буду откровенным, товарищи. Мне не хватает десяти копеек на бутылку вина. Я алкоголик, и если сейчас же не выпью, со мной может случиться несчастье, я черт знает чего могу натворить – вы понимаете?

– Отлично понимаю, – говорю я, – благодарю вас за откровенность.

Порывшись в кошельке, я извлекаю из него гривенник и сую монету в сухую ладонь благородного нищего. При этом у меня такое чувство, что я совершаю хороший, гуманный поступок.

– Спасибо, товарищ, вы меня спасли! – говорит алкоголик.

– Да полно, – говорю я, – что за пустяки, право!

Еще один способ попрошайничества. Тоже ведь искусство.

31.5

Юность. Начало путешествия в жизнь и в искусство. Открытия на каждом шагу. В двадцать лет открываю русский символизм, и долго пьянит меня его пряное, ароматное вино. Преклонение перед Брюсовым (Блок, Белый, Анненский – позже).

На дороге валяется кукла с оторванной ногой. Она лежит на спине, и ее широко открытые синие глаза уставились в небо. В глазах удивление.

1.6

Я слабый индивидуум с неустойчивой, зыбкой психикой, терзаемый чрезмерной рефлексией и преследуемый жестокими сомнениями. И все же мне даны были воля и сила для преодоления многих преград, воздвигавшихся неутомимой судьбой на моем пути.

Я одолел инстинкт стадности и страх одиночества, поборол неуверенность в своих способностях и в своей выносливости. Тип я все же любопытный и, по-видимому, незаурядный.

Лучшая на свете женщина – Лена Ш. Доброта, приветливость, ум, порядочность, преданность, мягкий ровный характер, обаятельная внешность. Как жаль, что я не встретил ее в молодости!

Визит поклонников. Он – главный дирижер оперного театра в Алма-Ате. Она его сестра – интеллигентная дама из ленинградского театрального мира. Пришли с цветами и пробыли минут двадцать. Говорили о моих стихах (своеобразны, умны, тонки, глубоки) и с благодарностью приняли в подарок мою вторую книжку. Хвалили мою живопись.

2.6

Первая гроза. Весь день над городом бродили подозрительные облака. И вдруг стало быстро темнеть, подул свежий ветер. Где-то вдалеке громыхнуло. Потом загремело поближе. Сверкнула молния и тотчас с неба хлынули потоки, затопившие все мостовые. Пешеходы кинулись в подворотни, и город, казалось, обезлюдел. Только машины мчались по улицам, вздымая фонтаны брызг, будто радуясь этому долгожданному потопу.

Пришла соседка и попросила что-нибудь написать на моей книжке. Сказала, что читала мои стихи у себя на службе и все сослуживцы ужасно разволновались.

– А мне ваши стихи близки необыкновенно! – добавила она. – Просто поразительно, как я их чувствую! Поверьте!

6.6

Студентка с редкой фамилией – Вернослово.

Визит к Дудину и затем прогулка с ним по городу. Он, как всегда, в прекрасном расположении духа и, как всегда, из него сыпятся непристойные частушки и прибаутки. Сказал, что книга моя, несмотря на совершенное над ней надругательство, все равно хороша. Еще сказал, что рукопись третьей книги надо подавать в то же издательство «Советский писатель».

9.6

Вечер в Репино. Благоухание юного лета. Запахи отцветающей черемухи и буйно цветущей рябины. Рощи, еще столь недавно по-весеннему прозрачные, стали густыми и тенистыми, а трава на полянах уже по колено.

Маленький жалкий ресторанчик под громким названием «Волна» у самого берега залива. В зале играет «эстрадный ансамбль», состоящий из четырех дюжих молодцов очень самоуверенного вида.

Сижу за стойкой бара и пью дешевый мускатель с минеральной водой. Барменша, женщина лет 35 с некрасивым, но приятным лицом, на меня внимательно поглядывает. Кажется, я ей понравился. Солист ансамбля с большим чувством поет в микрофон популярную песню.

Мне на руку садится комар и на моих глазах жадно пьет мою кровь с примесью алкоголя. Я его не гоню и не убиваю. Пусть напьется, хватит мне крови.

Посреди ресторанного зала медленно танцуют две пары.

Пляж. Залив серый. На горизонте темнеет силуэт острова. На переднем плане у берега неподвижны моторные лодки. Два купальщика с красными от свежего загара телами медленно входят в воду. 10 часов вечера, не совсем светло.

10.6

Утро. Сквозь дыру в заборе пролезаю на Смоленское кладбище (у моих студентов практика, они обмеряют надгробия). На меня обрушивается гомон птиц. Они поют на разные голоса со страстью и с великим усердием – щелкают, свистят, скрипят, трещат, гукают, верещат и даже как-то по-человечески вскрикивают.

Лет пять тому назад, гуляя по Смоленскому, наткнулся на могилу Лидии Чарской. Рядом с простеньким деревянным крестом стояла парта, настоящая школьная парта. На кресте висела гирлянда дешевых бумажных цветов, а к парте кнопками были прикреплены бумажки с какими-то странными невразумительными фразами, нелепыми детскими просьбами и таинственными заклинаниями. Два года спустя я пытался вновь разыскать эту могилу, но она исчезла.

Каждый из нас себе не виден, от себя спрятан, и не надо себя искать. Надо искать себя подлинного и не прельщаться собою кажущимся. Надо быть зорким и не обманываться ложными находками.

Несчастье большинства нынешних российских стихотворцев в том и состоит, что они довольствуются собою кажущимися и пишут, как пишется, полагая, что главное – быть естественным. Они не подозревают, что существует иная, высокая естественность, путь к которой порою долог и тернист.

11.6

Жарко. От станции к даче шел не торопясь. Повстречались девочка и мальчик на велосипеде. Девочка (она была постарше) крутила педали, а мальчик сидел на багажнике, свесив ноги вдоль заднего колеса. Я услышал, как мальчик сказал девочке: «Прошлый раз, когда мы ехали в город, мне показалось, что отец уже бросил пить».

В нашем саду цветут яблони. Над ними гудят пчелы. А под ними расхаживают дрозды, ловко выклевывая из земли жирных червей.

Первое в этом году купание в озере. Доплыл до середины и несколько минут лежал на воде, глядя в тусклую от зноя синеву неба.

1942 год. Июль. Поезд ползет по желтой бесплодной пустыне. Я сижу на пороге открытой вагонной двери, свесив вниз голые исцарапанные ноги, и слежу за проплывающими мимо песчаными холмами. Поезд останавливается – закрыт семафор. Спрыгиваю вниз и долго брожу по насыпи, собирая разноцветные камешки. Неподалеку пасется серый ишак. Он щиплет какие-то еле заметные, серые, как и он, травинки. Вечер. Оранжевое солнце висит в еще раскаленном бесцветном небе над горизонтом.

12.6

Мое мировоззрение можно было бы назвать пессимистическим гуманизмом. Я уверен, что человек – венец творения, самое лучшее из созданного «великим творящим». Но я скорблю и негодую, видя человеческое несовершенство.

Мать сказала: «Зачем тебе все это? (Имеется в виду празднование моего дня рождения.) Придут, нажрутся, напьются, намусорят и уйдут. Они не понимают, что тебе тяжело устраивать такие попойки – ты пожилой человек».

Моя мать уже считает меня «пожилым».

Как ни странно, в ощущении своего возраста я остановился где-то около сорока. Причиной тому, видимо, женщины. В эти годы я стал пользоваться у них некоторым успехом.

13.6

Есть у меня радость в жизни: часами бродить по городу, заглядывая в дешевые кафе и распивочные. Тут и настигает меня частенько вдохновение.

Стесняюсь писать на людях – неловко мне как-то выглядеть писателем. Значит, я не профессионал. Профессионалы ремесла своего не стыдятся.

В кафе-мороженом на Разъезжей пьяная женщина лет пятидесяти долго, смачно, по-мужичьи материлась. Не от злобы, а просто так, для удовольствия. Материлась и всё просила присутствующих извинить ее за это.

По Чернышеву переулку шел к Садовой. Солнце, низко висевшее над Гостиным двором, било в глаза и ослепляло. Шедшие навстречу прохожие плавились и сгорали в солнечных лучах.

14.6

Поэт Ш. Пишет детские стихи и пьесы. Его нигде, однако, не печатают. Сказал, что надоело шататься по редакциям. Спросил: писать дальше или бросить?

Я выразил ему сочувствие (стихи и пьесы его не так уж дурны) и посоветовал продолжить осаду редакций. «Главное в нашем деле – терпение», – сказал я, дословно повторив то, что множество раз говорили мне самому.

В мире все покоится на симметрии, на равновесии противостоящих сил. На всякую ракету должна быть антиракета, всякому танку должна угрожать противотанковая пушка, всякую бредовую, адскую идею должен сдерживать здравый рассудок.

17.6

5 часов утра. Разбудили доносившиеся с улицы голоса рабочих, в ночную смену натягивавших троллейбусные провода. Спать уже не хотелось.

Взял с полки путевые дневники Мелвилла и стал читать.

Константинополь, Александрия, Иерусалим, Афины, Рим, Неаполь.

Завтра мне исполнится 48. Я нигде не был, ничего не видел.

Тихий океан. Галапагосские острова. Киты, дельфины, гигантские ящерицы и черепахи…

18.6

Ровно сорок восемь лет тому назад в 6 часов утра (так говорит мама) я появился на свет.

Свой день рождения я провел блистательно.

Проснулся в семь, позавтракал и уселся около телефона: надо было заказать билет на самолет (3 июля я отправляюсь в Ялту, в Дом творчества писателей). Я набрал нужный номер, но никто не снимал трубку. Я еще раз набрал и услышал частые гудки – абонент был занят. После этого я полчаса непрерывно набирал один и тот же номер и все время слышал гудки.

Меня охватила тоска: не висеть же весь день на телефоне? Да и есть ли в этом смысл? Наступило время отпусков, и все кинулись к самолетам и поездам. Быстро одевшись, я выбежал из дома и направился к ближайшей кассе Аэрофлота. Еще издалека я увидел очередь, стоявшую у кассы на улице, но меня это не остановило – я решил любой ценой раздобыть билет и сделать себе этот подарок ко дню рождения.

Очередь выглядела не такой уж большой, но ее вид, как оказалось, был обманчив. Многие стоявшие не стояли: заняв место, они уходили по своим делам и возвращались не скоро. Поэтому движение очереди почти не ощущалось. Полтора часа я простоял на одном и том же месте между водосточной трубой и телефонной будкой, наблюдая проходившую на моих глазах утреннюю жизнь улицы и одновременно слушая разговоры соседей. Иногда, когда к очереди кто-то пытался примазаться, возникало волнение: произносились гневные слова, раздавался крик. Но шум быстро стихал, примазавшегося оттирали в сторону.

Пришли две молодые женщины с детьми на руках. Было очевидно, что детей они взяли лишь для того, чтобы приобрести билеты без очереди (кто теперь носит детей на руках, кто с ними таскается по доброй воле по городу?). Некто из стоявших и высказался в таком роде. Кое-кто его тут же поддержал. Но большинство сочувственно отнеслось к юным мамашам, и они получили билеты, трогательно прижимая своих очаровательных малюток.

Но вот оно – счастье! Билет на Симферополь, к тому же на нужное число и подходящий рейс, в моей потной ладони! Я протомился в очереди всего лишь каких-то три часа.

Далее началась беготня по магазинам. Вечером гости, а у меня еще не все куплено.

В каждом магазине я тоже стою в очереди, хотя и не такой внушительной, как в кассу Аэрофлота.

От жары хочется пить. Бросаюсь к пивному ларьку, но там тоже очередь, и немалая. Я выстаиваю и ее.

Часам к четырем, отягощенный покупками и вконец одуревший от стояния в бесчисленных очередях, я возвращаюсь домой. Приняв прохладный душ, начинаю приготавливать закуски. Жарю на сковороде курятину, делаю салаты, режу холодное отварное мясо, открываю банки с консервами. Затем раздвигаю обеденный стол, накрываю его скатертью, расставляю тарелки, рюмки, блюда с закуской и бутылки с вином.

Наконец мой пиршественный стол готов. Переодевшись и тщательно причесавшись, я сажусь в кресло, блаженно вытягиваю ноги (устал – страшно) и жду гостей. Они, слава богу, являются вовремя. Все с цветами, с подарками, все улыбаются, целуют меня и поздравляют.

Приглашаю их к столу и ставлю на стол вытащенные из холодильника запотевшие бутылки водки. Пир начинается.

Гости произносят тосты, славословят меня, желают мне немыслимых благ и невероятных удач. Вскоре тосты прекращаются, и все пьют как попало. После я читаю свои новые стихи, и затем начинаются танцы – все женщины по очереди со мной танцуют.

Время от времени звонит телефон, и меня поздравляют те, кто не смог попасть на мое торжество, но при этом не позабыл дату моего рождения.

Утром я проснулся с чугунной головой и с отвратительным вкусом во рту. Войдя в столовую, я увидел то, что еще столь недавно было прекрасным, пышным, красочным, изысканным (уж я постарался!) благоуханным столом.

На съехавшей вбок, залитой красным вином скатерти красовались пустые бутылки, тарелки с засохшими объедками, скомканные бумажные салфетки, окурки и апельсиновые корки. От стола исходило дикое зловоние. Превозмогая подступившую к горлу тошноту, я перетаскиваю грязную посуду в кухню.

Вот и кончился мой самый главный праздник в году.

20.6

Истинный поэт подобен Колумбу. Подлинное творчество – всегда открытие Америки или по крайней мере Австралии. Средние поэты открывают мелкие острова. Заурядные же сочинители стихов попусту бороздят океанские воды.

Впереди меня по тротуару идет гражданин в светлом, добротном шерстяном костюме. Идет он необычно. Его торс круто накренился вправо, и выпрямиться ему не удается. И все же он целеустремленно и довольно быстро движется вперед, лишь изредка отталкиваясь рукой от стены дома.

Свернув за угол, изогнутый гражданин все же теряет равновесие и падает. Из-за угла торчат его ноги в желтых ботинках. Подхожу ближе и рассматриваю эти ботинки. Они красивые, заграничные. Их широкие белые шнурки заканчиваются блестящими металлическими наконечниками.

Пытаюсь поднять гражданина, но тщетно – он крепко спит.

22.6

Рядом со мною за столиком кафе сидит негр, типичный, черный-пречерный негр с черными-пречерными мелко вьющимися волосами, напоминающими обуглившийся мох. Он пьет кофе и уплетает ватрушку. Я тоже пью кофе и ем ватрушку. Но отчего мы такие разные? Могут ли подлинные люди быть столь непохожими друг на друга? Кто-то из нас двоих, видимо, неподлинный человек. Наверное, это я. Потому что африканец одет лучше меня и держится увереннее. Таким, как он, принадлежит будущее, а такие, как я, скоро вымрут. Туда нам и дорога!

Человечество почернеет и с утра до вечера будет плясать знойные африканские пляски, виляя бедрами.

Вчера на экзамене по истории искусств мне отвечал негр из Анголы. Он ничего не знал. Абсолютно ничего. Я побеседовал с ним о трудностях изучения русского языка и поставил ему четыре. Было очевидно, что он все равно ничего знать не будет. Было очевидно также и то, что он хорошо понимал преимущества своего положения и не опасался за свою судьбу.

31.6

– Вы говорите, что хулиганствующий Есенин вас раздражает, – сказал мне некто, со мною споривший, – и при этом обожаете Вийона, который и вовсе был разбойник.

Я ответил:

– Вийон был не дурак и подсмеивался над своей разбойной удалью, а Есенин хулиганством своим упивался.

2.7

Для того чтобы попасть в дом творчества, нужна справка о состоянии здоровья. Завтра я улетаю, а справки у меня еще нет.

Отправляюсь в поликлинику Литфонда (ни разу еще в ней не был). Поликлиника располагается на Петроградской стороне в нижних этажах жилого дома, заселенного писателями.

Подхожу к дому, ищу вывеску и не нахожу. Замечаю стоящую у небольшой двери санитарную машину с красными крестами. Открываю дверь, вхожу, подымаюсь по лестнице. Кругом чистота, порядок. Людей не видно. Оказываюсь в недлинном коридоре с белыми скамьями вдоль стен. На окнах цветы. На дверях таблички с надписями: «терапевт», «лаборатория», «невропатолог». Все двери закрыты. В коридоре ни души. И не слышно никаких голосов – полнейшая тишина.

Поворачиваю назад и замечаю, что одна из дверей – без таблички и закрыта неплотно. Надавливаю на нее плечом. Она распахивается, и я попадаю в маленькую комнатку с белыми стенами. За белым столом у окна с белыми занавесками сидит пожилая женщина в белом халате и с белыми седыми волосами. Она что-то вяжет из белой шерсти.

– Я у вас впервые, – говорю я, смущаясь, – мне, видите ли, нужна справка для дома творчества. Очень срочно нужна – я завтра утром улетаю в Крым.

– Где же вы раньше-то были? – говорит женщина, поправляя очки в белой металлической оправе. – Ведь немаленький, должен знать, что во всякие такие заведения требуются медицинские справки! Вам ведь анализы надо сделать, вас обследовать надо тщательно, а вы завтра уже улетаете. Могли бы и пораньше прийти! Давайте я выпишу вам карточку, а там уж пусть врачи сами думают, что с вами делать.

С карточкой в руке подымаюсь на следующий этаж. Вокруг по-прежнему ни одной живой души. «Где же больные? – думаю я с недоумением и даже некоторым страхом. – Неужели ленинградские литераторы совсем не болеют?»

Нахожу нужный кабинет. Вхожу. Главный врач поликлиники – тоже пожилая женщина, только волосы ее густо-рыжие, видимо, покрашенные.

– Мне бы справку, – говорю я смиренно, – я сейчас вполне здоров, меня не надо лечить. Дайте мне только справочку.

Звонит телефон, главврач снимает трубку и долго говорит с кем-то, видимо, с родственницей больного писателя: «Зря вы беспокоитесь, солнышко… Нет, нет, это пустяки… Подушка должна быть высокой… Да, да, давайте так и будем лечить… Нет, это просто приток крови… Ни в коем случае, ни в коем случае!.. И, пожалуйста, следите за стулом… Звоните, звоните, солнышко!»