Текст книги "Одно сердце – три жизни. Пасхальное чудо"

Как довести себя до трансплантации. Советы бывалого идиота

Родители подарили мне прекрасное здоровье, и я практически до сорока лет не болел, за исключением кори, ветрянки, скарлатины и небольших простуд в виде ангины.

Перед школой, когда я пас скотину, я часто пытался погладить маленького жеребенка, поиграть с ним. Однажды я взял его за хвост, а он со всех сил лягнул меня задней ногой и попал копытом прямо под нос. Я упал на землю, лицо было залито кровью. Мать, увидев меня, сама чуть не умерла. Меня увезли в больницу, зашили рану, но все обошлось, даже легкого сотрясения не было.

От простуды были чирьи на разных местах. Бегали мы раздетыми до глубокой зимы, а весной купались в талых водах, когда земля еще и не думала зеленеть. Делали это не ради закалки, а просто так – надо было девать куда-то энергию.

В третьем классе я на спор выпил три литра воды – и опять помогли врачи. Чуть позже я по-пиратски заклеил глаза появившейся у нас диковинкой синей изолентой. В итоге тоже попал в больницу. Врачи испугались, увидев мои глаза, налитые кровью, возились со мной несколько дней.

Большим ударом для здоровья явилось тяжелейшее избиение в деревенском клубе, когда мне еще шестнадцати не было. Меня не избивали, а убивали те люди, которым я ранее часто помогал, среди них даже родственники были. Такова психология толпы: просто попался не в то время и не в том месте. Возможно, мне что-то отбили. Я чудом, благодаря тете Рае Лысак, остался жив, – она спугнула их. Я не обращался ни в больницу, ни в милицию, просто потом по-своему, по-пацански разобрался со многими из них, и Господь Бог им судья. Так в то время поступали многие, если не все. Но мне в шестнадцать лет, кажется, отбили какую-то часть, и я всю жизнь откашливался, отплевывался и отхаркивался. Все считали это моей дурной привычкой из детства, но никакая это не привычка.

Вот и все мои болезни до полных сорока лет.

Не сбылись предсказания врачей в роддоме, и отец не ошибся, взяв меня домой. Я проходил десятки комиссий в армии, по работе, и никто не выявлял у меня никаких патологий. Когда в молодые годы ты не болеешь, когда сил через край, когда занимаешься спортом, сдаешь успешно все нормы ГТО, бегаешь дистанции на 100 метров, на километр, на три, на десять километров, как на стадионе, так и на лыжах, когда, работая, не устаешь физически, наверное, многие, как и я, начинают верить не в Бога, даже если Он есть у тебя в душе и ты иногда Ему молишься, а в то что здоровье у тебя железное и ты сам проживешь если не вечно, то уж дольше своих родителей. К тому же я видел достойный пример отца и матери, которые работали без выходных, а об отпусках тогда и речи не было. Больничный они не брали, хотя можно было, а спали в сутки часа по четыре-пять.

Какой образ жизни я мог выбрать: сидеть на печи или двигаться к достижению поставленных целей? Я работал начальником, хотя никогда не хотел, но начальник – это трехкомнатная квартира, гараж, дача, автомобиль «Волга» и списанный военный уазик. Но главное было – не подвести родителей и наставников: учителей, тех, кто на работе помогал, профессоров и преподавателей в вузе, которые вкладывали в тебя все, что могли. Жить и развиваться в социалистическом обществе, я не скажу, что было легко, но были в основном равные условия для всех. И хотелось не просто стать хорошим инженером-технологом, но получить ученую степень за внедрение открытия; а условия для творческого развития были везде – тут и движение изобретателей, и доступ к техническим ресурсам, и встречи на производстве с учеными.

По телевизору и в кино показывали не уголовников как героев времени, а новаторов, изобретателей, передовиков-стахановцев. Это были хорошие примеры. Да к тому же были премии, какие-то еще дополнительные вознаграждения, по службе продвигали. Мы правильно понимали слова, что в жизни всегда есть место для творчества. Нам было понятно и то, что человек за зарплату работает на 95-100 процентов от своих возможностей, за премию – на 10 процентов, но когда в человеке появляется осознание того, что он хочет и может сделать больше, он может выполнить 120–130 процентов от плановых заданий. Когда ты уверен в завтрашнем дне, в себе, в том, что на производстве ты можешь получить назначенные врачом процедуры, где имеются физиотерапевтический и процедурный кабинеты, где тебе выдают лечебные кислородные или с соками дикоросов коктейли, ты можешь спокойно развиваться и думать о семье и себе.

Были и в том, прежнем, обществе, и не я один, кого что-то не устраивало. Они хотели ускорить темп жизни, добиться большего. Нередко можно было встретить трудоголиков. Над такими смеялись и говорили: «Им хлеба не надо, работу давай». Как правило, трудоголик не считает себя человеком с какими-то отклонениями, он их не замечает за работой. В любом случае, у всех была обеспеченная спокойная старость, санаторно-курортное лечение, спокойная жизнь…

В молодые годы я работал на трех работах, а еще на «шарах» (на подработках), а еще помогал родителям в деревне, и при этом практически не уставал. Любая машина требует ухода, профилактики, а земля – отдыха для лучшего севооборота. Да, были отпуска, были отгулы за переработку, которые я использовал для помощи родителям, а помощь подразумевала тяжелую физическую работу в поле, в огороде, уход за скотом, ремонт дома. Вы же слышали про авгиевы конюшни? Так вот, я выбрасывал на огород до пятидесяти, как минимум, тонн навоза вручную, вилами, даже тачек в то время не было у нас в хозяйстве.

Позже, когда я уже работал на заводе, а потом в райисполкоме, я работал по десять-двенадцать часов. Приходя домой, перекусывал быстро на ходу и валился трупом в кровать часов в одиннадцать-двенадцать вечера, иногда чуть раньше, а в пять вставал, делал хорошую пробежку на пять-шесть километров вдоль речки, принимал контрастные ванны и шел, как новенький, на работу. Как билось сердце в моей груди, что оно могло сказать мне, я не слышал, если сильно билось, двигался дальше. Стрессы, нервотрепки, ругань – на работе не все шло гладко, – воспринимал как должное. В то время жесткие требования по восстановлению здоровья были, наверное, только у военных и в МВД, у них были толстые медицинские книжки, и они каждый год проходили положенное им обследование. Врач смотрел и прописывал рекомендации, обязательные к исполнению.

В стране для восстановления здоровья была создана система, аналогов которой не было и не будет в мире. Государственные, республиканские, краевые, областные, городские, районные медучреждения, фельдшерские пункты в каждой деревне – все позволяло получить современную на тот период диагностику, назначение и лечение. Институты курортологии, климатологии выдавали свои рекомендации тысячам государственных санаториев различной направленности: сердце и легкие, ортопедия и прочее. Лечебные грязи, лечебные источники были доступны всем, в том числе и работникам села. Были детские санатории, были санатории от министерств и ведомств, от профсоюзов, санатории и профилактории от заводов и шахт, были дома отдыха и всесоюзные турбазы. Конечно, были и трудности с получением путевки – все хотели поехать летом.

Не знаю, как другие, но я имел доступ к ведомственным, профсоюзным и партийным лечебницам, где обслуживание было уровня, какого я больше, нигде, даже сегодня на курортах Германии и Словении, не встречал. Тут тебе и высококлассные врачи, и физиотерапевты, и массажисты, и ванны с термальными водами, и лечебные нарзаны. Питание назначал врач-диетолог, при этом был приличный выбор мясных продуктов, рыбы, неплохое овощное меню. Хотелось бы, чтобы «совкового», как его называют, сервиса, достигли на многих курортах Европы.

Я несколько раз выезжал в санатории, но, к сожалению, ни разу мне не удалось пробыть до конца, пройти все процедуры, как предписывал врач. Самое большее – я задержался в партийном санаторий «50 лет Октября» в Шмаковке, был там аж две недели. Обычно на работу отзывали спустя неделю со словами «хватит тебе там прохлаждаться, потом догуляешь». Ни разу мне не удалось догулять свой отпуск, но какое удовольствие работать в собственные выходные, а еще большее удовольствие – пятнадцать-двадцать дней в уже оплаченном отпуске. Дополнительной оплаты, конечно, не было, а по истечении трех-четырех месяцев вопрос вообще закрывался. Все это забывалось, и некрасиво было даже напоминать об этом: ты давай работу делай, а рабочий день у тебя ненормированный. Рабочие свой отпуск отгуливали, а те, кто стоял по служебной лестнице повыше, тут уж все зависело от твоей совести, от коммунистической сознательности и от планов на будущее.

Позже, в 1992 или 1993 году, находясь в больнице, я посчитал, и оказалось, что с 1979 по 1990 год я практически не ни разу не отгулял нормально отпуск, а иногда и вообще не брал его. Конечно, это было связано еще и с тем, что я переходил с завода в Народный контроль, с Народного контроля на завод, потом в райисполком, горисполком. Да, выплачивались компенсации, но только позже, когда оказывались в больнице, мы стали понимать, что здоровье не купишь за деньги, даже большие, и оттого, что ты поднялся на ступеньку выше, получил больше власти, квартиру хорошую, машину, физически лучше тебе не станет. Стираются суставы, отмирают клетки мозга, одно только увеличивается в размерах – сердце, от непомерных нагрузок. К сожалению, ты понимаешь это, несмотря на предупреждения врачей, родных и близких, слишком поздно. Такова была наша культура бытия.

Теперь я понимаю, почему женщины всегда дольше жили. Они думали больше о семье, о своем здоровье. Не ради себя, а ради детей уходили в полные отпуска, чтобы побыть с детьми дома и решить вопросы по хозяйству от простой побелки до ремонта, ведь смена занятий – это тоже форма отдыха. Некоторые мужики умирали, даже не дожив до сорока лет, на ходу, как говорили, «сгорали»… Мне по сравнению с ними повезло в силу наследственности, возможно, и потому, что я бегал, дома на тренажерах занимался. Я практически без болезней дошел до сорока, а точнее – сорока одного года, и, может быть, жил дальше безбедно, если бы не мой характер и не те потрясения, которые нам всем выпали. Боль за других людей, боль за страну, за ее развал я воспринимал как собственную, ну что тут сделаешь.

Осмысливая прошлое, я понимаю, что если бы я занимался воспитанием детей, интересовался их делами – это была бы тоже своего рода психологическая разгрузка. Я бы мог отвлечься от рабочих проблем, которые съедали изнутри и снились по ночам. Мы жили своим будущим, в которое верили, а оно напрямую было связано с нашей трудовой деятельностью, а в советское время в большинстве семей мужчина был добытчик. Мужчина – тот, кто зарабатывал деньги, квартиру и прочие блага для семьи.

Если б не перестройка (катастройка или просто катастрофа), если б не Горбачев, Ельцин, Гайдар, Чубайс и прочие гаврики, может, не пришли бы ко мне сразу все вместе мои неприятности и болезни. Так же, как и к вам и ко многим миллионам других россиян, бывших граждан СССР, патриотов, которых уже давно нет с нами. Миллионы потерянных на пути к «новой жизни», которая была им не нужна, а навязана сверху избранными. Непонятно кем.

То, что все мы в украденном у нас СССР были бы живы и жили бы лучше, чем сейчас, уже мало кто сомневается, а тогда – кого надо разогнали, громко кричащим дали по прянику и повели строем в «светлое будущее», но где-то не там свернули. Ведь если взять некоторые бывшие советские республики, страны СЭВ, страны Варшавского договора, то в перестройку все начинали с нами в равных условиях. Да, нам достались все долги СССР, но им досталось все имущество и вклады СССР за границей, пресловутые деньги партии, в основном военный, научный и производственный потенциал. Российская Федерация могла бы получить не только от Германии, но и от Чехословакии, Польши, Венгрии, Румынии компенсации за землю, инфраструктуру, созданную в этих странах, а она тянула, по разным оценкам, от 500 миллиардов до одного триллиона.

В то время, если бы не придуманный раздор между Горбачевым и Ельциным, можно было бы потребовать свое и с позиции силы, с учетом нашего ядерного потенциала, стратегической авиации, атомных подводных лодок. Да, мы были бы плохие, но мы могли бы получить компенсацию и не делили бы свой ядерный потенциал, укрепляя к тому же атомную энергетику США. Пока в стране не признают этого позорного акта предательства, память крови у многих наших граждан будет еще долго жить.

Возможно, поэтому сейчас у нас в стране все хуже и хуже, чтобы мы на фоне плохого забыли все потерянное, все, что было создано за семьдесят лет и принадлежало народу. В сердце у каждого, кому сегодня пятьдесят-шестьдесят лет, есть раны, и чем их закрыть, кроме лозунгов: «Лишь бы не было войны», «нас все ненавидят» и «против нас вводят санкции». Против кого – нас?

Поиск пути к спасению. Хождение по мукам

Человек так устроен, что от рождения до смерти на подсознательном уровне борется за свою жизнь. Жизнь – это борьба, жизнь – это война, и только в конце жизни ты начинаешь задавать себе вопрос: «А стоило ли то, чего ты достиг, тех усилий, которые ты приложил: физических, моральных, ментальных, материальных?» Но, когда тебя снова застигает болезнь, ты хочешь хоть немного продлить жизнь, чтобы еще что-то сделать. Не себе – другим. А надо ли это тем, кому ты хочешь это сделать? Зрелые годы, старость позволяют нам, располагая временем, оценить свою жизнь, понять, где ты мог и что должен был сделать для себя самого, но и не сделал, понять ментальные, свыше, причины тех болезней, которые на тебя свалились. Обстоятельства сегодня, перегрузки, потрясения – это следствие прошлых поступков, расплата за них. В сорок лет я об этом не думал – предполагал, что болезнь просто пришла, и все. Поняв, что заболел я уже серьезно, я начал искать тех, кто мне поставит диагноз (скажет), назначит правильное лечение, но иногда твой плюс становится минусом – именно наличие больших денег стало причиной того, что меня банально залечили. Хотели как лучше, а получилось как всегда. Больница ВТИ, больница рыбаков, больница моряков, больница ДВО РАН, городская и краевые больницы – я все прошел. Хороший врач Полунина В. Н., профессор Суханова, профессор Раповка, профессор Дорошенко и другие, – я уже и не помню всех, у кого я побывал по многу раз. Все они относились ко мне с теплотой и вниманием, каждый предлагал свое лекарство – сердечные, антибиотики, капельницы, советовали заменить клапаны – один или два, но никто не мог гарантировать улучшения моего здоровья, и, как правило, до практической стороны дело не доходило.

Будучи в Москве на учебе и позже, я обращался в институт Шумакова (отца), встречался лично с ним. Он мне предлагал сделать трансплантацию сердца, показывал палату, где я буду лежать, оформленную, как хороший партийный кабинет, и спасибо его помощнице, которая посоветовала мне никогда не обращаться в эту клинику. Сейчас я понимаю, насколько она была честным и смелым человеком, если пошла на это. Это первый человек, который спас меня от неминуемой смерти. Сравнение с корейской клиникой приводит к печальному выводу: согласись я на предложение Шумакова, прожил бы до операции и еще плюс-минус два дня.

Я обращался в институт Бокерии, в другие медицинские учреждения. Везде давали устные гарантии, рассказывали о своих достижениях, но внутренний голос мне подсказывал, что здесь мой земной путь и будет окончен. В некоторых учреждениях я делал предоплату, это воспринимали как должное, но отработать даже десятую часть средств, более-менее обследовать меня, выдать эпикриз, не могли.

Не помню, кто мне посоветовал поискать что-нибудь в Германии. До этого я несколько лет отдыхал в Баден-Бадене. Приехав в очередной раз, запланировал поездку в лучший, как мне сказали, кардиоваскулярный центр. Там меня проверяли с утра до вечера, крутили, смотрели и через час ожидания пригласили к врачу. Четко и ясно он сказал мне через переводчика, не назвав диагноза: «Вам поможет только трансплантация сердца, и мы готовы ее выполнить. Стоит это три миллиона долларов. Подумайте и напишите нам или дайте ответ через переводчика и приезжайте». Мы вышли в коридор посоветоваться, но тут я вспомнил, что забыл в кабинете свою записную книжку. Я побежал, чтобы забрать ее. За мной шли сопровождающие. Врач был на месте, моя книжка лежала на столе, и я потянулся за ней. И в это момент врач, который вроде говорил только на немецком, закричал на прекрасном русском, что это не он, что его заставили назвать эту сумму. И только тут я заметил, что рядом с моей книжкой лежит нож для разрезания бумаги, большой, как настоящий. В Германии, да и других странах тогда считали, что все русские, у кого есть деньги, – это мафия и бандиты. Я вошел в раж, схватил нож, подошел ближе к врачу и спросил: «А за что три миллиона долларов?» Он сказал: за стационар, операцию, и лечение, но на мой вопрос, в какие сроки все это будет сделано, он не ответил, а позже добавил: «И еще за частный самолет, который будет ждать на аэродроме, чтобы увезти ваше тело». Тогда я задал последний вопрос: «А вы вообще делали операции по пересадке сердца?» – «Нет, – ответил он, – но наши врачи готовы рискнуть, если будет донор». Позже я узнал, что это был, может, и неплохой кардиологический центр, но операции в нем на открытом сердце на тот момент действительно не делали. После этого я сделал вывод: если встретил русского за границей с доброй улыбкой, обойди его.

Подобные сцены по разводу русских я неоднократно наблюдал в Израиле, в медицинском центре «Хадасса». Когда приходишь на прием, с тобой говорят на иврите через переводчика, а выходишь в коридор, врач с переводчиком делят деньги, что с тебя получили. Ничего не поделаешь – это бизнес.

Следующей страной была Швейцария. Они предложили мне, а это был где-то 1996–1997 год, не пересадку, а аппарат, поддерживающий работу сердца, – своего рода искусственное сердце. Этот аппарат мог обеспечивать твою жизнедеятельность год-полтора, но, во-первых, стоил он очень дорого и выпускался в ограниченном количестве, а, во-вторых, был весом 65 килограммов, то есть кто-то должен был возить его на тележке, а в-третьих, для обслуживания его требовался технический специалист, и жить рекомендовали вблизи кардиологического центра. То есть в Швейцарии.

Позже я узнал, когда мы лечили гендиректора канала «Спас» Батанова Александра, во сколько бы мне обошлось это. Да и это был, как я позже понял, тупиковый вариант, он бы только отложил мою смерть на какой-то период. Кстати сказать, сегодня аппарат «искусственное сердце» устанавливается пациентам в США, Сербии, Южной Корее, КНР. Пациент живет с ним и два, и три года, и пять лет. Цена такого аппарата в США 80-100 тысяч долларов, а в КНР – в разы дороже. Правда, идет постоянное усовершенствование и удешевление их. При спасении тяжелых пациентов они помогают.

В то время мы вели работу на завершающем этапе по внедрению электронного декларирования. Идейным руководителем был начальник ДВТУ генерал Свиридов Олег Николаевич. Работа велась с ведома ГТК, руководителем коллектива был определен я, исполнители – компетентнейшие наши люди из ДВТУ и работники нашей организации: Зубков В. Н., Верхозин Е. М., Матус З. И. и ряд других. На каком-то этапе нам предложили сотрудничество с российско-американским фондом, который возглавляла Кэрол Випперман (бывший полковник из ФБР, тогда было принято так во многих организациях), с ней же работал Лев Павлович Курочкин. Все хорошо, что хорошо кончается, не обижаюсь ни на кого, кроме себя, ведь обида съедает вас изнутри. Отказаться мы не могли, и они даже выделили для взаимодействия с нами одного работника, знающего, точнее, понимающего, русский язык. Мне предоставили возможность выступить на форуме Гор – Черномырдин в Портленде, а там собрались серьезные российские и американские бизнесмены, что позже обеспечило продвижение проекта на рынок… но уже американскими партнерами, и дивиденды тоже они получили, а мы свои затраты в семь миллионов долларов вернули уже за счет ускорения оформления грузов.

Кэрол в то время, пока материал был в наших руках, готова была для меня на все: виза на пять лет, трудоустроить дочь в лучшую аудиторскую фирму в Америке «Делэйтотуш» – пожалуйста. Как опытный человек, она видела, что я умираю, предлагала любую медицинскую помощь в США на безвозмездный основе, во что я поверил и на что рассчитывал, но, когда дошло до дела, она сказала, что они помогут с госпиталем при каком-то университете в штате Вашингтон, где была ее штаб-квартира, но не на безвозмездный основе и, главное, в Америке, мол, «социальная справедливость», то есть меня поставят на очередь, а когда операция и доживу ли я до нее, это уж как Бог даст. То есть все это было отговоркой.

Я тогда не понимал, что еще одного перелета до США я бы не перенес, никакая операция мне бы не понадобилась, в лучшем случае мой прах привезли бы на родину в урне.

Мы кинулись в КНР, где в провинции Хэйлунцзян была сделана операция, и пациент после нее все еще был жив. Когда мы приехали в Харбин, пришли в госпиталь, который построили русские, он и сегодня считается хорошим госпиталем, но увидев условия (грязь, холод в палатах, дорожки для перехода между корпусами вымощены разбитыми кирпичами), то даже мысли о проведении здесь операции вылетели из головы. В КНР на настоящий момент (2020 год) нет пациентов, которые прожили бы после трансплантации более десяти лет.

Я продолжал думать, как обеспечить будущее семьи, когда они останутся одни. Работал по десять-двенадцать часов, написал «Технологии оформления таможенных грузов», замечания к вышедшему Таможенному кодексу, мы внесли свои предположения в «Положение о складах временного хранения», отработали логистические схемы и приступили к реальным перевозкам грузов и туристов, которые увеличивались с каждым днем. По самому близкому и родному мне предприятию я проработал «Концепцию развития торговой сети», «Стратегию развития предприятия на 1998–2001 годы». Сегодня я понимаю, что если бы не работа и, как ни парадоксально, постоянный стресс, если бы я лег в стационар, чего теперь старался избежать, я бы долго не протянул, просто не дожил бы до операции. Эмоций со стороны семьи (жены и детей) я не замечал, с другой стороны, я не хотел, чтобы они видели меня больного. Бизнес тяжело, но хорошими темпами шел вперед, занимая все мое жизненное пространство, так что некогда было думать о болезни. Я и сейчас считаю: если уж так получилось, пусть болезнь идет рядом со мной, а я буду жить и работать, сколько будет угодно тому, кому это надо.

Мы работали с КНР, начинали транзит грузов через Республику Корея. Однажды на какой-то встрече я пересекся с Шкаргуновым Геннадием, которого знал раньше и по советскому времени, и по-нынешнему как делового и успешного человека. Разговорились, и он мне выдает: «А что ты сидишь и ждешь? Мне профессор Сонг сделал в Южной Корее операцию шунтирования, и я стал чувствовать себя и работать лучше, чем раньше». В то время я еще не интересовался и не знал, что в России после этих операции дают инвалидность. Позже я оплатил Геннадию еще одну операцию. Думаю, что он жив и сегодня, и многие ему лета. Он рассказал, что Сонг учился в Америке, что его имя внесено в книгу «Золотые руки хирурга». На таких, как Сонг, держится и развивается мир. Важно, чтобы этих людей кто-то сопровождал и вел в хаосе жизни, где они подвержены зависти. Это я уже говорю от себя.

Вскоре я уже не мог ходить, и меня опять определили в больницу рыбаков. Не помню, сколько я там пролежал, что со мной делали, но именно в этой больнице врач-кардиолог Лариса Павловна поставила точный диагноз. Жаль, что я потом ее так и не отблагодарил. Большую помощь в больнице оказывала заместитель главного врача, Частная Дина Борисовна. Самостоятельно я уже не мог дойти даже до процедурных кабинетов, не мог спуститься вниз по лестнице, но в церковь на воскресные службы я ездил, и хватало сил полностью простоять литургию на ногах – кто-то давал силы. Службы вел в основном сам владыка Вениамин. В храме Николая Чудотворца висела икона Сергия Радонежского и Серафима Саровского, под ней были написаны слова «Помните всегда о части смерти и не умрете вовек». Через много лет эти слова я встретил в Ильинском скиту.

Время пришло, и кто-то сверху подсказал: «Все, больше нет работы, больше нет других дел, надо ехать спасать самого себя – тебе дам последний шанс». Я позвал Иванова Игоря, Потапова Юрия, посоветовался, мы продумали, что, куда, когда, кто повезет, кто сопроводит. Если бы нам сказали, что предстоит преодолеть, конечно, я бы не подумал ехать. Определили, что помогать в Корее будет наш партнер по Корее господин Хо, сопроводит в Корею Русецкий Евгений Александрович, прекрасный человек, который никогда не навязывался в друзья и партнеры, хотя имел на это право.

После проводов в кафе аэропорта «Шаттл» я вылетел в Республику Корея. Опять кто-то, как уже несколько раз это было, распустил слух, что я кинулся в бега (знать бы, от чего), а не полетел в госпиталь.

Прибыв в Корею, я почувствовал себя еще хуже. Господин Хо и Евгений везли меня в микроавтобусе, всем было тепло, а я замерз. Было 23 февраля – День Советской армии. На улице мела метель. В какой-то момент у меня проснулся дикий голод. Я попросил покормить меня. Мы заехали в гостиницу Korea AIR, поели корейской пищи, после этого я сказал, что все, здесь переночуем. Так мы и не доехали в тот день до госпиталя.

Несмотря на мое состояние, я не выглядел угнетенным (в зеркало смотрел), в мозгах не было картины смерти, я был уверен, что выживу, и не было никакого страха…