Текст книги "Одно сердце – три жизни. Пасхальное чудо"

Смерть не за горами

Что думает человек, когда не по глупости, не в силу каких-то ситуаций, а по здоровью оказывается на грани жизни и смерти, я постараюсь вам объяснить, ведь я оказался на этой грани двадцать-двадцать пять лет назад.

Первое, ты стараешься не пугать других. Не стоит никому показывать, что ты понял: тебе п…ц. Особенно грустно смотреть на детей. На кого они останутся, кто о них позаботится, кто поможет в жизни? Мне моя мать, хоть и жили небогато, старалась помочь, чем могла, до двадцати – двадцати пяти лет, да и потом готова была отдать последнее, и дороже всего были не деньги, а ее забота, то, что она переживала за меня. Да, я и сам много работал в деревне, у нас было крепкое хозяйство, но ведь мама могла мне ничего не давать, а я бы ничего и не попросил, но мать есть мать. Где она изыскивала средства, не знаю, но рубль, что мама давала, я ценил, а потом старался все отработать и отдать. Отец помогал словом, это тоже дорого. Что же до меня… Не было в нашем роду сирот, а вдруг мои дети одни останутся? Да и к тому же время было страшное – разгул криминала, беспредел. Бизнес вроде и развивался, но больших доходов, чтобы детям оставить хорошие деньги, не было.

Мозги кипели от всех этих мыслей, но внутренний голос говорил: «Ты еще поживешь, не удастся тебе уйти», хотя и были минуты слабости. Но страха за себя никогда почему-то не было. Смерть – это очевидное угасание жизни, выражающее в остановке дыхания и прекращении биения сердца. Смерть – это когда врач говорит, что ты умер. Изо всех сил я старался внешне не показывать свою беспомощность, наверное, поэтому злые языки после трансплантации говорили, что «не было у него никакой операции»… Но я им не желаю попасть в ту ситуацию, в какой я оказался: тяжело одеться, тяжело сесть, тяжело лечь, тяжело есть (ты ложку с едой в рот, а все назад)… Позже до меня дошло, что с ухудшением работы сердца постепенно замедляет свою работу печень, почки, ухудшается работа желудка, движение крови по сосудам тоже происходит по-другому, и даже резко падает зрение – я уже не мог читать без очков вообще. В моем организме шло соревнование / борьба жизни со смертью, и кто-то, не знаю уж на каком уровне, информационном или ментальном, не давал мне уйти из этой жизни (скорее всего, мама не давала), хотя для моего физического тела было бы легче… Меня в больнице рыбаков, несмотря на то что я очень хорошо платил (даже по сравнению с тем, что я платил в Корее), почему-то не хотели подключать к аппарату, вентилирующему легкие, а аппарата «искусственное сердце» в крае не было и в помине. В этой передовой по тем временам больнице я чувствовал себя не пациентом, а бледной тенью. У меня была огромная палата, за стеной находилась ординаторская. Я слышал разговоры, смех, и было такое чувство, что больными там никто не интересуется. О чем угодно трепались, но только не о медицине. Может, сказывались тяжелые годы в жизни города, края, страны. А может, просто уставали. Хотя с чего? Вопрос, почему не оказывали никакой медицинской помощи, остался у меня на всю жизнь. По возвращении из Кореи я хотел поинтересоваться, но потом забыл, а сегодня уже не у кого спросить. Пусть бы морально, словом кто-то из врачей меня поддержал! Но нет. Приходили, осматривали, слушали, простукивали, и никто не комментировал болезнь, вообще вслух при мне ничего не говорили, да и в истории болезни толком не отражали, как выяснилось. Давали какие-то лекарства, не разъясняя, для чего они предназначены. Но и негативного отношения к себе я не замечал.

Хоть я и болел, мой мозг работал с удвоенной энергией. Я пытался контролировать бизнес. Пусть я и «бездельничаю» – нахожусь в больнице, но полезными идеями отчего бы не поделиться. В то время я был как флаг и для российской, и китайской стороны. Таможенная, пограничная служба, милиция – я выезжал даже в таком состоянии для решения серьезных вопросов, зачастую не согласовывая с медицинским персоналом свои отлучки и, конечно, ездил без их сопровождения.

Иногда стихийно у врачей возникали какие-то идеи, меня возили на какие-то аппараты, вроде как самые современные, все они покупались за большую валюту, но потом я их больше нигде не видел. Хорошо помню, когда в диагностическом центре мне сделали энцефалограмму, все показания были в норме. Промелькнула мысль: «Мозг здоров, а это главное!»

Позже я узнал, что такое реально предсмертное состояние. У меня было три таких ярких эпизода.

Будучи на Афоне в трапезной Пантелеимонова монастыря, я обратил внимание на фрески, расположенные на потолке: с одной стороны – второе пришествие Иисуса Христа, а с другой – мытарства Феодоры. Блаженная Феодора по смерти мужа проводившая жизнь в воздержании и целомудрии, стала ближайшей помощницей преподобного Василия Нового, также причисленного к лику святых. После ее смерти некий юноша Григорий захотел узнать, в каком месте находится душа блаженной. Он увидел ее во сне, и она рассказала ему о своих мытарствах. По ее рассказу понятно, что жизнь и смерть всегда рядом, и что будет дальше, зависит от того, какой образ жизни ты вел до последнего дня. Всем нам придется давать отчет о своей жизни, и прежде всего самому себе, когда мы станем немощными, – это самый строгий, открытый и честный суд, без всякого лукавства. Думаю, если ты человек с душой, а не мешок, набитый костями, то вспомнишь все, даже самые мелкие, потаенные грешки, начиная с детства. Нет людей без греха, но и нет не прощаемых грехов, если человек кается. И лучше уж я буду наказан за свои неподобающие действия, чем мои дети и внуки.

Что такое смерть? Слово это я впервые услышал в пять лет, когда умер дедушка по линии отца Иван Устинович. Заслуженный был человек, но дети тоже с ним не очень-то церемонились – кому нужны старики, и доживали они с бабушкой Елизаветой у непутевой внучки Нюрки, которая ходила за ними, как могла. Дедушку хоронили на кладбище, все были одеты в лучшее, что у кого было. Помню гроб на табуретках, аккуратного дедушку в нем, плач кого-то из присутствующих. Я по-своему любил деда, хотя мало с ним общался, да и он со мной не особо был близок. Больше всего запомнил красивый осенний лес, березы. Когда бабушку хоронили, помню ее в гробу, но подробности ускользают. Хоть я и маленький был, а чувствовал, что что-то связывающее меня с их жизнью ушло и уже не вернется.

На похороны отца я не успел, получилось, как он сказал на последней нашей встрече: «Ну что, сынок, больше не увидимся». Я виноват, что оставил его на попечение сестер-коммунисток, три-четыре года отец мог бы еще прожить. Он умер по вине персонала сельской Вагановской больницы – ему сделали в процедурной инъекцию, по возвращении в палату он упал, ударился о дужку кровати и умер. Ему было шестьдесят четыре года.

Мать дожила до восьмидесяти трех лет. Шла с огорода, где копала осенью картошку, попить воды с внуком. Что с ней стало, не знаю, вроде и не болела ничем, просто упала вдруг на руки Ивана и с улыбкой на лице умерла. У нее была красивая смерть, она ее заслужила.

Я сделал памятники, оградки, все постарался сделать в одном стиле, все новое, но так, чтобы не разрушать старое. Я не понял, хорошо или плохо, что все так получилось. С одной стороны, не проводил родителей в последний путь, не поцеловал в гробу, с другой – всегда представляю их живыми, разговариваю с ними. Иконы матери у меня всегда рядом, и мне кажется, что приеду я в Сибирь к себе и снова встречусь с ней. Рядом с маминой могилой мы построили храм Иоанна Крестителя и Соломии, там постоянно идут службы. Родня моя молится за отца и мать, а я молюсь и за мертвых и за живых каждый день, где бы я ни был. Не знаю, как отец, но, думаю, мама тоже молится обо мне постоянно, еще больше, чем я о ней, иначе как бы я дожил до этого времени. Ведь еще пророк Моисей говорил: «Дней наших – семьдесят лет, а при большой крепости – восемьдесят лет, а какая у меня крепость?» Еще при жизни мамы мне казалось, что она состоит из огромной души, и только несколько килограммов плоти прикрывают всю ее мощь и силу, которой у нас, всех вместе взятых детей, и в половину нет.

Состояние, близкое к смерти, я проходил несколько раз. Еще до клиники в Корее у меня случалось бессознательное состояние, провалы в памяти, сам я ничего об этом не помню. Слушая рассказы о предсмертном состоянии, я сопоставлял их со своими, но до операции ничего подобного у меня не было. Во время операции, когда ввели наркоз, я видел все, что со мной делали: видел себя на операционном столе, как мое сердце доставали, как из какого-то ящика взяли другое сердце и вставили в меня. После этого я попал в какой-то длинный туннель. Не знаю, с какой скоростью я летел, но состояние было прекрасное, на грани блаженства. Я не хотел выходить из этого состояния, мне это очень понравилось. До конца туннеля было недалеко. Внутренне я возмущался, зачем меня возвращают в этот тяжелый, трудный для меня процесс встречи с жизнью.

Об этом я никому не рассказывал, думал, что это просто сон, а потом анестезиолог как-то спросил у меня напрямую: «Почему ты заплакал во время операции?» Не чувствуя подвоха, я ответил: «А зачем вы мне просверлили грудь?» При подготовке к операции мне этого не говорили, да еще и обжигали отверстие, как поросенку, паяльной лампой. Он даже и не удивился – попросил рассказать, что я видел. Как выяснилось, то же самое во время операции видят приблизительно 30–40 процентов пациентов, которые до этого не употребляли наркотиков и не курили. После разговора с ним я подумал, что это, наверное, моя мать меня видела и все передавала. А может, моя душа, выйдя из тела, поднялась к потолку и транслировала картинку мне в мозг через информационное пространство. Кто мне не верит, возможно, вам еще представится возможность самому убедиться. Хотя я вам этого не желаю.

Немного похожий случай у меня был в 1999 году. Началось все на Афоне, а вытаскивали меня с того света в Горбачевском центре в городе Фессалоники, спасали врачи-греки, родившиеся в Узбекистане, а доставили меня в центр чудесным образом (на море был шторм) Асимис Костас, отец Сергий и зампрокурора нашего края Лучанинов Сергей. Конечно, я тогда не очень хорошо поступил, не отблагодарил врачей, за что каюсь.

В 2003 году во время деловой командировки в Хабаровск я попал в тяжелейшую аварию, получил травму головы, груди и плеча. На месте от медицинской помощи я отказался, а через месяц авария дала о себе знать. В бессознательном состоянии, с едва прощупываемым пульсом меня доставили в клинику к Сонгу и Киму. Счет шел на минуты. Меня сразу поместили в операционную, установили кардиостимулятор, но лучше не становилось. Вокруг меня, погрузившегося в кому, собрался консилиум, подключили все что можно для спасения: аппарат искусственной вентиляции легких, аппарат «искусственное сердце». Как мне позже рассказали, с первого момента возле меня был наш русский священник, отец Феофан, и он молился за меня непрерывно. Мои видения были почти такими же: туннель. Я несколько раз погружался в туннель, возвращался, снова летел, ощущая блаженство, а приборы показывали крайне тяжелое состояние. В реанимации я пролежал одиннадцать дней, безусловно, тяжелые для врачей, которые боролись за мою жизнь, а для – незаметные. Вновь собрался консилиум, кто-то пригласил, а может, он сам приехал, не знаю, митрополита Сатириуса. Он помолился, хотел уже уходить, и тут я открыл глаза, более того, почувствовал себя в полном здравии и встал на глазах удивленного профессора. После этого я быстро, в течение недели, восстановился и уехал как ни в чем не бывало домой. Вернулся здоровый веселый, через два-три месяца обещали снять кардиостимулятор, но я, отказавшись от нормальной реабилитации, так и не вернулся в то состояние, которое было после первой операции (трансплантации сердца). Кто мне помог: врачи, мои внутренние силы или кто-то иной? Я, неблагодарный, так и не понял. Мы себя гробим, не думая о себе, не думая о здоровье других людей, которые тебя спасают, а ведь не все измеряется деньгами.

На Афоне я старался посетить как можно больше святых мест, как будто, бегая по ним, получишь больше благодати. Многие так поступают, но они здоровы, а я инвалид. Первое время после всех моих ЧП я брал с собой кардиолога из России или же находил хорошего кардиолога с русским языком в Фессалониках. Они помогали мне, как-то сдерживая. Но потом бдительность притупилась, и я поехал без сопровождающего врача.

Мария, святая женщина, говорила своему мужу Костасу, чтобы он не водил меня на гору, но он ее не послушался. Мы стали подниматься периодически, иногда на мулах, иногда своими ногами шли. Это была огромная физическая нагрузка, к тому же с перепадами высот до двух километров, когда и климат меняется, и содержание кислорода. Как-то Мария сказала Костасу: «Он умрет, и тебе придется нести его на себе вниз». Я в ответ шутил, что не примет меня, грешника, Афон, хотя на Афоне было бы неплохо умереть. Когда мы поднялись на высоту более полутора километров, мулы стали проваливаться в рыхлом снегу, и мы пошли пешком, вытягивая ноги из наста. Опять же в шутку я сказал Костасу: «Если что, привали меня камнями, чтоб не обгрызли волки или шакалы, а потом приходи с кем-нибудь и спусти меня вниз». В какой-то момент я свалился, Костас, человек сильный, приподнял меня и поставил на ноги, прислонив к камню. Я этого не слышал (мой проводник потом рассказал), Костас стал звонить Марии, что я отдал концы. Но я пришел в себя приблизительно через час, мы поднялись на гору и благополучно спустились к монастырю.

Собравшись в 2009 году осенью на Афон помолиться, наша группа, человек десять-двенадцать (Костас, Игорь Албин, Игорь Иванов, несколько депутатов Государственной Думы РФ, кто-то из руководства «Единой России») вполне благополучно поднялась на гору. Зашли в старый храм отстояли литургию, причастились. Было где-то, наверное, десять-одиннадцать часов вечера, все, конечно, устали, на улице плюс был, а потом, ночью, минус. Покуда в церкви были, привязали мы мулов, и один из них убежал. Решили остаться на ночевку, положили на пол доски, сели за трапезу. Приняли боровничку (словенский ликер из черники), разбавленную горячей водой для согрева и от простуды. Я еще до трапезы как-то обмяк, сказал, что очень устал, и лег прямо у алтаря. Через некоторое время я, наверное, стал засыпать, потом услышал сквозь туман слова «что с ним?». Со мной был врач, опытный кардиолог, он подошел, проверил: признаков жизни не было, зрачки на свет не реагировали, сердцебиения и пульса не было, зеркало ко рту он мне приставлял… Врач сказал, что помочь ничем не может. Тут я услышал, как Иванов Игорь говорит: «Не трогайте его, он хотел умереть на Афоне». Погрузившись в неведомое пространство и почувствовав блаженство, я уже ничего не слышал. Как потом мне рассказывали, дискуссия шла долго, никто не хотел спать рядом с трупом, предлагали вынести на улицу, привязать к седлу, чтобы не тронули звери – мул не даст. Но Игорь Албин посадил рядом со мной своего помощника Володю и сказал ему никого ко мне не подпускать. Так он реально спас мне жизнь. Утром газеты в России и в нашем Приморском крае написали о моей смерти, и это было бы реальностью, если б меня привязали к седлу, ведь я б тогда получил кровоизлияние в мозг, а если бы и закричал, никто бы меня не услышал, не помог: сильный ветер, к тому же ночная температура на высоте 2088 метров была где-то минус пять. Когда все проснулись, врач подошел ко мне еще раз посмотреть, и уже перед тем, как к мулу меня собрались привязать, чтобы вниз спустить, заметил на шее биение пульса. После всех необходимых действий по возвращению к жизни в полевых условиях я очнулся. Не будь врача и Игоря Албина, домой бы привезли холодный труп.

Из Фессалоник, считая, что маршрут еще не окончен, мы поехали в Бари, Италия, где по чьему-то промыслу мой врач спас одну женщину.

В паломничестве многие уповают на Господа, не думая, к сожалению, о своем здоровье. Да, после этого случая я стал более внимательным к здоровью, но ненамного. На гору готов подняться еще столько раз, сколько смогу, но с соблюдением правил безопасности, не перегружая себя.

За последние три года ситуация поменялась, и я уже не могу относиться к себе так, как раньше – наплевательски или бесшабашно. Рождение Матвея требует ответственности с моей стороны. Если раньше я не боялся смерти, то сейчас хочу прожить, сколько можно, ну, хотя бы увидеть сына школьником, поддержать на первых этапах его развития. Себя я сравниваю с пассажиром, который уже сел в корзину воздушного шара, уже собрался лететь, а малыш, который ходит в церковь и ставит свечи за мое здоровье и здоровье своей матери, держит веревку, привязанную к корзине, и не отпускает меня.

Да, сейчас я боюсь смерти и часто вспоминаю кем-то сказанные слова: «Господь Бог забирает, только когда человек все, что мог, сделал на земле, и оставляет, когда человек еще может быть полезен для других». Я хочу еще много сделать по возвращении в Россию после ковида, но мы предполагаем, Господь располагает… Будет ли дано мне разрешение еще пожить, или я уже никому и ни для чего не нужен? Я готов перенести еще операцию, еще раз побывать в туннеле, но пока остаться на земле. Хочу видеть, как растет и развивается мой дублер. Хочу сделать еще многое, что мне по силам.

Трансплантация и имидж госпиталя

Что бывает, когда у человека обнаруживают серьезное заболевание? Прежде всего его обследуют. Если необходимо, назначают консилиум. После прохождения консилиума больному и (или) его родственнику все подробно разъясняют. Затем получают у пациента, если он в полном здравии, или у его родственников, если он не может за себя отвечать или не достиг совершеннолетия, разрешение на лечение, включая оперативное.

Обычно к операции прибегают лишь тогда, когда исчерпаны все консервативные методы лечения, но прогресса не намечается.

«Операция», – говорят врачи. В соответствии с решением консилиума в этом случае оформляется протокол, который подписывается врачом и пациентом. При заболевании сердца протокол подписывают кардиолог, кардиохирург, специалист по диагностике (УЗИ, ЭКГ, МРТ), анестезиолог, перфузиолог. Это с одной стороны, а с другой – пациент или его родственник.

Операция – это крайняя мера, и она всегда несет в себе определенные риски. К операции необходимо пациента подготовить психологически и с помощью медикаментов. Медперсонал тоже готовится: проверяют наличие лекарств, крови, плазмы. Врач составляет план операции, если считает нужным, рассказывает о нем пациенту (лучше знать), говорит, когда будет операция, сколько дней пациент проведет в реанимации, какие лекарства будут применяться. Обязательно выясняется (если надо, берут пробы), нет ли у пациента аллергии на что-то, анестезиолог, чтобы подобрать наркоз, проводит подробный опрос.

Обычно производится страхование пациента и страхование ответственности врачей. Это обязательная процедура, так как здоровью пациента, обратившегося за помощью, вследствие врачебной ошибки может быть нанесен непоправимый урон вплоть до смерти. Все фиксируется на электронных и бумажных носителях и определенный период хранится в трех экземплярах.

Все протоколы операции, включая протокол анестезиолога, протокол перфузиолога, протокол медсестры, где расписаны все лекарства, все расходные материалы и инструменты, являются документами строгой отчетности, и никто не может дать команду на их уничтожение. Заполненные в режиме реального времени, они, в случае чего, являются основными документами для следствия и судебного разбирательства. Если произошло ЧП (летальный исход), согласие пациента на операцию не является оправданием.

Особое внимание уделяется учету крови и плазмы, применяемой на операции и после нее, в реанимации. Записи, которые ведутся в реанимации, также подлежат приобщению к истории болезни пациента и хранятся до двадцати лет (в разных странах по-разному).

Операция – очень сложная процедура, особенно на сердце. В ней обычно задействовано от 6 до 12 человек, и от каждого зависит жизнь пациента. Команда должна состоять из психологически совместимых людей, тщательно подготовленных, прекрасно понимающих весь ход операции (как правило, ход операции разъясняется с помощью схем на доске во время консилиума, на котором каждый может задать вопрос). Члены команды настраиваются на успешный результат операции, важно, чтобы они способны были слышать и слушать хирурга, как капитана на мостике корабля. От сплоченности и настроя команды многое зависит.

На самом деле все непредсказуемо, и иногда простая операция может перейти в сложнейшую, где требуется высокое умственное и физическое напряжение. Как правило, операция длится от четырех до шести часов, но, бывает, и восемь, десять, двенадцать часов. Некоторые операции доводят хирурга или его ассистента до такого истощения, что я неоднократно видел, как человек приходит раздевалку и падает, не дойдя до душа, на два-три часа погружаясь в сон.

Все члены операционной бригады должны быть здоровы и физически выносливы, не зря в серьезных клиниках особенное внимание уделяют сохранению здоровья персонала, спорту. Выходить из операционной во время операции нельзя.

Обычно, если пациент умирает без операции, редко происходит разбирательство, а тем более – судебное. Осторожные кардиологи в Китае по этой причине предпочитают назначать медикаментозное лечение. Пациент месяцами лежит в больнице, его кормят лекарствами, врачи изображают внимание – вроде как лечение идет. Пациент думает, что скоро поправится, и все остаются при своих интересах. Но, как правило, медикаментозно можно вылечить болезнь только на ранней стадии, когда правильно проведена диагностика и когда за приемом лекарств ведется постоянный контроль. Кому-то помогает, но чаще болезнь пациента прогрессирует, переходит в хроническую форму, и он все равно попадает на операцию.

Тут еще многое зависит от персонала. Я лечился в хороших клиниках в России, Германии, Словении, но на должном уровне подготовленный средний медицинский персонал – на уровне наших врачей – встретил только в Республике Корея. Работа для южный корейцев является чуть ли не основным смыслом жизни, счастьем, и они с радостью передают свое ощущение счастья пациентам. Уже только от этого поправишься!

Если почитать приказы российского Минздрава по кардиологии и кардиохирургии, в которых все расписано буквально до мелочей: оснащение палат, операционной, реанимации, модели обследования, протоколы лечения и так далее, невольно задумываешься, а почему ж такие результаты на практике? На мой взгляд, многое кроется в том, насколько престижна профессия, как к тебе относится начальство, коллеги, окружающие, наконец сколько ты получаешь за свою тяжелую, несопоставимую с другими работу. В Корее медицина развивалась эволюционным методом, в отличие от того же Китая, где персонал часто получает далеко не заработанные деньги и имеет вредную привычку считать, сколько у себя в кармане, а сколько – у соседа из соседнего отделения. Если не заниматься воспитанием в течение многих лет, хорошего среднего медицинского персонала ты не получишь.

В Китае что медсестра, что врач по новой системе бакалавриата обучаются четыре года и после небольшой практики направляются на работу в клиники. Конечно, кто хочет, может получить и хорошее образование через годичные курсы, но таких немного. Впечатление такое, что, окончив учебу, девушки сразу хотят выйти замуж, что при дефиците слабого пола в Китае сделать несложно. А медсестра в Корее, если имеет свободную минутку, то посвящает ее чтению спецлитературы или английскому языку, то есть самосовершенствованию. Медсестра в Корее получает от трех до пяти тысяч долларов, и я до сих пор жалею, что не взял в сопровождение медсестру из Кореи, так как в России за любые деньги хорошей медсестры, понимающий в кардиологии, умеющей делать ЭКГ и УЗИ, ставить капельницы и уколы так, что ты их не чувствуешь, не найти.

В Южной Корее никогда не было, нет и не будет, как я полагаю, частного обучения врачей. Частная медицина есть, но она работает по государственным законам и стандартам, и никто даже не подумает от этого отступить. Все делается рядом с вами, у вас на глазах, с улыбкой. Почему мы так медленно догоняем, может, не в ту сторону глядим?

Так сложилось, что для меня многие из «Асан Медикал Центр» стали как родные, они знают меня, я знаю их, мы хорошо понимали друг друга и без знания языка. За двадцать лет посещения клиники я не увидел ни одну медсестру, ни одного врача в плохом настроении – не бывает такого, плохое настроение они оставляют в раздевалке вместе с гражданской одеждой. Никогда я не видел спящую или просто неаккуратную медсестру, что является нормой в некоторых клиниках КНР. Предполагаю, что даже если КНР увеличит вложения в медицину в разы, все равно корейскую медицину они догонят лет через сто – сто пятьдесят, а то и позже. А ведь от операции состояние пациента зависит процентов на 30–40, а все остальное – от реанимации и реабилитации, где главную роль играет именно средний персонал.

В России я старался после Кореи не быть в больницах – мне это запретил Ким Де Джун из Центра трансплантации после посещения наших больниц во Владивостоке. Возможно, там стало лучше за прошедшие годы, но слабо верится, что за 200–300 долларов кто-то будет выкладываться полностью, когда в голове стучит: «Где бы еще подработать, чтобы прокормить семью!» Конечно, от людей это не зависит – это зависит от властей. Корейцы, турки создали высокодоходную отрасль за пятнадцать – двадцать лет.

Русские не менее обучаемые и трудолюбивые, но что уж тут делать, когда у нас в стране говорят всякие грефы – шуваловы: «Правительство у нас хорошее, а вот народ не тот». Чего уж тут думать, отправьте наших врачей на обучение в Европу, Корею, Турцию на два-три года, дайте им хорошую стипендию, сформируйте квалифицированные бригады, зарплату дайте хотя бы в пределах 50 процентов от той, что в Корее получают за ту же работу, и вы увидите результат. Уберите из медицины чиновников, ворующих на всем (лекарства, материалы, оборудование), и перенаправьте освободившиеся деньги на зарплату, тем самым вы повысите качество медицинских услуг за три-пять лет на порядок.

Конечно, престиж и имидж клиники складывается из многих факторов: место расположения, благоустройство прилегающей территории, состояние здания и поддержание в нем порядка, наличие оборудования, наличие при клинике специализированных центров диагностики, наличие профильных отделений, наличие сертификатов JCI, публично подтверждающих, с кем из известных лечебных учреждений сотрудничает клиника, наличие научно-исследовательской базы, ну и, главное, количество профессоров, докторов наук среди медицинского персонала, количество операций по видам, их результаты…

Важным показателем для клиники, определяющим ее имидж, является зарплата персонала по сравнению со средней зарплатой в стране. Если зарплата среднего медицинского персонала не больше тысячи долларов, а врача – в пределах двух-трех тысяч, задумайтесь, а нет ли учреждения получше. Конечно, в таких странах, как Беларусь, есть исключения, и динозавры от советского прошлого окажут вам качественную помощь, но это скорее исключение.

Лозунги «здоровье – достояние нации», «в здоровом теле здоровый дух» так и остались лозунгами. А между прочим, программы скрининга в Корее – это воплощение провозглашенных в молодой России наркомом здравоохранения Николаем Александровичем Семашко принципов диспансеризации. Но в самой России, к сожалению, многие коллеги Семашко массово посетили лагеря, конечно, не пионерские, и там закалились, как сталь, и вот представьте себе, некоторые из закаленных дожили до восьмидесяти – девяноста лет.

«Нет пророка в своем Отечестве» – это прежде всего относится к России, ведь в России чекисты сделали из врачей врагов народа. Систему здравоохранения, предложенную Семашко, заимствовали многие страны и реализовали у себя, ну а в России о ней предпочли забыть, иначе была бы у нас другая медицина и другая жизнь – спасибо чести и совести нашей эпохи (партии и чекистам). В любом уважающим себя медицинском учреждении Кореи есть и общие, и специализированные программы диагностики, разные как по времени, так и по цене, но они доступны всем гражданам Кореи, а до роста курса доллара с 2015 года и гражданам постсоветского пространства.

В Корее по внешнему виду и «по запаху», как у нас, принято оценивать, не отличить хорошую клинику (а там таких большинство) от хорошего делового офиса. Уровень чистоты поражает сознание. При входе в отделение хочется разуться, и ты сам снимаешь верхнюю одежду, хотя никто тебя об этом не просит. Но это ладно – диагностика и лечение организованы так, что необязательно знать язык: везде работают координаторы, носители твоего языка.

Профессор Власова Нелли Макаровна, которая проходила диагностику в одной из клиник Южной Кореи, подсчитала, что на то, что ей сделали за восемь часов, в России у нее ушли бы месяцы. Вот вам цена и качество. Как видите, преимущества нашей бесплатной медицины налицо.

Важным показателем для клиники является количество пересадок почек, печени, сердца. Клиникам при их больших оборотах не выгодно делать операции по трансплантации – они принесут не более 1–2 процентов в общий доход.

Некоторые, кого это не касается, рассуждают, что, мол, это рутинные операции, оставляя за скобками все остальное: послеоперационный период, реабилитация первого года жизни, когда организм пациента и пересаженный орган привыкают друг к другу, приживаются. Всем желаю здоровья, и чтобы было поменьше тех, кому нужна трансплантация.

Состояние после пересадки сердца я опишу ниже, а здесь скажу, что если вам пришлось перенести трансплантацию, то ты один переживаешь свою боль, передать ее кому-то невозможно.

Само слово «операция» многих пугает. Также было и со мной, но потом я привык – человек привыкает ко всему. Но если сравнивать с обывательской точки зрения операцию шунтирования и трансплантацию сердца, то это как самолет АН-2 и космический корабль или как пригорок у вашей деревни и Пик Победы. Я уж не говорю про сложность самой операции во втором случае – возрастают и нагрузки на пациента, чего стоят биопсии через день (проба на отторжение нового сердца).

Сейчас в большинстве стран ведется рейтинг, характеризующий имидж медицинского учреждения. Случай летального исхода от простой операции и не заметят, а если пациент умрет после трансплантации (уже в реанимации или на этапе восстановления), рейтинг падает независимо от причины летального исхода. Бывает, человек умирает от собственного бескультурья, от наплевательского отношения к себе и труду врачей. Именно поэтому во многих странах, даже европейских, сделав операцию по пересадке сердца, стараются выписать пациента «под наблюдение», и тогда пациент в статистике не учитывается.