Текст книги "Письма странника. Спаси себя сам"

Наконец-то, расставшись с «железом», я с упоением и творческим энтузиазмом углубился в написание сценариев для всякого рода заводских праздников и вечеров.

Особенно нравилось мне проводить творческие встречи с интересными людьми города, благодаря которым у меня возникали новые знакомства и новое духовное сотрудничество.

Среди этих интересных, талантливых и незаурядных людей следует упомянуть, например, поэтессу Елизавету Константиновну Стюарт. В стихотворении «В зимнем Академгородке» она писала:

 
Здесь столько сложностей – в открытьях,
Идеях, вкусах и борьбе,
В исканьях истин, даже в быте
И в человеческой судьбе.
Возможности – и невозможность.
И кто-то счастье проглядел.
И всюду сложность, сложность, сложность,
Как непреложность и удел.
Но каждому в окне морозном,
Как в обещанье – «помогу», —
Есть просто белые березы
На просто голубом снегу.
 

На вечерах встреч с писателями я сблизился с Юрием Михайловичем Магалифом. До сих пор зримо представляю себе наши беседы за чашкой чая в его гостеприимном и очень уютном доме, в его просторном кабинете, в котором не прижатый к стене, а в свободном пространстве стоял большой рабочий стол писателя. А на полу – темно-синий, как вечернее небо, палас. Проникнувшись доверием к нему, я дал Юрию Михайловичу на рецензию рукопись книги о тюрьмах и лагерях, с предварительным названием «Зона».

Благодаря моей новой работе, возникла и далее развивалась переписка с Марией Васильевной Сербегешевой, директором Дома культуры г. Мыски (Кемеровская обл.). Это была энергичная и знающая свое дело женщина. Копна бархатно-черных волос обрамляла ее загорелое лицо, которое делали очаровательным темно-карие глаза и в меру припухшие губы. Особенно же меня поражала певучесть ее речи и нежданно глубокий голос, которые гармонично дополнялись какой-то царственной пластикой движений.

Дорогой Друг, я описал так подробно облик Марии Васильевны лишь для того, чтобы отметить, какое все же странное воздействие на мужчин оказывает женская красота, особенно, если они (мужчины) увлекаются литературой или поэзией, рисуют что-то там или просто мечтают, устремив взор в потолок или в кружку пива.

Тогда, еще и не зная ничего толком о заинтересовавшем их предмете, таким мужчинам свойственно, отталкиваясь всего лишь от необычного изгиба женских бровей или губ, от блеска глаз или плавной линии тела, впадать в эйфорию или в экстаз любовного очарования, наделяя носительниц этих линий совершенствами, какие только взбредут в воспаленные мужские головы. И далее – неизбежно следует безоглядное устремление мужчины, но уже совершенно без головы, за своим же воображением, за этой мистикой нашего бытия, нежданно берущей свое начало неизвестно откуда и также исчезающей неизвестно куда. При этом бегущие за химерой еще и лепечут непрестанно нелепые стишки вроде этих:

 
«И от зари и до зари тоскую, мучусь, сетую.
Допой же мне, договори ту песню недопетую…»
И от костра одна зола. Всё душу растревожило.
Со мной бы милая была – мое бы сердце ожило.
А так – одна тоска и грусть, что колокольни звонница.
Эх, кабы руки протянуть да до волос дотронуться,
Коснуться рдяных губ и плеч, осыпать ее розами,
Да в росную траву увлечь за белыми березами.
Но кони унесли ее за степи и за просеки.
Кабы желание мое, я все на свете бросил бы —
И в степь за нею поскакал, рванув рубаху алую…
Да кто-то крепко привязал мою кобылку бравую.
И плеть забросил за овин, уздечку спрятал в погребе.
И в сумерках брожу один, и сердцем будто обмер я.
И от зари и до зари тоскую, мучусь, сетую.
Допой же мне, договори ту песню недопетую…
 

И когда от этой любовной мистики мужчина вдруг возвращается в мир окружающих его реалий, то искренно удивляется – а куда же делись все эти линии и изгибы? Но дело уже сделано. И как говорил известный писатель Михаил Жванецкий: «Одно неловкое движение – и вы отец». Зная эту мужскую слабость, женщины в полной мере используют ее в своих целях, резонно полагая, что для продолжения рода достаточно, чтобы мужчина, в общем-то, лишь бы чуть-чуть был благообразнее обезьяны – хотя бы без шерсти.

В феврале 1983 года меня перевели заведующим отделом в Межсоюзный Дом самодеятельного творчества, а через месяц отправили в Ленинград на курсы повышения квалификации. Среди многих культработников, приехавших с разных городов страны, выделялась широтой взглядов Светлана Рехвиашвили из Нальчика (Кабардино-Балкария). Мы обменялись адресами.

«Светлана, здравствуй, – отвечал я Светлане Андреевне на одно из ее писем. – Сейчас у нас холодно, но в тот день, когда ты писала мне (19 мая), была жара – 28 градусов. И все сразу сбросили с себя одежды – оголили тела и сердца навстречу животворящим лучам солнца. Видно, сердце твое направило к нам сюда, в далекий и суровый сибирский край, гигантский шар тепла и света от южного неба, южного солнца, южного сердца. И все звенело у нас в этот день, наливаясь радостью и свежестью. И в обеденный перерыв я вышел к березам, в рощу, расположенную рядом с нашим Межсоюзным Домом.

Первые робкие травинки уже проглядывали сквозь черноту земли, оживотворяя ее зеленым цветом надежды. Березы как бы очистились от весеннего изморози и еще больше отливали белизной под ярким солнцем. Они стояли притихшие, задумчивые в своей готовности вот-вот прорвать набухшие почки и излиться нежностью листа, ароматом рождения новой жизни, нового откровения. Вдруг между березами я заметил твое платье. Ты то удалялась, то приближалась – призрачная и реальная. Потом подошла ко мне и спросила:

– Куда ты идешь?

– Я не знаю, куда иду. И не знаю, где мой Путь, – ответил я нереальной реальности. – Но, все равно, – пойдем со мной в дальнюю Дорогу.

– Пойдем, – ответил ветер.

И ты согласилась с ветром. Солнце улыбалось нам. И мы улыбались солнцу. Но вдруг ты стала лучиком этого солнца и спряталась в нем. И когда ты спряталась в нем – в своем Вечном Доме, я пошел по тропинке сквера к своему земному дому. Проходя мимо скамейки, я увидел детей, которые резвились в песочнице со своими игрушками. Их же мама совершенно на детские игрушки не обращала внимания. Она была занята взрослыми игрушками – что-то, отрешенная от всего, вязала. Она пребывала в мире петель и узоров, рукавчиков и спинок, в мире – таком далеком от меня и таком непонятном.

Воистину, – подумал я, – каждый живет в своем маленьком мирке. И сколько людей, столько и субъективных мирков, рьяно претендующих на объективность. Иногда эти мирки сталкиваются, словно атомные ядра, но почти никогда не сливаются в один мир для двоих. Разве что пламя любви соединит части двух сфер в один эллипсис, да и то ненадолго. Так и живем – у каждого свой игрушечный мир. У детей и у взрослых. Но ведь дети же оставляют иногда свои игрушки, понимая внезапно, что они уже не дети. Иногда и взрослый говорит о другом взрослом: «Он еще ребенок – все еще играет в игрушки». Как дети, так и взрослые иногда понимают, что игрушки – это игрушки, что они не настоящая жизнь, и он, взрослый, уже готов к настоящей жизни…

Просматривая на скамеечке газеты, я вдруг обнаружил:

«Знаете, в народе говорят – лучше зажечь маленькую свечку, чем проклинать тьму… Ты должен думать также о том, чтобы, когда ты потухнешь, вокруг тебя или хотя бы на том крошечном клочке земли, на котором стоишь, не воцарилась тьма». Удивительные слова.

И сказал их удивительный человек – Чабуа Амиреджиби. Одним махом я прочитал большую статью с его размышлениями.

«Он, человек, ведет великую войну только с самим собой, – читал я дальше. – И нет в жизни ничего, что способно изменить лицо и смысл этой великой войны… Предъявлять строгие требования прежде всего к самому себе – только через это можно изменить и других людей, и условия, я имею в виду нравственные условия, от которых в конечном счете все зависит… Ведь у каждого есть своя миссия в истории… Каждый выбирает ту крепость, которую хочет взять. Для одного – это соперник, наделенный дарованиями большими, чем он, и гонимый тщеславием, он тратит все свои духовные силы на то, чтобы побороть этого соперника… Но есть и другие – цвет человечества, и они осаждают и штурмуют единственную крепость – собственную личность». Я думаю, Света, что такие люди не играют в игрушки, они не ищут ни славы, ни богатства, а преследуют лишь один Идеал – уподобиться когда-нибудь своему Небесному Учителю, частью которого мы все являемся.

Прочитав газету, я побрел дальше – по пыльным улицам к дому. Мимо проходили человечищи с пьяными и обшарпанными физиономии, безразличные лица и очень мало лиц одухотворенных. Много толпилось людей на улице.

Но было пусто – сумрак в глазах и туман в сердцах…

Вот ушел Павел Федорович – мой земной Учитель. Над моим рабочим столом его фотография. Иногда я обращаюсь к ней за советом. Я просто смотрю в его доброе лицо – и приходит решение. Земной Учитель – ни что иное, как окно. И Павел Федорович помог мне открыть окно в мой же духовный Мир.

Если ты также ищешь свое Окно, тогда найди того, за кем можешь броситься в Неизвестное. Без этого невозможно Высшее Достижение.

В повести «Пламя» Николай Рерих писал: «Мы окружены чудесами, но, слепые, не видим их. Мы наполнены возможностями, но, темные, не знаем их. Придите. Берите. Стройте»…

Не обижайся, Друг мой, что письмо мое напечатано, хотя ты и говорила, что любишь письма, написанные пером. Я ручкой уже давно не пишу – привык к машинке. Но уверяю Тебя, все звучание моей души на этих листках. Не привязывайся к физическому – лети к духовному» (май 1983).

На новой «культурной» работе, помимо сценариев для творческих вечеров, продолжал я баловаться и лирикой.

Для сотрудницы отдела, навеянные клубами дыма от ее сигареты, вышли, например, нежданные строчки:

 
За столом среди бумаг и дыма
Ты о чем-то долго говорила.
Нет – не о любви, не о природе,
И совсем не о плохой погоде.
Просто – говорила о делах.
И твой облик ясен был и светел.
Но печаль какую-то в глазах
Я совсем нечаянно заметил.
И хотелось мне спросить тебя:
– Где же ты находишься душою?
Почему с тобою говоря,
Я сижу с тобой и не с тобою?..
За столом среди бумаг и дыма,
Отрешенная, ты медленно курила…
 

Или вот такие сюжеты появлялись в воображении:

 
Я не верю твоим словам.
Твоим хлестким словам – не верю…
Я поверил твоим глазам —
Их мерцающим акварелям.
В темноте полуночи они
И доверчивы, и безрассудны.
Обними же меня, обними
И свои позабудь пересуды.
Я не верю пустому их вздору.
Я мертвящим фразам не верю.
Но от пальцев твоих я вздрогну.
От груди твоей захмелею.
Я растаю в твоих объятьях.
В поцелуях твоих замру я.
О, как сладостно было знать их —
Эти возгласы поцелуя.
Я поверил… А что в словах?
Кроме холода рассуждений —
В них зимы леденящий прах
И потухшие акварели.
 

Но когда я работал еще в Доме культуры и техники, это самое стихоплетство чуть не стоило мне должности. Был у директора день рождения. Собрались у него дома начальники отделов и их сотрудники. Цветы, поздравления. И я с неумытым рылом – с «поэмой» к новорожденному. Ну, вручил бы тихонько под столом – как адрес в раскрашенной папке. Так нет. Дура-ак – возьми вслух, да и зачитай – при всех-то. Кто за язык тащил. Вот и все так у меня в жизни: только наладится что-то, ан нет – какая-нибудь колдобина и попадет под ногу. Тут вот этот стих-поэма и попалась.

 
Ах Ты, гой еси, добрый молодец,
Николай, Ты сын Афанасия.
Раззудись плечом, да махни рукой,
Да надень скорей сапоги свои,
Сапоги свои с микропоркою.
И штаны надень ты техасские,
Подпояшь ты их ремнем кожаным.
Ремнем кожаным да узорчатым.
И суконную робу белую
На себя надень дефицитную.
Робу белую в клетку крупную.
В клетку крупную да с горошиком.
По рукавчикам порасшитую,
По груди по всей пораскрашену.
Оберни скорей, добрый молодец,
Ты Никола, сын Афанасия,
Шею белую да умытую
Голубой тесьмой в красну крапинку.
И кафтан накинь ты поверх ее
Из муравленой из синтетики.
И колпак надень на кудрявую
Ты на буйную на головушку.
Расписной колпак с нитью шелковой,
С нитью шелковой со рисуночком.
На плечо накинь на широкое
Шубу новую да дубленую.
И на двор иди о семи верстах.
И дружину там Ты свою скликай
Да хоробрую, богатырскую,
Чтобы шли они и несли к столу
Всяку рыбину из заморских вод:
Щуку крупную, да карасиков,
Рыбу семжинку, да белужинку,
Осетринку чтоб не забыли бы…
 

И так далее на нескольких страницах – довольно остро. Было там и начальство повыше нашего. Оно и усмотрело крамолу. Все же понимали, откуда такое богатство на столе, – номенклатура-то жила (да и сейчас живет) в другом государстве, чем простой люд.

Ну пригласили тебя, простофилю, за стол – так ешь молча, не выступай.

Неловкое молчание кто-то загладил веселым тостом. А через неделю почувствовал я легкое давление на себя со стороны замдиректора – дородной женщины, привыкшей к «почету и уважению». Но благо, что Николай Афанасьевич был человек хороший и добрый, и не без юмора. Он и поставил все на должное место.

Помню, через несколько лет, когда я не работал уже во Дворце культуры, когда отпустил бородку, которая до неузнаваемости может изменить облик человека, проходя мимо Дворца, жил-то рядом, просто решил посмотреть – как там теперь дела.

Потянуло вдруг пройти за кулисы сцены и вдохнуть какой-то специфический аромат места, на котором живет все же творчество, а не чиновничье шарканье полуботинок и туфель.

Да и так соскучился я по веселому этому народу – культработникам, аж сердце защемило.

Посидел и в пустом зрительном зале, тишина которого для меня была наполнена звуками радости и отдохновения.

И пошел я из зала.

А директор Дворца навстречу – спешил куда-то. Столкнулись на лестнице – я вверх, а он – вниз спускался.

– Здравствуйте, Николай Афанасьевич, – я к нему. И руку протягиваю. А другой рукой сановито бороду поглаживаю.

– Здравствуйте, – ответил он настороженно, здороваясь со мной. «Значит, не узнал он меня», – подумал я, и снова к нему с вопросом:

– Как у вас дела здесь? Спешите куда-то?

– Да нет, – ответил, приглядываясь. Все не мог он, видимо, понять: «Из министерства культуры? – вроде не видел такого. Может быть, из Москвы?»

– Планы культмассовых мероприятий по отделам составлены у вас только на месяц или на весь квартал? – продолжил я значительно и серьезно, раз уж так началось между нами.

– А почему на квартал? Никто не говорил, – забеспокоился он.

– Покажите, что у вас там? – вошел я в игру.

Он повернулся и пошел наверх – к своему кабинету, куда я и собирался зайти его проведать. Зашли. Я прямо рядом с его столом – в кресло. Он в стол – план искать. Там нет. Он в шкаф с папками.

– Вот, пожалуйста.

– Так, так, – стал я листать папку, не торопясь, а самого уже смех разбирает. – А у вас, вот, работала, помните, такая Татьяна Николаевна, запамятовал отчество. Года два назад. Она, что?

– Николаевна, да. Может быть, вы всех хотите заслушать? – и к пульту связи с кабинетами руку протянул.

– Да нет, спасибо, Николай Афанасьевич. Вы что – совсем не узнали меня?… – Потом мы долго смеялись. И он приглашал меня снова работать с ним.

– Вот приеду из отпуска, если приеду, тогда можно и вернуться к этому разговору. Место-то найдете, Николай Афанасьевич? Меньше чем вашим заместителем и не предлагайте, – пошутил я.

Разумеется, что в этот творчески бурный период моей «дворцовой» жизни общение с моими духовными друзьями не прекращалось. Постоянно я встречался с ними и обменивался письмами.

«Здравствуйте, Лёня и Таня. Очень признателен вам за приглашение посетить Киев и вашу Белую церковь.

Хотелось бы, конечно, побывать в Софийском Соборе, посмотреть, а если можно, то и потрогать руками и послушать сердцем выбитую на стенах его Алтаря Киевскую азбуку времен Ярослава Мудрого…

К сожалению, на это лето планы у меня несколько иные. Хочу побыть хотя бы месяц наедине с лесом, травой, с громадой синего неба, наедине с самим собой. Иногда имеет смысл остановить бег и оглядеться – туда ли ведет тропа, по которой идешь. После ухода Павла Федоровича это мне особенно необходимо. Так что ни в Таллинне, ни в Ленинграде, ни в Риге, ни в Киеве, как предполагалось ранее, побывать не придется.

Сердце подсказывает мне в это лето побыть одному…

Посылаю вам две свои статьи, обещанные ранее: «Четырехмерный мир и проблемы уфологии» и «Волны мысли и ноосфера». Они для вас. Думаю, что распространять их пока не следует. Во многом они еще сыроваты и для широкой аудитории не подходят. Сказку для взрослых «Сердце огненное», которую я вам показывал, писатели-профессионалы раскритиковали, и я с ними согласен… Пишите. Отговорка, что «нет времени» – несерьезна. Нет необходимости – другое дело. Когда же нам что-то действительно дорого, время всегда найдется.

Я же вполне извиняю любое молчание, не забывая в то же время о вашем существовании» (июль 1982).

«Добрый день, Сережа, – отвечал я очередному корреспонденту. – Чендек и Верхний Уймон хотят посетить в это лето мои хорошие знакомые: Саша Зимин и Лена Кухтова. Они по-своему интересные люди. Приютите их ненадолго, покажите Верхне-Уймонский Музей. Пусть они побродят у вас по чистому алтайскому приволью. О вашем же приглашении постоянно помню, и при случае воспользуюсь непременно. И вы, если будете в Новосибирске, заходите к нам запросто…

Несколько слов относительно арканологии в связи с вашим письмом. Освоение космической символики чрезвычайно затруднено из-за той дифференциации, которой она подвергается, проходя различные слои эпох, культур, традиций и уровней человеческого сознания. И если вы хотите серьезно заняться космическим символизмом, то надо приучить себя замечать его проявления во всем, что нас окружает – в слове и жесте, во всех встречах дня, во всех проявлениях окружающей вас природы. Мир постоянно говорит с нами, но своим языком. Это весьма непростой язык цвета и звука, аромата и ритма, которые доступны нашему физическому восприятию. Именно на таком языке и даются человечеству великие Откровения космоса. В малом Знаке природы нужно уметь увидеть, например, ее «предложение», в большом Знаке надо суметь почувствовать целый «рассказ» природы о себе. Это прекрасный путь живого творчества и живого созерцания. Желаю вам не легкого, а именно трудного успеха на этом пути. Все легкое, как правило, невесомо. Все не пропущенное через сердце остается для нас лишь абстракцией и не живет, а только мертвым грузом лежит в сознании…» (июль 1982).

«Лёня и Танечка, – вновь писал я в Белую церковь, – в прошлом письме я упоминал о том, что в ряду человеческих воплощений одна земная жизнь – лишь несколько недель в череде воплощений. Отсюда надо и исходить при оценке своих достижений… Лёня, сейчас вы пишете диссертацию по иммунологии. Но на много ли она продвинется за неделю? Малая крупица прибавится по сравнению со всей работой над ней.

Теперь представьте себе что диссертация – это человеческая жизнь, и просмотрите дальше эту аналогию. В ходе написания диссертации (в ходе человеческой жизни) какой-то добытый вами материал подойдет для нее, но может, однако, не понадобится в дальнейшем. Так вы копите лист за листом имеющийся у вас материал, поворачиваете его и так, и этак, примеряете – стоит ли его включать в окончательный текст. Да и сама исходная тема диссертации во время поисков и примерок материала к ней начинает совершенно по-новому звучать и по-новому восприниматься самим автором, чем это было в начале написания ее первой страницы. А это значит, что день ото дня молодой соискатель взрослеет (ребенок растет), и в этом взрослении его наивное детство постепенно переходит в умудренную зрелость – в духовное осознание им опыта жизни. Осознание своего опыта жизни особенно важно, поскольку он является очередной каплей в ту Великую Чашу, которая и определяет Вселенское Бытие Человека.

Даже если человек, завершая свой очередной земной путь, понял, что эту жизнь он потратил на фантом, на мыльный пузырь, то это понимание само по себе также ценно. В отрицательном опыте жизни есть существенный положительный момент – пройден, испытан и отвергнут путь, по которому в следующем физическом воплощении человек не пойдет, а инстинктивно будет искать иное решение еще не решенной им проблемы. Поэтому хочу особо отметить, учат не столько книги, сколько пройденный своими ногами Путь жизни, построенный в силу своих способностей шалаш или Храм.

Большинство же людей идут по жизни бессознательно, и учебником для них становится повторяющийся из жизни в жизнь тяжелый опыт собственных ошибок и заблуждений. Для человечества же в целом – это его опыт насилия, войн, безудержного эгоизма, отрицание всего, что так или иначе не вписывается в обиход его кабинета или спальни, туалета или кухни, которыми, в данном случае, является вся Планета…

Вы правильно пишете, что в книге Валентина Сидорова «Семь дней в Гималаях» написаны такие вещи, о которых можно не услышать за всю свою жизнь. Но ведь Сидоров смог услышать. Теперь же, после опубликования книги, многие увидели «вдруг» то, что годами безуспешно стучалось в их двери.

Но велика ли заслуга такого вторичного (разрешенного властями) понимания? Но, воистину, нужно и мужество, и устремление, и интуиция, чтобы самостоятельно увидеть восходящую сегодня ступень эволюции и, как на эскалатор, встать на нее… Лёня, хорошо, если бы Таня стала вашим сопутником жизни, а вы – ее. Таня учится на географическом. Попробуйте увязать вопросы иммунологии с проблемами населения земли и взаимопроникновения культур. Почему, например, не срабатывают защитные механизмы аборигенов – и они вымирают при завоевании их эгоистичными и безнравственными иноземцами?

Таня в этом могла бы квалифицированно помочь вам.

И возникло бы духовное созвучие между вами» (март 1983).

«Юрий Владимирович, – писал я Линнику в Петрозаводск. – Приветствую ваше начинание – написание романа. И, если я правильно понял, романа научно-фантастического, в котором будут отображены идеи Живой Этики. В отношении разыскиваемых вами книг из серии «Научной фантастики», в моей библиотеке имеются: «Человек-амфибия» А. Беляева, «Вирус В-13» М. Михеева, «Война с саламандрами» К. Чапека, «Золотой горшок» Э. Гофмана, «Человек-невидимка», «Война миров» и «Рассказы» Г. Уэллса. Любую из этих книг могу выслать вам для работы. Но хочу все же поделиться с вами своим мнением о научной фантастике, имея в виду ваше желание отобразить через нее идеи Учения…

Очень важно, чтобы в научно-фантастическом романе идеи Учения Живой Этики не воспринимались бы читателем, как очередные фантазии писателя, которые, как правило, никого ни к чему и не обязывают особо. Сам роман может быть интересен по содержанию, сложен и современен по композиции, может захватить читателя необычностью сюжета, необыкновенной широтой мировосприятия писателя, но именно потому, что он «фантастический», даже если его действие разворачивается не в иных измерениях пространства, а на земле, – все это, после прочтения такого романа, не заставит читателя отойти от привычного ему образа жизни, от обыденных чувств и мыслей. «Да, интересная фантастика», – скажет он и, зевая, оденет халат и включит телевизор с очередным развлекательным шоу или с фильмом-ужастиком, забыв уже завтра, о чем же он читал вчера в этой крутой книжке…

Действительно, очень сложно донести новое до сознания сегодняшнего уровня восприятия, донести так, чтобы сдвинуть это сознание и расширить, чтобы то, что человек прочитал, заставило бы его встряхнуться, остановиться на миг и задуматься о себе, о смысле своей жизни, о ее значимости. И в этом отношении, на мой взгляд, гораздо большего воздействия на читателя достигают не суперсовременные фантастические романы, а просто романы, просто повести, такие, например, как «Мастер и Маргарита» М. Булгакова, «Альтист Данилов» В. Орлова, «Самшитовый Лес» М. Анчарова, «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» Р. Баха, «Степной волк» Г. Гессе, «Барьер» и «Измерения» П. Вежинова, «Гадкие Лебеди» братьев Стругацких. Здесь все на земле, как бы в самой примитивной, самой обыденной обстановке, рядом с обыкновенными людьми и, в то же время, – отрыв от этой обыденности и примитива в Беспредельность, такую же реальную, как стол, за которым читатель ест, как стул, на котором он ежедневно сидит, как жена, с которой спит, ругается, которой изменяет и все-таки любит.

Как бы я хотел, чтобы именно такой роман был написан, написан талантливо и глубоко, в котором смысл Учения Живой Этики выявлялся бы рельефно, естественно и в высшей степени правдоподобно. На этом пути, может быть, и не надо собирать сборники и альманахи под грифом «НФ», которые неминуемо наложат отпечаток на ваш роман, а поискать решение в глубине сердца, найти новый путь воплощения замысла, какой-то необычный ракурс, сквозь который идеи Живой Этики смогли бы быть представлены и просто, и высоко» (апрель 1983).

«Как все же затянулась эта ваша пневмония, – писал я заболевшему Александру Черепанову в Красноярск. – Однако надеюсь, что она вскоре пройдет. Согласен, что подошло время нового этапа вашей жизни, как вы пишете, этапа «углубления, прояснения и обобщения». Думаю, однако, что смысл этого этапа все же не в том, чтобы «учиться на малых отношениях, поступках, обращая внимание на более тонкие их показатели», хотя и этот момент нужно иметь в виду.

Ваше дело, как мне все более и более становится ясным, заключается в вашем творчестве. Какое было прекрасное начало в выступлении вашего хора на дне Учителя. То, что вы сказали об Учителе и ученике, – и глубоко, и правильно, и эмоционально насыщенно. И именно здесь ваш голос звучал и высоко, и естественно. Вы были Учителем для тех, к кому обращались. И вот это состояние, в котором вы находились тогда, и есть ваше, и есть ваш Путь Жизни. Представьте себе – перед вами зал.

И вы говорите – темпераментно, искренно:

 
Учитель и ученик.
Какая гармония заложена в этих словах.
Какой вдохновенный ритм.
Учитель – как большой колокол,
С которым ищут созвучия малые колокола.
Учитель – как Солнце,
С которым ищут созвучия его Планеты.
И в этом вечном стремлении
Ученика и Учителя друг к другу
Заложена главная жизненная сила.
Ни с чем не сравнима Любовь и щедрость Учителя,
Давшего зерна Знания.
Велика Его Радость,
Когда Он видит стремление ученика
Познать Истину!
 

Вы чувствуете – это ритм, это стихи. И это ваш ритм, ваши стихи. Специально я выписал отдельно этот вдохновенный монолог, придав ему форму стиха, чтобы вы посмотрели на него со стороны. А дальше у вас – в исполнении хора стихи Тагора, обрамленные музыкой. И вот за это, созданное вами, большой вам поклон. Именно в такой работе – ваша стихия, ваше предназначение. А ваша запись на радио цикла сочинений Бориса Лисицына? Так и звучат во мне ваши слова, сказанные перед началом цикла. Тот же ритм, что и в аккорде «Учитель и ученик», то же горящее и зажигающее вдохновение, накал души, накал устремления. Хороша и задумка выступить по радио с композицией на темы Живой Этики, с использованием материалов из жизни выдающихся людей, с использованием духовной музыки разных эпох.

Думаю, что вам была бы по силам и пьеса Н. К. Рериха «Милосердие», опубликованная впервые. Хорошо бы ее поставить, как это виделось Рериху – в синтезе музыки и пластики, цвета и действия. Мистерия древних, поднятая до космического звучания настоящего. Посмотрите обязательно журнал «Советская драматургия» № 1 за этот год. Если не достанете, я вам вышлю. Идите этой широкой дорогой – она ваша.

Все остальное уложится вдоль нее.

И, пожалуйста, если что неясно в книгах Учения, спрашивайте, не проявляя стеснения…» (июнь 1983).

Дорогой Друг, вечерами, в свободное от мирских игрищ время во Дворце культуры, а затем и в Межсоюзном Доме самодеятельного творчества, влекомый желанием понять и принять религию не только по книгам, но и реально – изнутри, я стал посещать православную церковь, стал присматриваться к ее ритуалам, к ее внутрицерковной жизни. Да и Сергий Радонежский, который в Живой Этике рассматривался, как нравственный светоч земли русской, был сочленом православной церкви, основоположником ее монастырского уклада. И это являлось дополнительным стимулом для моего движения к Храму. К тому же, были еще свежи в памяти мои лагерные мордовские и пермские сны.

Я шел по прекрасному городу, улицы которого были вымощены плитами разных цветов и оттенков. Необычайна была и архитектура зданий, окрашенных в светлые тона золотисто-желтого и голубого. По улицам в ниспадающих до земли хитонах двигались мужчины и женщины. Покрой их тканей был прост и изящен. И каждый из идущих знал, что это не столько улицы города, сколько пути жизни, по которым спускались они в низины мрака или, напротив, возносились к вершинам Света и Чистоты, Любви и Божественности.

Я вышел на широкий проспект, который сначала ниспадал вниз, а затем, повернув направо, устремлялся безудержно вверх. И там, на вершине, моему взору вдруг открылся величественный Храм. Чудесное звучание а капеллы нисходило оттуда. И я вошел под своды этого Храма. Восторг и упоение экстаза наполнили все мое существо.

Вскинув руки, я начал Молитву – великое Песнопение Господу.

И хор подхватил Хвалу Вседержителю. Часто в новосибирском периоде жизни во мне звучали молитвой и меня поддерживали и укрепляли на избранном мною пути ясные и светлые слова из Учения Живой Этики:

 
Владыка, пошли Волю Твою, или дай, или возьми.
С Тобою вместе будем различать мои западни.
Вместе будем усматривать решения вчерашнего дня.
Сыт я сегодня, и Ты лучше меня знаешь
Количество пищи моей на завтра.
Не преступлю Волю Твою,
Ибо могу получить лишь из твоей Руки.
 

И наконец пришло время, когда я обратился с большим посланием к архиепископу Новосибирскому и Барнаульскому Гедеону, которое заканчивалось словами:

«Обращаясь к Вам, Владыка, прошу Вас принять меня в лоно церкви Христовой «как Христос принял нас во Славу Божию», ибо, как сказал митрополит Николай: «Быть в Нем – значит все силы, все свои чувства: зрение, слух, язык, руки – все это посвятить служению своему ближнему, все это отдать в Волю Божию, чтобы Она, Воля Божья, а не наша грешная, себялюбивая, всегда ко греху наклонная, господствовала в нашем сердце, чтобы Он Сам управлял нашей жизнью и вел по всем шагам нашего пути»… Прошу Вас, Владыка, не отказать в этой моей просьбе» (июнь 1983).

 
Стрелу золотую на бархатно-черный сменяй
Странника посох.
И символы молний замкни над крестом Зодиака
В белые сферы.
Сделав виток, на серебряный эллипсис входишь
Для вдохновений.
 

«Преосвященнейший Владыка, – писал я во втором послании архиепископу Гедеону после краткой встречи с ним, – видимо, не смог я донести до Вас то, что хотел сказать и о чем посоветоваться. Я почувствовал, что произошел диссонанс между тем впечатлением, которое оказало на Вас мое первое «послание» к Вам, и тем, как Вы восприняли и меня, и нашу беседу. В одном фильме был интересный эпизод. В поезде везли раненых. Один из них постоянно просил воды и, порываясь встать, умолял: «Братишки! Воды – горю я, братишки». Иногда ему приносили стакан воды, но, в основном, глядя на его мощное тело и красное лицо, шутили: «Куда ты денешься с такой-то мордой – тебя и палкой не перешибешь».