Текст книги "Неизвестный Алексеев. Том 3: Неизданная проза Геннадия Алексеева"

Повесив трубку, главврач протянула мне исписанную бумажку:

– Вот вам направление. Сначала пойдете в лабораторию, сделаете анализ крови и мочи. После – к терапевту. Потом – опять ко мне.

– Какие анализы! – взмолился я. – Мне же уезжать надо! Понимаете? Завтра утром я уезжаю!

– Не беспокойтесь, все будет в порядке! – услышал я в ответ.

По дороге в лабораторию я опять не встретил ни одного человека. В коридорах и на лестнице по-прежнему царила таинственная тишина. В лаборатории сидела третья женщина, тоже пожилая и удивительно похожая на первых двух. Не прочитав направления и не промолвив ни слова она указала мне на стул, взяла мою руку, проткнула указательный палец иголкой и стала выдавливать мою кровь на стеклянную пластинку. После она наполнила кровью три стеклянные трубочки и приложила к моему пальцу смоченную спиртом ватку.

– Мне, знаете ли, надо еще… мочу, – сказал я, ощущая некоторую неловкость.

– Туалет – третья дверь налево, – промолвила медсестра, протягивая мне баночку из-под майонеза.

Вконец озадаченный, я отправился в туалет и вскоре вернулся с баночкой в лабораторию.

– Теперь вам к терапевту, – сказала молчаливая медсестра, и я, покорный судьбе, чувствуя себя вовлеченным в какую-то странную игру, направился к двери с надписью «терапевт».

«Терапевт наверное отсутствует, – подумал я, – не может быть, чтобы все вот так и прошло – без сучка без задоринки». Но я ошибся.

В небольшом кабинете за столом сидела очаровательная, хорошо ухоженная молодая особа в поразительно белом, накрахмаленном, отлично сшитом халате и читала какой-то пухлый роман. Заметив меня, она приветливо улыбнулась и изящным движением отодвинула книгу в сторону.

В третий раз я рассказал о причине моего визита в эту невиданную поликлинику.

– На что жалуетесь? – проникновенно спросило меня прелестное созданье, решившее посвятить свою жизнь благородному делу врачевания мастеров художественной литературы.

– Да ведь я уже говорил вам, что сейчас вполне здоров, – ответил я, стараясь произвести на прекрасную женщину наилучшее впечатление.

– Ну а вообще-то есть у вас какие-нибудь недуги? – настаивала красавица.

Я жалобно вздохнул и рассказал о моих почках и моей гипертонии.

Божественная жрица Эскулапа задала еще несколько вопросов, а потом стала советовать, как мне надо себя вести и какие травы следует пить.

– Поезжайте в Трускавец, – сказала она, – там ведь тоже есть дом творчества, и путевку вам, конечно, дадут, – для члена Союза всегда найдется путевка. Попейте воду, и вам станет намного лучше. А теперь давайте я вас послушаю. Снимите рубашку.

Игра в медицину уже нравилась мне. Я с удовольствием снял рубашку и подставил спину. После мне пришлось лечь на топчан, и мой голый живот был тщательнейшим образом прощупан.

Выписывая справку, бесподобная врачиха уговаривала меня почаще посещать поликлинику Литфонда.

– У нас очень квалифицированные врачи, – говорил она, – все на уровне заведующих отделениями. Есть даже весьма известные в городе специалисты. Они работают у нас по совместительству. Вот вам справка. Зайдите к главному врачу, она поставит вам печать. Желаю хорошо отдохнуть!

«А как же анализы?» – хотелось мне спросить, но я воздержался.

Со справкой в руке я спускался по лестнице, пытаясь осознать всё со мною случившееся. «Фантастика! – думал я. – Рей Брэдбери, Айзек Азимов, Станислав Лем, Аркадий и Борис Стругацкие!» – думал я, вспоминая забитые людьми коридоры районной поликлиники, в которой, будучи еще простым смертным, столько лет я смиренно лечился. «Теперь я причислен к элите», – думал я, идя по улице и с чувством превосходства поглядывая на прохожих. «Все-таки я кое-чего добился в жизни, – думал я с гордостью, влезая в переполненный автобус, – все-таки я выбился в люди».

3.7

8 часов утра. Аэропорт Пулково. Багаж уже сдан. Диктор приглашает на посадку.

Предъявляю контролеру билет и паспорт. Меня пропускают, и я прохожу за глухую деревянную перегородку. Здесь еще раз проверяют билет и смотрят в паспорт. Потом у меня отбирают мою дорожную сумку и просят пройти по какому-то таинственному мостику, выстланному рифленой резиной, рядом с которым стоит милиционер. После прохождения мостика мне возвращают сумку, и я облегченно вздыхаю – кажется, все контрольные процедуры закончены. Но через десять метров снова барьер, и служительница аэрофлота опять проверяет билет и паспорт.

Разозленный бесконечными проверками и почти ощущая себя международным террористом, я ступаю на ленту длинного горизонтального эскалатора (наверное, это устройство называется как-то по-другому) и медленно двигаюсь под землей в глубь летного поля. Затем подымаюсь на обыкновенном, наклонном эскалаторе и оказываюсь в просторном круглом зале со стеклянными стенами. За стеклом белеют тела самолетов, торчат их высокие хвосты.

В толпе пассажиров стою в очереди у трапа. Под брюхом нашего самолета аэродромный рабочий. В его руке стеклянная полулитровая банка из-под соленых огурцов или бобов в томате, к которой прикручена проволочная ручка. Рядом, на асфальте, – обыкновенное оцинкованное ведро. С помощью банки рабочий извлекает из самолетного чрева какую-то жидкость и сливает ее в ведро. Я улыбаюсь, мне очень хочется расхохотаться: новейший, похожий на космический корабль воздушный лайнер – и такое заурядное, древнее жестяное ведро и такая жалкая стеклянная банка.

На трапе у меня в последний раз проверяют билет, и вскоре я погружаюсь в мягкое удобное самолетное кресло. По проходу между кресел снуют симпатичные и весьма приветливые стюардессы. Они раздают гигиенические пакеты и напоминают о том, что надо пристегнуться к креслу ремнем.

Наш ТУ-154 выруливает на взлетную полосу. Из окошка мне видно, как с этой полосы через каждые 2–3 минуты взлетают такие же ТУ и еще более импозантные ИЛ-62. Это зрелище завораживает. Таинственен, непостижим момент отрыва гигантского металлического аппарата от земли, когда крылатая громада, до отказа набитая людьми и всякими сложнейшими механизмами, вдруг как бы теряет свой непомерный вес и устремляется в небеса, влекомая какой-то сверхъестественной силой.

Вот и мы встали на свое место в начале полуторакилометровой прямой бетонной дороги. Наши моторы засвистели, потом загудели. Наконец издаваемый нами звук превратился в оглушительный рев, и мы помчались по бетону, все более и более убыстряя свой бег. Сначала все мелькало, а потом исчезло – превратилось в какие-то разноцветные полосы.

Как всегда при взлете, стало страшновато. Что ни говори, а передвижение по воздуху – испытание судьбы.

Я поглядел по сторонам. Рядом сидела пожилая супружеская пара довольно простецкого вида. Женщина, как видно, тоже робея, закрыла глаза. Ее муж безучастно глядел в окно. По другую сторону прохода сидела молодая блондинка с ребенком лет трех. Ребенок, видимо, тоже почувствовав ответственность момента, молча прижимался к материнской груди. «Если что случится, – подумал я, – все эти случайные незнакомые люди отправятся на тот свет вместе со мной. Одно утешение – смерть будет мгновенной».

Легкая тряска, возникавшая от неровностей взлетной дороги, внезапно прекратилась, и земля под нами стала проваливаться куда-то вниз – мы летели. Через минуту земля была уже далеко, на глазах превращалась в подобие географической карты. Еще через минуту в иллюминаторе возникла безбрежная белая волнистая пустыня – мы поднялись над облаками.

Женский голос из репродукторов разрешил отстегнуть ремни, и заботливые стюардессы стали разносить по самолету стаканчики с минеральной водой. Я замечаю, что около меня летают две мухи. Они тоже перемещаются из Ленинграда в Симферополь, даже не подозревая об этом. Родившись на брегах Невы, они окончат свой краткий мушиный век близ Черного моря. Хотя вполне вероятно, что часа через четыре они благополучно вернутся на родину. Быть может, они уже не в первый раз летят на юг в этом самолете, являясь как бы частью его экипажа вместе с пилотами и стюардессами. Им ужасно повезло, не каждой мухе выпадает такая удача.

Вытащив из кармана записную книжку, я стал записывать впечатления вчерашнего дня (посещение Литфондовой поликлиники) и не заметил, как прошли два часа. Снова раздался голос из репродукторов: «Наш самолет начинает снижаться. Просим пристегнуть ремни и не ходить по салону. Мы летим над Крымским полуостровом. Это прекрасная древняя земля, где все дышит историей… Температура воздуха в Симферополе плюс двадцать пять градусов. Благодарю за внимание».

Троллейбус, долго пробиравшийся по симферопольским улицам, вырывается наконец на свободное широкое шоссе, и мы катим на юг, где маняще синеют дальние горы. И вот мы уже среди гор. Их вершины в облачной дымке. Из лесных зарослей там и сям торчат розовые скалы. Минуем перевал. Слева вырастает величественная и мрачная гора Обвальная. На ее боку грандиозная осыпь с бесчисленными каменными обломками, а не ее вершине, как гигантские статуи, торчат вертикально стоящие камни причудливой формы. А вот и море. Оно не синее, потому что солнце за облаками, оно серовато-лиловое, гладкое, какое-то непохожее на себя и вообще ни на что не похожее.

Алушта. Дальше мы мчимся вдоль побережья. Слева – море, справа – горы. Мелькают пинии, кипарисы, платаны, ливанские кедры. С каменных подпорных стен свешиваются цветущие кусты красных роз. Склоны холмов сплошь покрыты какими-то желтыми цветами.

Крым! Шесть лет я не был в этом земном раю, вспоминая о нем постоянно.

В справочном бюро у ялтинского автовокзала мне объясняют, как проехать к Дому творчества писателей. Снова сажусь на троллейбус и еду в центр города. С главной улицы сворачиваю в тихий, обсаженный кипарисами переулок и подымаюсь в гору. В глубине густого старого парка натыкаюсь на колоннаду ионического ордера, наполовину скрытую пальмами и кустами олеандров. Обхожу ее сбоку и обнаруживаю вход.

Вечер. Сижу на своем балконе в плетеном кресле и курю трубку. Предо мною на столике начатая бутылка крымского сухого вина. У балкона зеленая стена листвы, из-за которой торчат темные острия кипарисов. Непрерывно поют птицы. Издалека доносятся звуки кинофильма – его показывают в соседнем санатории. Я блаженствую: никогда еще не жил в Крыму с таким комфортом.

4.7

Проснулся от странных, похожих на человеческие, птичьих голосов. Одна птица отчетливо произносила: «Пустите! Пустите! Пустите!» Забавная птица. Интересно, как она выглядит!

Прибрежный парк с толпами курортников. Лестницы, балюстрады, клумбы, вазы, киоски, ларьки. Сквозь деревья сквозит ослепительная синева моря.

Изящный, тоненький, узкий в плечах молодой человек с большими карими глазами и с гривой светлых, пушистых волос. Совсем как девушка. Но у девушки отчего-то выросли толстые залихватские усы с подусниками.

Маленький, серенький неказистый портовый буксир с гордым и грозным названием «Меч».

Пиния! Божественное дерево – пиния! Тобой любовались Лукреций, Цицерон и Август. Теперь тобою любуюсь и я, жалкий смертный.

Какой-то незнакомый, экзотический цветок. Нагибаюсь и нюхаю его. О, здравствуй, здравствуй, цветок неведомый! Приветствую тебя на Земле!

Городской пляж, сплошь покрытый голыми телами. Над ним стоит гул тысяч голосов.

Сажусь в автобус, идущий к Симеизу. Выхожу в Гаспре и пешком иду к Кореизу (любимый мой маршрут).

Татарские дома с балконами и верандами. Между домами узенькие, только человеку пройти, улочки. Бесконечные каменные лестницы, взбегающие вверх и сползающие вниз. Ручьи, мелодично журчащие в каменных желобах.

Кладбище на окраине Гаспры в роще темных, безмолвных старых кипарисов.

Кореиз. Здесь шоссе становится совсем узким, но машины, однако, несутся по нему, не сбавляя скорости. За шесть лет в Кореизе ничего, слава богу, не изменилось. Всё на своих местах: кафе и маленький рынок у автобусной остановки, киоск «соки-воды», в котором продают холодный и кислый кумыс, огромный развесистый платан у моста через горную речушку.

Вечером с женой и дочерью (они приехали ко мне в гости из Алупки) прогуливаюсь по ялтинской набережной. У самой пристани расположились увеселительные аттракционы. Анюте больше всего понравилась карусель новейшей модели в виде огромного, шевелящего ногами осьминога. Взяли билеты, влезли в кабинку. Осьминог закружился, плавно подымая и опуская толстые зеленые конечности. Но вдруг что-то случилось, и чудовище замерло. Мы с Анютой повисли в воздухе на высоте четырех метров. Через минуту объявили, что по техническим причинам аттракцион работать не будет, и загорелые веселые парни, обслуживавшие развлекательные аппараты, стали пригибать осьминожьи ножищи к земле и вынимать из кабинок неудачников-ездоков. Вынули и меня с дочерью.

– Вот всегда так, – сказала Анюта, – как только мы с тобой остаемся вдвоем (жена, усадив нас на осьминога, оправилась на почту), происходит что-то нехорошее. То мы в лужу упадем, то ключи дома забудем, то…

Французский фильм о молодости Эдит Пиаф. Из нищеты и грязи, из мира проституток, воров и сутенеров маленькая, невзрачная, полуграмотная обладательница редчайшего голоса подымается все выше и выше ко всемирной славе.

5.7

Проснулся часов в пять и, лежа в постели, долго слушал говорящую птицу. Она произносила теперь слово «пожалуйста» (вежлива она, однако). Потом я снова заснул, и мне приснился странный, тревожный сон.

Я приехал на дачу. Подходя к нашему дому, замечаю, что он сильно изменился – раздался вширь и стал похож на крестьянскую избу. «Ну да, – думаю я, – мама хотела настлать новые полы, чтобы в доме было потеплее. Заодно, видать, немножко перестроила дом. Страсть как любит она все переделывать». Вхожу и вижу, что в доме полно народу. Люди какие-то полузнакомые: где-то я с ними встречался, да позабыл где. Посреди большой комнаты (раньше в доме такой не было) на столе неподвижно лежит светлоголовый мальчик, который тоже кажется мне знакомым. «Покойник», – думаю я, но тут же соображаю, что мальчик живой – у него на щеках яркий румянец.

– А где же мама? – спрашиваю я у присутствующих.

– Она вышла замуж, – отвечают мне.

– Замуж? – удивился я. – За кого же?

На это мне не отвечают, но в углу кто-то тихо хихикает. Озадаченный и опечаленный выхожу из дому и замечаю, что лес, окружавший нашу дачу, исчез. Предо мною поле, вернее, поросшая травою пустошь с какими-то подозрительными ямами и канавами. К тому же я не узнаю свою одежду: поверх костюма на мне надет длинный, до пят, плащ, синий в черную клетку. Поверх плаща – куртка из непромокаемой ткани, похожая на ту, в которой я хожу за грибами. А сверху еще пальто – старенькое узенькое пальтецо, которое я не надеваю уже несколько лет и которое мама зачем-то хранит у себя в шкафу. «Почему я так тепло оделся?» – недоумеваю я.

Проснувшись во второй раз, я долго размышлял о том, кто был тот мальчик, лежавший на столе, и отчего он так лежал, будто мертвый.

После завтрака направился на автовокзал, сел на автобус маршрута 27 и через 25 минут оказался в Мисхоре. Выйдя из автобуса, я тут же увидел мертвую, задавленную машиной собаку, лежавшую на обочине шоссе. Над ее головой тучей вились жирные мухи.

Эта дохлая собачонка каким-то таинственным образом была похожа на мальчика из сна. Что у них было общего? И что вообще может быть общего у мальчика-подростка с дворнягой? К тому же мальчик был несомненно жив, а моська явно мертва. И все же собака, видимо, совсем недавно попавшая под машину, чем-то напоминала мне мальчика. «Чертовщина!» – подумал я и направился к ближайшему буфету, где выпил бутылку дешевого «Ркацители» и закусил свежепросоленным огурцом.

Пляж санатория «Маяк». У входа было написано: «Вход только по санаторным карточкам». Но никто у меня такую карточку не спросил. На пляже безлюдье, чистая галька, деревянные топчаны, бетонные волнорезы, омываемые пенистой зеленой водой.

Первое купанье. Наслаждение почти сексуальное. Море отдается мне, а я – ему. Полное единение, телесное и душевное.

Я вижу в воде свое ставшее невесомым бледно-голубое тело, повисшее над синей морской бездной.

Вдруг пошел дождь (облака были легкими, прозрачными, и вдруг – дождь). Впервые в жизни я купался в Черном море под дождем. Предо мною на колеблющейся поверхности воды появлялись большие пузыри, они тут же лопались и возникали снова. У горизонта сверкнула молния, глухо прогрохотал гром.

Обратный путь на катере. Мимо меня проплывает несказанной красоты панорама крымского побережья. В зелени бесконечных парков белеют старинные дворцы и современные санатории. Над ними громоздятся каменные утесы. А еще выше, на фоне неба, зубчатая корона Ай-Петри, похожая на древний полуразрушенный замок.

Под вечер началась гроза.

О, что творилось в небе над горами!

Там все кипело и клокотало, вспухало, росло, ширилось и распадалось на рваные лохмотья.

О, сколько было ярких вспышек, грохота, гула и треска!

О, сколько было злости, страшных угроз и гневных проклятий!

И какие потоки понеслись с гор на холмы и пригорки, по ущельям в долины, по тропинкам к дорогам, автострадам и улицам и по ним всё вниз, вниз, к морю!

О, какой был потоп изумительный!

Таврида промокла насквозь.

Отгромыхав, гроза с тихим рычанием удалилась на юг, к турецким берегам.

О, какая благодать настала в Тавриде после грозы!

Птицы снова запели, люди вышли из домов, и вечернее солнце засверкало в дождевых каплях на листве акаций, магнолий и пальм.

6.7

Мой четвертый день в Крыму.

Проснулся перед рассветом (не спится мне что-то на юге). В парке было еще тихо, птицы спали. Они пробудились, когда стало рассветать.

Моя разговорчивая знакомая на сей раз произнесла целую фразу: «Не шутите, пожалуйста». (А может быть, она говорила: «Не грустите, пожалуйста»? Или «Подождите, пожалуйста»?)

Взял полотенце и отправился к морю.

Пустынные утренние улицы Ялты. Кошки, перебегающие их. Светофоры, впустую мигающие на перекрестках. Птичий гам со всех сторон. Безлюдный, еще сырой от вчерашней грозы пляж.

С удовольствием искупался в чистой прохладной воде, посидел на гальке, выкурил трубку.

После завтрака пришла уборщица прибирать мою комнату. Увидела стоявшую на столе фотографию Вяльцевой, взяла ее в руки, стала рассматривать.

– Это ваша жена?

– В какой-то степени – да.

– А как ее зовут?

– Анастасия Дмитриевна.

– А что вы ее с собою не взяли?

– Она не могла приехать.

– Почему?

– Она умерла.

– Такая молодая – и уже умерла? Как жалко!

– Да, такая молодая – и уже умерла. Правда, умерла она давно, 67 лет тому назад. Если бы жила сейчас, ей было бы 109 лет.

– А кто она была?

– Она была знаменитой, страшно знаменитой певицей. Но теперь о ней мало кто знает, слава ее давно прошла.

– А она красивая. Вы ее любите?

– Да, очень.

– И люби́те. Вот все ее забыли, а вы ее помните, и ей на том свете от этого хорошо. А где она похоронена?

– В Ленинграде. Правда, когда ее хоронили, Ленинград еще Петербургом назывался и был столицей России.

– И вы ходите к ней на могилу?

– Хожу.

– И цветы носите?

– Ношу.

– Завидую я ей. Всех бы так любили!

– Да ведь она же покойница, от нее только кости остались! Чего же ей завидовать?

– Все равно завидно.

Опять я плыву на катере вдоль побережья. Впереди синеет громада Аю-Дага, и впрямь похожая на приникшего к воде, пьющего медведя, хотя медведь, разумеется, не станет пить горько-соленую морскую воду.

Бесчисленные крутые лестницы старого Гурзуфа. Лабиринт узеньких улиц, прорубленных в скале. Живописнейшие подпорные стены из желтого камня. Особняк Коровина, в котором теперь расположился Дом творчества художников. Многочисленные тощие кошки, бегающие по крышам и сидящие в тени под деревьями. Почти голые красавицы, расхаживающие по набережной (они демонстрируют публике телесное совершенство).

Едва не наступил на крупную улитку, которая, торопясь, но, разумеется, ужасно медленно переползала дорогу. Взял ее в руку, и она поспешно спряталась в раковину.

Мимо прошла девушка в длинном пляжном халате. На груди у нее, там, где соски оттягивали ткань, темнели два крупных, правильной формы пятна (от пота).

Пока я путешествовал в Гурзуф, в ялтинском порту пришвартовался красивый, как лебедь, корабль. Судя по надписи на корме, он был родом из Осло. Долго пришлось ему плыть из Норвегии в Крым, из Северного моря в Черное. И чего только не видели во время плавания его пассажиры! И в каких только городах они не побывали! В тех самых городах, которые мне не дано увидеть.

В Доме творчества сейчас живут в основном юго-восточные литераторы. У них желтые, неподвижные, скуластые лица. Языки, на которых они разговаривают друг с другом, гортанны и похожи на звуки, издаваемые хищными птицами и зверями, населяющими горы и степи центральной Азии. Держатся они степенно, с чувством собственного достоинства. Одеты по моде десятилетней давности. Некоторые из них с женами. Жены некрасивы, толсты, коротконоги и молчаливы.

Этих детей Востока я постоянно вижу сидящими на скамейках перед входом в наш дворец. После завтрака они сидят и ждут обеда. А после обеда снова сидят и ждут ужина. Такой способ отдыха их вполне удовлетворяет. Красоты Ялты и ее окрестностей и даже теплая морская вода не вызывает у них никакого интереса.

Ялтинское прибежище писателей не пользуется сейчас популярностью. Вся более или менее значительная литературная публика предпочитает Коктебель, Пицунду и Дубулты. Поэтому-то мне и удалось с такой легкостью получить путевку.

Вечернее гулянье на набережной. Плотная толпа людей движется от порта к парку и обратно мимо многочисленных магазинов, киосков, кафе, баров и ресторанов. Это не просто гулянье, это священный ритуал, торжественное шествие в честь некоего могущественного языческого божества, напоминающее религиозные процессии древних времен.

Женщины в своих лучших нарядах. Молодые – в плотно обтягивающих зады джинсах или вельветовых брюках, верхняя часть тела прикрыта полупрозрачной, свободного покроя блузой, очень похожей на ночную сорочку. Те, что постарше, – в длинных ярких платьях. Но те и другие в туфлях на тонком высоком каблуке. У многих эти туфли золотого или серебряного цвета.

На всех скамейках и на парапете набережной сидят люди и внимательно разглядывают гуляющих, отпуская замечания по их адресу. Из летнего театра доносятся хриплые вопли гастролирующего в Ялте «рок-ансамбля».

Сумерки сгущаются. Зажигаются фонари. Вспыхивает разноцветный неон реклам. Толпа гуляющих постепенно редеет – люди разбредаются по ресторанам, кинотеатрам и танцплощадкам.

Голос диктора с пассажирской пристани:

«Товарищи отдыхающие! В десять часов теплоход „Константин Паустовский“ совершит часовую прогулку в сторону открытого моря. Вы сможете полюбоваться огнями ночной Ялты и подышать свежим морским воздухом. Билеты продаются в кассе номер девять».

Нашел кассу номер девять, купил билет, сел на катер, гордо именуемый «теплоход», и поплыл на нем в темное открытое море.

Сверкающая огнями Ялта быстро удалялась, и предо мною разворачивалось ночное крымское побережье. Справа уже замерцали огни Гурзуфа, а слева по сгусткам светлых точек можно было различить Ливадию, Золотой пляж, Ласточкино гнездо.

Впереди же, по носу судна, была только мрачная, пугающая пустота безбрежного моря, над которым висели крупные южные звезды. Почему-то я вспомнил Колумба. Три месяца он плыл на запад, и все три месяца перед ним зияла эта недобрая, не сулившая ничего хорошего пустота. За три месяца ни одного острова, ни одного встречного судна! Небо, вода – и больше ничего! От этого можно было сойти с ума.

7.7

Поэт из Пензы. Появившись в нашей обители, он три дня пил, не протрезвляясь, выползая из своей комнаты только в уборную и в столовую. После стал пить с небольшими паузами, но по-прежнему старательно.

Лицо «простое, открытое», чрезвычайно открытое, открытое настежь, открытое нараспашку. Над низким лбом нависает лихой рыжеватый казацкий вихор. Сквозь обитую ватой дверь его комнаты в коридор сочится матерщина.

Проходил оливковой рощицей и заметил на стволе дерева нечто страшное. Из большого, неподвижно сидевшего жука вылезала толстая, зеленая, омерзительного вида личинка, похожая на вошь, увеличенную во много раз. Я тронул личинку палочкой, и она упала на землю. Тогда я тронул жука и понял, что это лишь его оболочка, сухая и тонкая (при этом лапки бывшего жука продолжали довольно крепко цепляться за кору дерева). Я стал свидетелем таинственного акта природы: одно существо непостижимым образом превратилось в другое, подчиняясь вечному закону непрерывного обновления жизни.

Признаться, мне хотелось раздавить личинку, до того она была отвратительна. Но все же я ее пожалел.

Она была совершенно беспомощна – лежала на боку, шевелила тонкими ножками и выглядела обреченной. Любая птица могла проглотить ее в два счета. Быть может, она и была проглочена, едва лишь я ушел. Мне суждено было содействовать ее появлению на свет и стать для нее своего рода акушером.

По Ялте ходят туркменки (отчего их здесь так много?). Все они, как ни странно, молоды, легки и стройны телом. На всех длинные, простого покроя платья из невероятно яркой, какой-то «фовистской» материи: по малиновому фону желтые лилии и зеленые листья, или на густо-синем фоне ослепительно алые розы, или по изумрудно-травянистому полю голубые фиалки. На головах у них такие же яркие платки. С ними ходят молодые люди, судя по всему, их соплеменники. Но одеты они обычно, по-современному.

Купание на пляже у Никитского сада. Вода удивительно чиста. В ней множество медуз. Прикосновения их скользких студенистых тел доставляют наслаждение и одновременно вызывают чувство гадливости. Поймал одну и вытащил ее из воды. Она была прозрачна и бесцветна, но в центре ее грибовидного тела располагались четыре фиолетовых кольца.

Интересно следить, как плавают медузы. Форма их при движении то и дело меняется. Они то сжимаются в комок, то становятся похожими на зонтик или тарелку. По краю тарелки колеблются тонкие отростки, напоминающие щупальца.

В этих существах, несмотря на примитивность их устройства, есть некая, не лишенная изысканности красота. Их бесцельное, безвольное, абсолютно пассивное существование для чего-то, видимо, нужно, какая-то роль все же предназначена им природой.

Любуюсь женскими телами. Как много отлично сложенных женщин и девиц! Какие благородные, плавные, гибкие линии! Как прекрасна, как выразительна пластика всех этих выпуклостей и впадин, то мягко погружающихся в тень, то ярко круглящихся на солнце! И тысячи разнообразнейших нюансов: плечи прямые и покатые, бедра крутые, преисполненные чувственности, и сдержанно узкие, целомудренные, груди крупные, тяжелые, зрело-женские и маленькие, острые, еще девичьи.

Тела в духе Фидия, в духе Праксителя и Кановы, в духе Майоля и Матвеева. Тела в стиле египетском и античном, в стиле готическом и индийском. Воистину, удивительна женщина, венец творения, лучший из цветов Земли!

Несколько необычный, экзотический вариант очереди – почти голые люди стоят на пляже за мороженым.

В литературе русской Петербург отразился куда ярче, чем Москва. Его воспели Пушкин, Гоголь, Достоевский, Тютчев, Блок, Андрей Белый. А кто воспевал Москву? Островский? Лермонтов? Толстой? Необъяснимый парадокс: казенный, чиновный, расчерченный по линейке голландско-немецкий Петербург в сочинениях русских литераторов предстает куда более поэтичным, чем живописная, непричесанная, по-русски размашистая первопрестольная столица.

Москва – столица России азиатской. Но не той древней, мудрой, величавой и утонченной Азии Россия эта сопричастна, которая подарила миру Махабхарату и Будду, Конфуция и Ли Бо, Хайяма и Хафиза, Басё и Хокусая, а совсем другой Азии – дикой, таежно-степной, по которой на лохматых лошадях с гиканьем и свистом скакали люди в мохнатых шапках, влекомые буйной, необузданной, непостижимой силой куда-то в неведомое, в хаос, в пожары и бессмысленное душегубство, и подхваченные лихим ветром катились за ними шары перекати-поле. Недаром и поднялась Москва при татарах.

Петербург – столица России европейской. Но не с той Европой Россия эта единокровна, где громоздятся руины античных храмов и цирков, где маячат шпили готических соборов, а с какой-то другой, полуреальной, призрачной, которую придумал Петр и в которой обитал творческий дух всех этих Растрелли, Ринальди, Камеронов, Монферранов, Штакеншнейдеров и Мельцеров.

И так выходит, что ни Азии тебе путной, ни Европы приличной.

Когда приезжаешь из Ташкента в Москву, то кажется, что попал в Европу. А когда прибываешь из Риги в Питер, то попадаешь прямехонько в Азию.

8.7

Поездка на катере в Симеиз. Сладостное чувство узнавания знакомых мест.

Вода у Дивы все такая же изумрудно-зеленая, и в ней плавают большие медузы.

Расположился среди камней, искупался, стал загорать. Рядом купались и ныряли, прыгая со скал, подростки лет двенадцати-тринадцати. С ними были две девочки того же возраста.

Мальчишки отчаянно шумели – орали во все горло, хохотали и нарочито громко визжали. При этом они то и дело матерились.

Девочки – видимо, их подружки – вели себя тихо и не обращали на ругань никакого внимания.

Плывя вдоль отвесной стены Дивы, я видел, как она уходила вниз, в сине-зеленую бездну, и таинственно исчезала в ней. Прилепившиеся к стене разноцветные водоросли как живые. Между ними сновали маленькие серебристые рыбешки.

Городской парк Симеиза. Камни, сосны, кипарисы, пинии. Пряный запах сосновой хвои и сухих трав.

Центр Симеиза. Старинные особняки и отели. Импозантная «Вилла Ксения» – ныне один из корпусов туберкулезного санатория.

Дошел до автостанции, сел в автобус и поехал в Алупку. Через двор Воронцовского дворца прошел в парк.

Под гигантскими крымскими соснами и ливанскими кедрами расхаживали павлины. В пруду плавали лебеди. Между камней бежали ручьи. Со скал низвергались водопады. На зеленых лужайках вращались «брызгалки», рассеивая по траве благодатную росу. В листве цветущих магнолий порхали птицы. Над черными пиками кипарисов голубела зубчатая корона Ай-Петри. Все было как в раю, все было как прежде.

Часами могу стоять на набережной и глядеть на большие, белые, какие-то неземные корабли.

Полдневная ялтинская жара измывается надо мною. Подымаясь по бесчисленным лестницам, я с ног до головы покрываюсь потом. Стирать пот с лица я даже не пытаюсь, и он привольно течет по щекам, смачивает бороду, сочится по шее, по ключицам и по груди под рубашкой. А брюки от пота липнут к ногам.

Придя в свою комнату, я поспешно сбрасываю с себя мокрую одежду, открываю кран над раковиной и сую голову под струю прохладной (о, какой приятной!) воды.