Текст книги "Неизвестный Алексеев. Том 3: Неизданная проза Геннадия Алексеева"

Выпив в буфете чашку хорошего крепкого кофе, я покинул этот поистине райский уголок, где я без колебаний согласился бы провести всю жизнь, ничего более не видя, ни о чем более не зная и никуда более не стремясь. Выйдя из ворот, я снова двинулся по шоссе на запад, к Ласточкиному гнезду.

Шоссе было пустынным. Сзади послышались шаги. Судя по звуку, шла женщина в туфлях на модной деревянной подошве. Она шла быстро – цоканье деревяшек о бетон становилось все громче. Вот она поравнялась со мной, вот обогнала меня. Теперь я ее видел.

Это была высокая, длинноногая молодая блондинка в белой блузе и в джинсах. Она шла, слегка виляя задом и раскачивая плечами. На левом плече висела большая черная сумка, через которую была переброшена зеленая шерстяная кофта. Видимо, прелестная блондинка предполагала вернуться домой поздно вечером, когда станет прохладно.

«Сначала теплоход, теперь эта девица – все обгоняют меня», – подумал я с печалью, чувствуя себя непоправимо одиноким и никому не нужным.

17.7

За завтраком разговорился с соседом, который быстро ест. Оказалось, что он инженер из Донбасса. Работает диспетчером на угольной шахте. Живет он не в основном писательском корпусе, где живу я, а в доме, где располагается администрация. Там на втором этаже в комнатах на 4–6 человек поселяют всех не писателей, которым, как выясняется, тоже дают путевки в Дом творчества. Это дополнительная статья дохода Литфонда.

– Все бы ничего, – сказал инженер, – да один из моих сожителей по ночам страшно кричит, а второй до двух часов ночи читает книжку и не гасит свет. А с углем дела обстоят неважно. Его становится все меньше и меньше, и шахты приходится рыть все глубже и глубже. Но в глубоких шахтах очень жарко, и работенка там нелегкая. Недаром шахтеры выходят на пенсию в 50 лет.

По верхнему шоссе доехал на автобусе до Массандры и долго спускался вниз, к морю. Сначала был лес, густой и дикий. После он стал редеть, в нем появились дорожки и поляны. И наконец я оказался в благоустроенном парке с высокими старыми кипарисами и развесистыми пиниями.

Вспомнил, как выглядел это парк в 1960 году. Тогда он был запущен и неопрятен. По дорожкам ползали толстые метровые змеи, очень страшные на вид, но совершенно безобидные. Они только выглядели как змеи, а на самом деле они были безногими ящерицами. Курортники их безжалостно убивали, полагая, что они ядовитые и вредные.

Теперь в парке этих змей-ящериц уже не видно. Или их всех перебили, или они уползли куда-то, недовольные тем, что парк стал слишком цивилизованным.

Американский фильм «Вестсайдская история».

Свое отрочество я провел среди шпаны. Подростков другого сорта около меня в ту пору (в эвакуации) не было. Но я знал цену своим приятелям, понимая, что это не лучшее общество. «Вот вернусь в Ленинград, – думал я, – и там у меня будут настоящие друзья, такие же, как я, умные и читающие книжки. А шпаны в Ленинграде небось и нет совсем. Не может быть, чтобы в таком культурном и красивом городе водились хулиганы».

В первом я не ошибся: после возвращения из эвакуации я общался с мальчиками своего круга. Но шпаны в Ленинграде оказалось не меньше, чем в Средней Азии, и она была даже злее. От нее нам, «воспитанным детям», изрядно порой доставалось.

«Ну ничего, – думал я, – это всё последствия войны, скоро хулиганы переведутся!»

Я был наивен. На моих глазах поколения шпаны сменяли одно другое. Юных хулиганов не становилось меньше. Это особое племя молодых людей так же стойко по отношению к окружающей среде, как цыгане. Оно не меняет своих повадок и своей «философии», оно продолжает благоденствовать в цивилизованном мире, сохраняя в неприкосновенности свое звериное естество.

Всем детям в определенном возрасте свойственно стремление к самоутверждению. Но умственно недалекий и злой по натуре подросток самоутверждается простейшим и грубейшим способом.

18.7

Проснувшись, я говорю Анастасии Дмитриевне: «С добрым утром», умываюсь, сажусь за стол, записываю сны или пришедшие спросонья мысли и смакую свой утренний аперитив – отличнейший венгерский вермут. А за моим открытым настежь окном благоухают неведомые мне субтропические цветы и поют экзотические птицы. Какая жизнь однако! По иронии судьбы она досталась неисправному нытику, который уже много лет мечтает о самоубийстве.

Фильм «Таежная история», поставленный по рассказу преуспевающего прозаика Астафьева «Царь-рыба».

Астафьев – убежденный, воинствующий почвенник. Главный герой фильма – неотесанный, малообразованный, но добрый и чистый душой охотник Аким противопоставлен испорченным городским интеллигентам – капризной, избалованной, беспомощной Эльвире и ницшеанцу Гоге, который совершеннейший подлец и злодей.

Культура вредна, полагает Астафьев. Она, вкупе с нею и суетный городской образ жизни, иссушают человеческую душу, извращают натуру человека. Книги, стало быть, читать не следует (неплохо бы их просто сжечь, оставив разве что сочинения самого Астафьева), а города надо разрушить и на тех местах, где они стояли, посадить рожь и овес.

«Красные кхмеры» в Камбодже так и сделали. Интеллигентов они убивали мотыгами, чтобы не тратить на них патроны (более гуманные китайцы – «культурные революционеры» – интеллигентов перевоспитывали, доводя их до вполне скотского состояния).

Идеи Астафьева и его единомышленников благополучно возвратят нас к временам счастливой первобытной жизни, и все мы станем мужественными, незатейливыми умом, но честными и добросердечными охотниками, такими как Акимушка, в которого взбалмошная Эльвира (уж непременно ее должны были звать Эльвирой!) мгновенно влюбилась.

Простой человек лучше сложного – провозглашают почвенники. И от этого становится страшновато.

Вечером написал три стихотворения, которые, кажется, получились.

Самые лучшие минуты жизни – когда что-то сделано и это сделанное тебе нравится.

Во время ужина Александра Львовна сказала:

– Хорошо вам, поэтам. Сел на пенек, написал стихотворение и пошел дальше. Проза – другое дело.

Стало быть, Александра Львовна – прозаик.

…7

Фрагмент сумбурного утреннего сна.

В магазине Худфонда, что на Невском, стою у витрины и разглядываю выставленные для продажи курительные трубки. В магазин строем входят солдаты во главе с офицером. Офицер командует:

– Стой! На-пра-а-во! Покупай!

И солдаты в полном порядке, один за другим начинают покупать трубки.

«Все ясно, – думаю я, – их отправляют на фронт, а там без трубки не обойтись, там без трубки и шагу не ступишь. Но с кем же мы воюем?»

Тут я замечаю, что на мне надеты только плавки, и меня охватывает смущение.

«Это же не массандровский пляж, – думаю я, – надо было хоть шорты надеть».

Выйдя на Невский, я вижу, что ломают угловой дом. Внутри уже все разрушено, осталась лишь внешняя фасадная стена. Сквозь оконные проемы перебрасывают веревки. Человек двадцать, взявшись за них, начинают раскачивать стену. Раскачавшись, стена падает прямо на разрушителей, они не успевают отскочить в сторону.

«Какое головотяпство! – возмущаюсь я. – Разве так ломают дома? Двадцать человек погибло на Невском у всех на глазах! Да и я тоже хорош! Надо было крикнуть, подбежать! Надо было остановить их!»

Плыву на катере во Фрунзенское (неплохо бы узнать, как этот поселок назывался раньше). Гурзуф уже позади. Мимо, как бы медленно разворачиваясь, движутся Адалары, закрывая собою побережье с Артеком.

На катере немноголюдно – большинство пассажиров вышло в Гурзуфе. У противоположного борта сидит молодая женщина.

Приятные, мягкие черты лица, короткая стрижка, белое полотняное платье, книга на коленях. Она поглядывает на меня, а я на нее. Большие светлые глаза резко выделяются на ее коричневом, загорелом лице.

Плывем вдоль западного бока «Медведя». Бок морщинистый, гигантские каменные складки спускаются со спины к морю. Ближе к голове появляются отвесные обрывы. Море прогрызло в них глубокие гроты.

Вот и голова животного. Темно-рыжие зубчатые скалы врезаются в воду, подпирают друг друга, громоздятся все выше и выше (вспомнился Карадаг).

Женщина делает вид, что читает, но читать ей явно не хочется. Волосы у нее каштановые, почти такого же цвета, как лицо.

Теперь плывем мимо восточного склона знаменитой горы. Он изрезан многочисленными бухточками. В море вдаются острые, каменистые мысы, о которые с грохотом разбиваются волны. В бухточках на крохотных пляжах лежат люди, издали кажущиеся совсем голыми.

Миновали последний мыс, и пред нами предстал большой белый город с многоэтажными башенными домами, подступавшими к длинному, отменно благоустроенному пляжу с волноломами, соляриями, аэрариями и какими-то сооружениями неизвестного назначения.

«Господи! – поразился я. – Двадцать лет тому назад здесь был маленький рыбачий поселок с двумя десятками татарских хижин!»

Вслед за своей очаровательной незнакомкой схожу на пирс. Успеваю заметить, что она стройна, что у нее недурная походка, но тут же теряю ее в толпе.

Центр поселка. Бар. Прохлада и безлюдье. Тихая музыка. Вращение пропеллеров под потолком. Хороший кофе с хорошим ликером. Блаженство. Светлоглазая женщина уже позабыта (как скоро).

Возвращение на пристань. Мною, видимо не без помощи ликера, овладевает страсть к морским путешествиям. Беру билет до Алушты.

Снова плыву по зеленым волнам Понта, в сторону Киммерии. Природа любезно демонстрирует мне серию отличных горно-морских романтических пейзажей, которым несколько вредят торчащие там и сям современные постройки.

Гляжу из-под руки на Рабочий уголок. Название явно ироническое. Какой же дурак будет здесь работать?

Наконец Алушта. Выхожу. Брожу по улицам. Пью газировку. Ем пирожки с мясом (остался без обеда). Алушта мне не нравится, она уныла. С Ялтой, Алупкой, Симеизом – никакого сравнения.

Покупаю билет на обратный рейс.

Вхожу на катер, пробираюсь в носовую часть (оттуда все хорошо видно), усаживаюсь на скамейку у самого борта. Катер отчаливает, из-под его брюха всплывают пузыри, пена скользит по его боку от носа к корме. Гляжу на соседа по скамейке и вздрагиваю: это не сосед, а соседка, это она – недавняя моя спутница, столь быстро забытая мною за чашкой кофе с ликером!

Отвожу глаза в сторону, ерзаю, не знаю, куда деть руки, притворяюсь, что любуюсь побережьем. Проходит минут пять. Снова поворачиваю голову. Она спокойно смотрит мне в глаза своими светлыми, серыми глазами (теперь я хорошо вижу, что глаза у нее серые). Мне остается только одно – начать разговор.

– Кажется, мы с вами вместе плыли из Гурзуфа? – начинаю я.

– Да, вы не ошиблись, – говорит она.

И далее, в течение всего пути до Никитского сада (а она, как оказалось, живет там), мы с нею разговаривали, лишь иногда надолго умолкая.

– Вы ездили в Алушту по делам или просто так, прогуляться?

– Я несколько лет там жила летом и решила навестить своих старых хозяев.

– А где вы живете зимой?

– В Ленинграде.

– Какое совпадение! Я тоже из Ленинграда. Но мне показалось, что вы южанка. Это есть и во внешности, и в говоре.

– Я родом из Запорожья.

– А какая же у вас профессия?

– Плохая у меня профессия. Я филолог.

– Отчего же плохая?

– Я в ней разочаровалась. Сначала я училась на инженера-электрика, а после передумала и пошла на филологический. Теперь вот раскаиваюсь. А вы, небось, инженер? Или ученый-физик?

– Нет, я писатель. И еще архитектор. И еще художник.

– Счастливый вы! Столько у вас талантов!

– С чего вы взяли, что я талантлив? Разве мало на свете бездарных писателей, архитекторов и художников?

– Ну все-таки. Это же так здорово – быть писателем!

– А где вы в Ленинграде живете?

– В Гавани, на Гаванской улице.

– Ну, знаете ли, это уже нечто сверхъестественное! Я ведь тоже живу в Гавани и почти на Гаванской улице! И какой же областью филологии вы занимаетесь?

– Да какая там филология. Смешно говорить. Преподаю в школе русский язык и литературу.

– Как странно. В Ленинграде мы с вами несколько лет ходили по одним и тем же улицам, но ни разу не встретились. А сейчас сидим на одной скамейке и беседуем. Теперь мы сможем встретиться и в Ленинграде.

– Вряд ли. Я, наверное, уеду к родственникам в Запорожье.

– Что так? Убегаете от мужа?

– Понимаете, живут на свете два неплохих человека. Живут врозь и ничего друг о друге не знают. Но однажды они встречаются и решают, что дальше им следует жить вместе. Но вместе им становится трудно, хуже, чем врозь. Вместе им жить, наверное, не следовало. Не приспособлены они для совместной жизни.

– А ваш муж тоже гуманитарий? Или инженер?

– Гуманитарий. Историк.

– Это плохо. Оба вы хорошие и оба гуманитарии – полная симметрия. Она не способствует семейному счастью. А дети у вас есть?

– Нет.

– Ну тогда ваше положение не столь трагично.

– А ваша жена тоже архитектор? Или она художница?

– Нет, она инженер. Правда, ей надоело быть инженером, и сейчас она ткет гобелены.

– Я ей завидую. Она нашла свое счастье… У моего мужа опасный возраст. Его ужасно волнуют женщины, все без исключения. Кроме уродин, конечно. На каждую он обращает внимание даже в моем присутствии.

– А сколько же ему?

– Тридцать семь.

– Ну, это еще терпимо. Самое тревожное время наступает после сорока. Вот как у меня.

Катер приближался к причалу Ботанического сада. Солнце уже низко висело над горным хребтом, и на море от крутых берегов падали густые синие тени.

– Вот и кончается наша морская прогулка вдоль крымского побережья, – сказал я. – Приходите ко мне в гости. Посмотрите, как живут писатели. Адрес такой: Судейский переулок, дом 5, комната 36. Кстати, зовут меня Геннадий. А вас?

– Таисия, – ответила она, опустив свои черные малороссийские ресницы. – Не правда ли, смешное имя? Какое-то провинциальное. Но все меня Таей зовут.

Катер стукнулся бортом о причал. Выйдя на пирс, она оглянулась и, улыбаясь, помахала мне рукой. На набережной она еще два раза обернулась. Пока катер стоял и потом, когда он уже уплыл, я глядел, как она шла к берегу. Ее белое платье было хорошо заметным на фоне зелени и глинистого берегового откоса.

«Какая красивая встреча! – думал я. – Почти Чехов. Только собачки не хватает».

Осталось мне жить в этом земном эдеме всегошеньки 8 дней. Сегодня утром говорящая птица не произнесла ни слова. Пытаюсь припомнить облик знакомой и не могу. Вижу только светлые глаза на загорелом лице. Когда я выразил восхищение ее загаром и тем, что она похожа на мулатку, она сказала: «Не люблю, когда у меня загорает лицо, мне больше идет быть светлолицей».

В 1906 году группа революционеров забралась на Ай-Петри, и на ее отвесной стене появилась сделанная огромными буквами надпись: «Долой царизм!» Великие князья глядели на этот лозунг снизу, из Мисхора, и негодовали.

В начале 1902 года, живя в имении графини Паниной в Гаспре, Лев Толстой тяжело заболел. Родственники решили, что он, по причине старости, уже не выздоровеет, и стали поговаривать о похоронах. Хоронить Толстого решили здесь же, в Крыму, и даже приобрели для этого участок земли. Но старец все же увильнул от смерти и прожил еще целых восемь лет, поразив Россию и все человечество своей живучестью.

Интересно, показали ли ему то место, годе он должен был лежать?

Сегодня утром птица говорила загадочные слова: «В этом случае… В этом случае… В этом случае…» Какой случай она имела в виду? Ломаю над этим голову.

Ласточкино гнездо. Чтобы добраться до удобных камней с противоположной стороны бухты, надо пройти метров 200 по узенькой тропинке, протоптанной над пропастью.

Отважно преодолеваю этот путь, хотя в самых опасных местах, где тропинка почти соскальзывает с обрыва, мне становится очень страшно. Труднейшим испытанием оказался камень, нависавший над тропинкой и почти ее преграждавший. Нужно было лечь на него животом и, цепляясь руками за его выступы, осторожно переползти на другую сторону. Тут я ощутил себя настоящим мужчиной и почти альпинистом. Преодолев препятствие, я посмотрел вниз. Там громоздились омываемые волнами граненые каменные глыбы. «Хорошая была бы смерть, – подумал я. – Разбиться о скалы на мысе Ай-Тодор – что может быть лучше?»

Часа три я загорал на наклонной базальтовой плите, время от времени плавая под той самой отвесной стеной, с которой я едва не сорвался. Неподалеку, на соседнем камне, загорал человек с татуировкой во всю грудь: изображен солдат в шинели и с автоматом. Под ним красовалась надпись: «Стою на страже мира». На мою руку село незнакомое мне зеленое насекомое, ростом с большую муху, но очень изящное, продолговатое, на голове поблескивали крошечные золотистые глаза, два прозрачных крылышка были плотно сложены за спиной. Еще у насекомого были длинные, тонкие, почти невидимые усики, которые непрерывно шевелились.

Насытившись морем и солнцем, я оделся и, снова преодолев трудную тропинку, вышел к лестнице, которая вела на вершину Лимен-Буруна. Лестница оказалась невероятно длинной. Нестерпимо пекло солнце. Я медленно подымался все выше и выше, и пот тек по мне в буквальном смысле слова в три ручья. Один ручей стекал от шеи по груди и животу, другой струился по спине вдоль позвоночника, а третий весело бежал по лицу, с двух сторон обтекал нос и обильно увлажнял щеки. В этом бурном потоизвержении даже было нечто приятное: потеть так потеть. Покорившись судьбе, я брел по раскаленной каменной лестнице, оставляя на ступенях мокрые пятна, которые мгновенно высыхали.

Снова Алупка. Г. ведет меня на крышу дворца.

Взору открылась панорама немыслимой красоты.

Бесконечное, без горизонта, море, почти бесконечное горное побережье и надо всем – громада Ай-Петри. Фигурные башенки и дымовые трубы на переднем плане выглядели столь эффектно, что казались почти нереальными.

Прогулка по уже безлюдному вечернему парку. Поросшие разноцветным мохом скалы. Таинственные темные гроты. Вырубленные в скалах лестницы, заросли экзотических кустарников.

Снова дворец, вечерний, уже безлюдный дворец. Анфилады залов в разных стилях: готика, ренессанс, магометанский восток. На стенах полотна Гюбер Робера, Левицкого, Сильвестра Щедрина, Айвазовского. При вечернем электрическом освещении лица на портретах кажутся живыми.

Выходим на террасу перед южным, обращенным к морю фасадом. В уже сгустившихся сумерках белеют мраморные вазы и статуи. Внизу глухо рокочет море. Из окон дворца льется мягкий, уютный свет. Вероятно так и было здесь в ту пору, когда во дворце жили Воронцовы.

Г. провожает меня до пристани, и снова я плыву вдоль ночного побережья к мерцающим в отдалении огням Ялты.

Истинный поэт, пребывая в отечестве своем, живет во вселенной.

Приснилась Настя.

Стою и жду ее. Она спускается ко мне по склону холма, придерживая рукой подол своего белого платья, держа над головой белый кружевной зонтик.

– Смелее! – говорю я ей. – Смелее, Настенька! Прыгайте, я вас ловлю!

И она прыгает с невысокого каменного уступа прямо в мои объятия.

– Ах! – вскрикивает она и прижимается ко мне всем телом.

Потом мы идем к пляжу, и я сжимаю в своей ладони ее тонкие прохладные пальцы.

– Как давно я здесь не была! – говорит она, оглядываясь по сторонам. – Лет семьдесят! Нет, право, здесь мало что изменилось. Вот эту дачу я хорошо помню – она так и стоит. А вон в той вилле я, кажется, бывала. Да, да, я там пела однажды! Только не помню, кто был ее владельцем. Вот этот кипарис я тоже запомнила. Правда, он немного подрос за эти годы. А на этом пляже я была в 1906 году после концерта в Симферополе. Но скажите мне, милый, отчего я так молода, отчего я не старею? Неужели я умерла? Вот этого я почему-то не помню. Где же меня похоронили?

Проснувшись, я вскочил, подошел к столу. С фотографии на меня все так же спокойно глядело светлое Настино лицо. Уголки ее губ, как мне показалось, все же подрагивали.

Пытаюсь позвонить в Ленинград. У телефонных будок очередь. Приходится ждать.

Многие люди очень любят разговаривать по междугороднему телефону. Говорят долго, видимо, испытывая особое удовольствие от того, что вот, так далеко, а слышно и можно сказать все, что хочешь.

– Ну как вы там? Хорошо? Все у вас в порядке? У меня тоже все хорошо, полный порядок. Как у вас с погодой? Приличная? У нас тоже неплохая погода – жарища жуткая. А что, Зинка сдала экзамены? Ну поздравьте ее от меня. Она девка с головой, чего говорить. А я еще позавчера хотел позвонить, да не вышло. А вчера звонил, да вас дома не было. Ах, в кино ходили! Ну и как? Интересный фильм? Я на днях смотрел «Сталкера». Мура какая-то. Не понимаю, зачем снимают такое дерьмо – денег было жалко. Ведь целых две серии! Хотел купить шапку дяде Володе, да его размера нет, и цвет какой-то мрачный. Я ему рыженькую хотел, он любит рыжий цвет. А Витёк когда выйдет? Скоро? Четыре года – это не шутка, небось вернется другим человеком. Ах Витёк, Витёк! Я ж ему говорил – брось ты это! С кем ты связался? Они же тебя за полтинник продадут, за ломаный гривенник! Эх, Витёк! Что? Плохо слышу! Громче говорите, громче! Вот теперь слышно. Да, да. Ну и что? Ах, вот оно в чем дело! Ну и как же она? Не может быть! Ха-ха-ха! Вот дает! Ну и баба эта Люська! Жаль, мужики ей попадаются хреновые. Вот Жорка был парень ничего, да спился совсем. А Люська его вроде любила. Ну ладно, заболтался я с вами, на пять рублей наговорил. Будьте здоровы. Ефимовым привет, и Кольке Огурцову, и Мишке Марченко – всем. Да, забыл сказать – передайте Мишке, пусть возьмет справку с работы, он знает какую. Может, с этим делом и выйдет кое-что. Ну всё. Целую. На той неделе опять позвоню. Пока!

В Кастрополь приплыл на катере. Минут пятнадцать шел по тропе над морем и оказался в парке, который узнал по белевшим среди зелени мраморным статуям.

Парк в бывшем имении Жуковского в Кучук-Кое – уникальное творение русского искусства эпохи модерна. Его планировка, расположение статуй, гротов, фонтанов, лестниц и скамеек – все преисполнено особого смысла, все символично и поэтично. Какая-то затаенная печаль, какая-то тревожащая недосказанность есть в этих недосказанных мальчиках, в этих узких, обсаженных кипарисами аллеях, в синеве моря, проглядывающей сквозь листву платанов. И будто это не сама действительность, а воспоминания о том, что, видимо, было когда-то, то ли наяву, то ли во сне. И будто запечатлена здесь вечная тайна жизни. Сейчас в имении Жуковского располагается пансионат «Криворожский горняк». Вилла перестроена и приспособлена под столовую. Работы Матвеева во время войны были почти полностью уничтожены. Теперь установлены их точные копии, созданные матвеевскими учениками. В парке появились деревянные павильоны, в них живут горняки со своими семьями. Но и в таком виде он имеет свое лицо и свою загадочную душу.

Обратно ехал на автобусе. Шоссе забралось высоко, к самому основанию каменных утесов, венчающих гряду крымских гор. Оно петляло и все время шло по краю крутого откоса. Я глядел вперед, и сердце мое замирало, когда на внезапном повороте едва не повисал над бездной. Потом шоссе стало постепенно спускаться. Мы миновали обсерваторию, оказавшись у горы «Кошки» и вскоре остановились у автовокзала в Симеизе.

После обеда, утомленный далеким путешествием, я лег подремать и поспал часа два. Мне снилось, что я один в море. Легко рассекая руками воду, я плыл к горизонту. Там, у горизонта, меня ожидало нечто давно желанное, нечто невыразимо-прекрасное.

Что это было? Великая, еще не испытанная мною любовь? Или само бессмертие?

Александровский парк. Сижу в тени развесистого платана. Предо мною огромная старая алеппская сосна. Ее толстый розовато-серый ствол весь в глубоких морщинах. Ее длинные, причудливо изгибающиеся ветви образуют сложный фантастический узор в духе Гауди, спускаются к самой земле, будто им хочется ее потрогать. Тень под сосной легка и прозрачна – солнечные лучи пробиваются сквозь неплотную хвою. Мимо меня пролетели две желтые бабочки. Одна догоняла другую – они во что-то играли, быть может, в пятнашки.

Воздух сух и горяч. Пахнет сосновой хвоей, сухими травами, прогретой землей и немножко морем – оно синеет за высокими кипарисами. Не умолкая звенят цикады. В кустах посвистывают какие-то птахи. Издалека, с ялтинской пристани, ветер доносит слова диспетчера: «Посадка окончена».

Приближается полдень, безмятежный, благодатный полдень еще одного моего дня в Тавриде.

27.7

Маяковский в 20-х годах несколько раз бывал в Крыму. Но не потому, что был очарован крымской природой, а потому что считал Крым удобным местом для пропаганды своего творчества.

Кажется, он и впрямь верил, что и рабочие, и колхозники, и интеллигенты слушают его стихи с восторгом.

Завтра вечером я уезжаю. «Дама без собачки» так и не навестила меня. А я ждал ее каждый день.

28.7

Последнее купание на пляже у Никитского сада. Последние прикосновения медуз к моему телу.

После полудня в горах началась гроза. Там долго грохотало и сверкали молнии. А в Ялте лишь покапал реденький дождичек.

Обратный путь на троллейбусе в Симферополь. Ночное шоссе. Огни встречных машин. Едва заметный силуэт гор на фоне почти черного неба.

Симферопольский аэропорт. В залах ожидания и прямо на улице ночует множество людей с билетами на утренние самолеты. Устроились кто как мог: лежат на скамейках, на чемоданах, на полу. Спят сидя, свесив голову на грудь или полусидя, скорчившись в неудобной позе. Тут же маленькие дети. Они плачут, капризничают или тоже спят, прижимаясь к родителям. Все это выглядит почти трагично и вызывает воспоминания о военных временах. А ведь эти люди лишь возвращаются домой после отдыха в Крыму, куда они так стремились.

С трудом найдя свободное место, я уселся на скамейке, предварительно сдав свой чемодан в камеру хранения. Спать мне не хотелось, читать и писать было нельзя по причине плохого освещения. Два часа я просидел почти неподвижно, слушая рев реактивных моторов и голос диктора, объявлявшего о прибывающих и отбывающих самолетах.

Слева от меня на куче каких-то тюков лицом вниз спала дородная и, видимо, немолодая женщина. Справа с ребенком на руках сидела молодая мать. Она то и дело задремывала, и голова ее склонялась на плечо ребенка, кажется, девочки лет четырех. А девочка не спала и молча смотрела на меня большими круглыми темными глазами. Очнувшись, мать нежно гладила ребенка по волосам и снова роняла голову не в силах побороть дремоту.

5.8

Русские литераторы, да и художники тоже, часто путали правду жизни с правдой искусства. Сказать правду в России во все времена было подвигом, и потому в сознании русского художника смелая гражданственность приобретала качества эстетические: что правда, то и красиво (Чернышевский). Но кого сейчас волнуют Мясоедов и Владимир Маяковский? Кто плачет теперь над стихами Некрасова? Кого тревожат проповеди Толстого? Былая правда жизни сменилась новой, а правда прекрасного в строках Фета и в полотнах Врубеля остается нетленной.

7.8

Комарово. На даче у Наташи Г. Она ведет меня к Геннадию Гору, который живет рядом. Он читал мои стихи, и они ему нравятся. Полтора часа беседую с Гором на веранде его дачи…

8.8

Цветаева. Как много у нее восклицательных знаков! Сотни! Тысячи! Ее поэзия – сплошное борение с кем-то, с чем-то, со всеми, со всем. Проклятия, угрозы, издевки – совсем не женская злость. С годами эта злость усиливается – растет обида на мир, который ее не понимает, который не способен ее понять, который ее сторонится.

По полю скачет красная корова, скачет быстро, как лошадь, лихо задрав хвост и вскидывая задними ногами. Куда-то торопится? Или просто резвится на воле?

9.8

Под яблоней две синицы. Одна поменьше и потоньше, а другая побольше и потолще. Та, что побольше, сидит неподвижно, а меньшая подбирает с земли крошки хлеба и сует их ей в клюв.

Чрезмерно заботливая мамаша кормит своего великовозрастного, ленивого отпрыска.

Цветаева. Изобразительство слов у нее порой неуклюже: «злец», «тишизна», «клажа», «большал». При всей задиристости, при всем ее фрондерстве оригинальностью взглядов и пристрастий она не изумляет: благоговение перед Петром и Пушкиным, гимназическая ненависть к Николаю, надменное и слегка глуповатое пренебрежение Европой («…скучным и некрасивым нам кажется ваш Париж»).

10.8

Склонился над муравьиной тропой и стал наблюдать за муравьями. Они шли густо, натыкаясь друг на друга, иногда даже друг через друга переползая. Большинство двигалось порожняком, но некоторые что-то тащили – кусочек коры, сухую еловую иголку, мертвого товарища. Никто при этом не уклонялся в сторону. Было очевидно, что муравьи хорошо знают, куда и зачем идут. Их были тысячи, десятки тысяч. И их не становилось меньше – поток движущихся насекомых не иссякал. Они пребывали в своем, муравьином мире, а я оставался в своем, человеческом. Но я их разглядывал, я ими интересовался, я размышлял о них, а они не обращали на меня, такого большого и заметного, никакого внимания и, наверное, просто не подозревали о моем существовании.

Это была другая ветвь жизни, по своему совершенная, логичная, устойчивая, но чудовищно далекая от нашей, как жизнь неведомых нам обитателей иных миров, в которые мы никогда не попадем.

Неподалеку возвышался гигантский муравейник – идеальной формы коричневый конус полутораметровой высоты. Чуть подалее были видны еще два. Я находился в муравьиной стране с многомиллионными городами и с широкими оживленными дорогами, по которым постоянно снуют деловитые и трудолюбивые жители. Каждый из них имеет свои обязанности, каждый знает свое место, каждый является маленькой частицей великого и вечного целого.

17.8

Цветаева. Совсем слабые, дидактические стихи о Чехии. В цветаевской лирике пафос создает эффект неожиданности, там он источник стиля. Но поданная с пафосом политическая тема – банальность. Здесь открытые эмоции все губят. Увлекшись ненавистью (к немцам) и состраданием (к чехам), поэтесса теряет вкус и чувство слова:

 
Его и пуля не берет,
И песня не берет!
Так и стою, раскрывши рот:
– Народ! Какой народ!
 
 
Не ветлы – под бурею —
За фюрером – фурии!
 

Вспомнил, как хоронили Морева.

Морг. Гробы с покойниками. Тихий плач родственников. Саша в гробу – спокойный, неподвижный и какой-то весь плоский. На лбу большая зияющая рана со рваными краями.

Южное кладбище (совсем новое). Множество свежих могил. Венки, цветы. И ни одного деревца. Рыжая, еще не заросшая травой глина.

Экскаватор на наших глазах роет Сашину могилу. Тут же стоят могильщики – молодые, загорелые до пояса парни.

Провожающие окружают открытый гроб. Кто-то говорит слова прощания, тихо, косноязычно, с долгими паузами. Над лицом покойника вьются мухи. Кто-то подходит и отгоняет их платком.

Гроб опускают. Все бросают на крышку по комочку земли. Могильщики зарывают могилу – слава богу, вручную, по старинке. И вот уже на месте ямы глинистый холмик, обложенный цветами.