Текст книги "Матильда Кшесинская. Любовница царей"

«Самое большее, – думалось ей по дороге, – пробудем на Кавказе лето и осень. И – домой. Не может, в самом деле, чудовищная эта вакханалия длиться бесконечно, отыщется непременно какой-то выход. Мир, на худой конец, заключат с Германией или что-нибудь еще…»

Забитый приезжими Кисловодск был неузнаваем: всюду толчея, неразбериха, гостиницы переполнены. Принадлежавший ей двухэтажный дачный коттедж в центре города реквизировал под продовольственные склады местный совдеп. Счастьем показалось очутиться в нанятой Андреем летней дачке с проходными комнатами, из которой с наступлением холодов пришлось переехать на новое место – в отапливаемый особняк в Вокзальном переулке, где вместе с ней поселились сестра с мужем и приехавший из Сочи Петя Владимиров.

Обустроились мало-помалу, осмотрелись. Знали, где дешево пообедать, как вести себя при обысках, встречах с патрулями, в каких местах прятать деньги и драгоценности, куда бежать во время налетов паливших безостановочно во все стороны блиндированных поездов неизвестного происхождения, с кем из местных совдеповских комиссаров можно при случае договориться.

Вову определили в гимназию. Учился он охотно, приобрел много друзей, домой приходил нередко в разорванной одежде – к негодованию ходившего за ним лакея Ивана. Жили скромно, по-мещански. Наведывались в курзал, в «Гранд-Отель» – потолкаться среди людей, послушать новости. Собирались семейно друг у друга, пили чай с кизиловым вареньем, перебрасывались в картишки. Без нужды не высовывались, старались быть как все. Идет по кипарисовой аллее, держа за руку мальчишку-гимназиста, миниатюрная дама с озабоченным личиком – вытертая бархатная юбочка, скромная кофта: беженка и беженка. В жизни не поверишь, что Кшесинская.

Летом пронесся слух о гибели в Екатеринбурге государя и царской семьи. Почти одновременно – сообщение по радио: освобождены в результате белогвардейского налета на Алапаевск и увезены в неизвестном направлении находившиеся под стражей великие князья Романовы. Верить ничему было нельзя: известия то опровергались, то подтверждались – понаторевшие в распространении лживых сведений большевики, успокаивая мировое мнение, сознательно мутили воду.

От Юзи из Петрограда приходили невеселые письма: в столице голод, достать продукты невозможно, с рассветом перед продовольственными распределителями выстраиваются хвосты очередей. Ему довелось быть свидетелем, как люди на улице дрались с голодными собаками возле трупа павшей лошади.

«В квартире у нас стужа, водопровод замерз, – писал он, – топим печку дровами от разобранных домов, мебелью, книгами, спать ложимся не раздеваясь. Гоняемся сутки напролет за «пайками», ибо за деньги купить ничего нельзя. Отменили плату за городской транспорт и электричество, но трамваи почти не ходят, а электричество то и дело отключают… Ездил по твоей просьбе на Каменноостровский. Попасть в дом невозможно, здесь теперь – главный большевистский штаб, толпы народа у подъезда и вокруг, в основном солдаты, у парадного входа дежурит броневик. Слышал, что, на втором этаже, там, где была спальня Вовы с балконом, живет их предводитель Ленин с женой. Ожидают переезда новых властей в Москву, но пока все остается по-прежнему».

«Население Петербурга заметно уменьшилось, – вспоминала о тех днях Тамара Карсавина. – Он обрел новую трагическую красоту запустения. Между плитами тротуара выросла трава, его длинные улицы казались безжизненными, а арки напоминали мавзолеи. Трогательное величие оскверненного великолепия. Свечи стали дефицитом. В три часа уже темнело, и было особенно трудно продержаться до шести, когда давали электричество. Неестественная тишина города, зловещее молчание пустынных улиц еще больше увеличивали опасения, делая напряжение почти невыносимым. Слух обострился до такой степени, что различал издалека чуть слышный звук шагов по плотному снегу. Винтовочный выстрел, пулеметная очередь – и снова тишина».

«Все старые петербургские вывески были еще на своих местах, – дополняет сюрреалистическую картину Анна Ахматова. – Но за ними, кроме пыли, мрака и зияющей пустоты, ничего не было. Сыпняк, голод, расстрелы, темнота в квартирах, сырые дрова, опухшие до неузнаваемости люди. В Гостином Дворе можно было собрать большой букет полевых цветов. Догнивали знаменитые петербургские торцы. Из подвальных окон «Крафта» еще пахло шоколадом. Все кладбища были разгромлены».

Со страниц приходившей изредка в Кисловодск «Жизни искусства» рисовалась картина дирижируемого комиссарами театрального Петрограда. Балетом командовал Борис Романов, отдавший жене Елене заглавные партии. Вернулась на помост пенсионерка Агриппина Ваганова. Выступает в компании с Тамарой Карсавиной, Лилей Гердт, Лилей Люком, Людмилой Шоллар, юной Олечкой Спесивцевой перед солдатней и мастеровыми где придется – в помещениях синематек, бывшем «Летнем Буффе», театре Таврического сада. «Случилось так, – читала она обзорную статью Андрея Левинсона, – что в тот самый час, когда балет преодолел все застарелые предубеждения и буквально заполонил страстное внимание массового зрителя, он явно и стремительно склонился к ущербу».

«Получили свое! – мстительно думала она. – Прав тысячу раз Андрюша: как только весь кордебалет будет произведен в балерины, театр перестанет существовать…»

Осень миновала, за ней зима, новая весна. Шел второй год ее добровольной ссылки. О скором возвращении домой нечего было и думать: полыхавший на просторах России пожар Гражданской войны захватывал губернию за губернией, неумолимо приближался к кавказским предгорьям. Редкий день обходился без тревожных известий. Ошеломила свежая новость: в Пятигорске зарублен красногвардейской охраной находившийся на положении заложника генерал от инфантерии Николай Владимирович Рузский, в штабе которого служил в минувшую войну Андрей. В августе случилось то, о чем думали не переставая: на даче Семенова были арестованы и увезены в Пятигорск жившие вместе с матерью, великой княгиней Марией Павловной, Андрей и его родной брат Борис. Жизнь обоих висела на волоске, в любой момент могло произойти самое худшее, не вмешайся счастливо случай в лице давней поклонницы Кшесинской Л.А. Давыдовой, жены известного петербургского банкира, имевшей руку среди верхушки местных большевиков. С помощью подкупленного ею кисловодского комиссара братьев по сфабрикованным документам освободили из тюрьмы и помогли бежать в горную Кабарду. Месяц спустя, когда город в очередной раз был отбит у красных казаками атамана Шкуро, оба вернулись – обросшие, бородатые, верхами, сопровождаемые свитой из знатных горцев.

Белая власть в Кисловодске, как случалось не раз, продержалась недолго. Не успели оглянуться, с левобережья Кумы вновь заговорила артиллерия противника. Казаки-освободители спешно седлали коней, грузили на тачанки мешки с деньгами из недограбленного большевиками «Русско-Азиатского банка». Толпы людей, захватив самое необходимое, устремились в беспамятстве к месту эвакуационного сбора – Пятницкому базару.

Творившееся на торговом майдане походило на бред сыпнотифозного больного: крики, ругань, детский истошный плач, рукопашные отчаянные схватки за телегу с лошадью, покосившийся тарантас, самодельную тележку, запряженную ослом.

Под буханье большевистских гаубиц взъерошенное человеческое стадо двинулось в путь…

С беспощадной ясностью сохранила она в памяти апокалиптическую картину исхода кисловодских скитальцев, напуганных, голодных, вшивых, в освобожденные Добровольческой армией районы Северного Причерноморья и Крыма.

«Выступили ночью, и было ужасно жутко, – читаем у нее. – Вообще, трудно передвигаться по степям ночью: дорог нет, и только еле-еле видны следы колес, легко сбиться с пути и попасть не туда, куда хочешь… На полпути до Тамбиевского аула вся наша колонна беженцев попала под артиллерийский огонь большевистской батареи. Снаряды рвались над нашими головами, и паника поднялась ужасная. Кто стал гнать лошадей вперед, кто бросился в сторону от дороги, чтобы укрыться от опасности. Среди этой паники вдруг в мою телегу вскакивает совершенно ошалелый военный врач и ложится на живот, не обращая внимания на то, что и без него нам в телеге было тесно. Даже в такие трагические минуты это было очень смешно.

Большевики наступали, и нас двинули дальше, на Балтапашинскую станицу… Здесь нам пришлось воочию познакомиться с методами расправы с большевиками. Однажды на площади, возле церкви, стали воздвигать нечто всем нам незнакомое, но скоро из расспросов мы узнали, что строят виселицу и скоро будут вешать большевиков. Как раз мой сын пошел со своими сверстниками на речку, и они должны были возвращаться через площадь именно в то время, когда будут казнить большевиков. Андрей поспешил за ними и привел их домой кружными путями. Я, конечно, не выходила из дома, но моя сестра с мужем пошли посмотреть на это ужасное зрелище, в чем я их обоих очень укоряла…

Здесь мы совершенно отдохнули. Мы были в полной безопасности. Теперь перед нами вставал новый вопрос: куда переехать и где жить до полного усмирения всего Северного Кавказа. Генерал Покровский посоветовал великой княгине Марии Павловне и Борису и Андрею Владимировичам ехать на зиму в Анапу, где, как он уверял, условия жизни превосходны и совершенно спокойно. Кроме того, город находится на берегу моря, всегда было легко в случае опасности сесть на пароход и уйти…

Когда мы пришли на пристань (в Туапсе. – Г.С.), уже стоял под парами пароход, маленький, грязный и на вид ужасно старый. Назывался он «Тайфун», это было старое английское рыболовное судно… Нас всех беженцев было девяноста шесть человек. Все разместились на палубе, другого места для пассажиров на пароходе не было. Тут же все стали устраиваться, подстилая каждый что мог под себя… На наше счастье, ночь была спокойная, ни ветра, ни дождя, и пароход мирно покачивался на волнах. Это была для нас первая ночь, что мы могли спать спокойно, не боясь обысков и арестов. Мы плыли по морю и от усталости заснули крепко, хотя и на палубе. Ночью вдруг всех охватил какой-то истерический смех, хотя ничего смешного не было, напротив, но нервы у всех были натянуты, и когда чувство страха прошло, наступила реакция. Началось все с того, что ночью кому-то надо было идти в уборную, но повсюду лежали беженцы, и тот, кто вставал, невольно наступал на кого-нибудь. Вот раздается возглас, не обиженный, а деловой, как будто речь идет о простой вещи: «Послушайте, вы мне наступили на нос». – «Извините, пожалуйста, но так темно». Сейчас же слышен другой возглас: «Милостивый государь, будьте осторожны, вы мне наступили на пальцы». Опять тот извиняется и продолжает шествовать… На третьем или четвертом возгласе, конечно, все начинали хохотать, и так заразительно, что другие тоже стали вторить. Потом было затишье, пока снова кто-нибудь не начнет гулять и наступать на чужие носы и пальцы. Так до самого утра эти возгласы раздавались по всей палубе и всю ночь вызывали всеобщий хохот…»

Записи, сделанные в Анапе:

«Огромною для всех радостью было известие, полученное вскоре по нашем прибытии в Анапу, что война окончена. Но с облегчением мы вздохнули лишь в тот день, когда союзный флот прорвал Дарданеллы и в Новороссийск пришли английский крейсер «Ливерпуль» и французский «Эрнест Ренан». Это было 10 (23) ноября. В этот день мы почувствовали, что не отрезаны от всего света».

«…Наша гостиница «Метрополь» оказалась скромной и довольно примитивной, притом разоренной при большевиках, в особенности уборные были в ужасном состоянии. Но комнаты были в приличном виде, не очень грязные, с кое-какой мебелью. Мы устроились как могли и были довольны тем, что есть крыша над головою, а остальное нам было безразлично».

«…Первые дни мы ходили завтракать и обедать в чудный ресторан «Симон», где был великолепный повар. Но так как денег у нас было мало и такой расход был нам не по карману, мы стали питаться в маленьком пансионе, который содержала одна дама, и ежедневно ели одно и то же блюдо – битки, которые были дешевыми и сытными».

«…Я всю жизнь любила делать себе массаж, чтобы сохранить свою фигуру. Когда после переворота мне пришлось обходиться без массажа, для меня это было большим лишением. У меня всегда были хорошие массажистки, и я в этом отношении была очень избалована. В Анапе я случайно нашла опытную массажистку – еврейку, очень милую и интересную женщину… Сперва она меня массировала прямо за гроши, а потом и вовсе даром. Не знаю почему, но она имела ко мне большое и искреннее влечение, хотя наши политические взгляды были совершенно противоположными…»

Окрыленная, полная надежд возвратилась она весной девятнадцатого года в освобожденный от большевиков Кисловодск. Чтобы через полгода записать в дневнике:

«Добровольческая армия победоносно наступала, мы все думали, что Москва будет вскоре взята и мы возвратимся по своим домам. Этой надеждой мы жили до осени. Когда стало ясно, что все обстоит далеко не так благополучно, как мы предполагали. Белые начали отходить…»

Тем же скорбным путем, через необозримые кубанские степи, чувствуя за спиной наступавшую на пятки красную кавалерию, совершили они в очередной раз бегство на Юг – под призрачную защиту союзнических войск, ожидавших с минуты на минуту приказа об эвакуации.

Трехлетняя ее скитальческая одиссея заканчивалась. 10 марта 1920 года с палубы забитого беженцами 5000-тонного парохода «Семирамида», совершившего полуторамесячный переход из Новороссийска к берегам Италии, она увидела розовеющие в свете уходящего дня купола венецианских церквей.

Начиналась новая одиссея – эмигрантская.

Книга вторая

Глава первая

– «И-и сто-о-я-ат чуж-жие го-о-ро-да-а, и-и чу-ужая пле-е-щется во-о-да-а!» – поет, мягко грассируя, с эстрады «Большого Московского Эрмитажа» на парижской улице Комартен элегантный шансонье во фраке.

В узком луче софита – мертвенно-бледное лицо, горестно вскинутые руки в перчатках. За столиками – волнение, дамы утирают платочками глаза:

– Как трогательно, господи!

– Браво, Вертинский!

– Гарсон, еще полштофа водки!

Чужой миллионный город шумит за окнами, чужие звезды на дымчато-сиреневом полотне неба. Ныряя под арки тяжелых мостов, огибая тесно застроенные, светящиеся в ночи острова, течет неторопливо вдоль сонных набережных равнодушная река. Как там у Тэффи? «Городок был русский, и протекала через него речка, которая называлась Сеной. Поэтому жители городка так и говорили: «Живем худо, как собаки на сене».

Русская послевоенная Франция, русский Париж. Триста пятьдесят тысяч беглецов из большевистской России, восемьдесят тысяч из которых осели в столице. Русская речь на улицах, казаки в папахах, золотопогонные генералы, женщины в немыслимых одеяниях, бородатые попы с крестами. Русские швейцары, лифтеры, официанты, окномои, телефонисты, таксисты, слесари в автомобильных гаражах, рабочие на заводах Рено, Ситроена и Пежо. Русские дворянки, торгующие цветами на выходах из метро, жены гвардейских офицеров, служащие в модных ателье манекенщицами и швеями, безработные гвардейские офицеры, про которых говорят: «Жена работает в «кутюре», а он, мятежный, ищет бури». Сидит, иначе говоря, в бистро за рюмкой перно, устремив в бесконечность отсутствующий взгляд. Скитания по мансардам, хроническое безденежье. Инстинктивная тяга к «своим»: всевозможные объединения, землячества, комитеты: «Русский Общевойсковой Союз», «Союз русских дворян», «Комитет по делам русских беженцев при Лиге Наций». Русские газеты, библиотеки, клубы, масонская ложа «Свободная Россия». В зале Гаво пропахший порохом генерал Деникин читает за кафедрой лекцию о настоящем и будущем русского народа, в православном храме на улице Дарю – торжественный молебен в память убиенных богатырей доблестного российского казачества, вдоль решетки Люксембургского сада бежит, помахивая тростью, сухощавый мужчина с седоватым бобриком на голове – бывший премьер Временного правительства Керенский, и столкнувшаяся с ним на тротуаре дама шепчет взволнованно идущей рядом русоволосой девочке в панамке: «Гляди, гляди, Маша! Вон человек, который погубил Россию!»

«Жизнь русских белых эмигрантов по прибытии на Балканы, в Чехию, Германию и во Францию сразу же сложилась в духовном и материальном отношении до последней степени неудачно, – отмечает исследователь российского зарубежья Г. Майер. – Все заграничные русские учреждения – посольства, консульства, посольские и прочие денежные суммы – захватило еще Временное правительство. Повсюду сидели его ставленники, относившиеся явно враждебно к консервативно настроенному белому офицерству и крайне подозрительно к эмиграции в целом, в свою очередь, от всей души презиравшей воцарившихся над ней февральских лицедеев».

Избавившись в карантинных парилках Константинополя от сыпнотифозных вшей, русские умудрились провезти в эмигрантском багаже неодолимую, как чесотка, отечественную тягу к междоусобным драчкам. Никто друг другу ничего не простил: конституционные кадеты – монархистам, монархисты – кадетам и эсерам, обиженное воинство – тем и другим. Всяк выставлял противной стороне неоплаченный счет, требовал признания ошибок, публичного посыпания головы пеплом. Неодолимой преградой на пути к примирению стало отношение к большевикам. Все громче звучали голоса, призывавшие признать свершившиеся в России перемены исторически необратимыми. Впервые сформулировали эту точку зрения в вышедшем летом 1921 года в Праге сборнике «Смена вех» видные кадетские профессора и либеральные публицисты, назвавшие советскую власть единственно реальной на данный момент силой, способной вернуть России былую мощь и влияние в мире. Часть русской колонии «сменовеховцев» поддержала, другая предала анафеме.

«Французы не перестают изумляться безнадежным распрям среди русской эмиграции, – писала в эти дни Зинаида Гиппиус. – Что это такое? Физическое, что ли? Болезнь какая-нибудь? Что делят между собою эти люди, одинаково ничего не имеющие? Равно все потерявшие, и прежде всего общую родину? Как это у них пропала примитивная, просто человеческая тяга к склейке, и разлетаются они все, точно горсть сухой пыли?.. Среди массы русской эмиграции, по количеству равной чуть не целому какому-нибудь народу, нет сильных людей. Может быть, и есть они где-нибудь в углу, разъединенные, раздавленные нуждой, неизвестные, но из тех, кто наверху, из «политиков», – нет сильных ни одного. И ни одного, кажется, нового. Оттого так потрясающе слабы традиционные группировки, партийные и другие. Друг другу эти группировки посылают удары во всю слабую силу, и боятся друг друга, этих слабых ударов, ибо сами слабы… Мы безглазы, больны, запутались в собственных сложностях. Почти ни один эмигрант-политик не может персонально выносить около себя другого, независимо от того, согласен он с ним или не согласен. Ищет несогласия, жадно и болезненно. Ищет даже не яблоко для раздора, а хоть крупинки. Лезет в такие мелочи, что иностранцу совестно рассказать, да и нельзя».

Распри, ссоры, раздоры. А есть-пить, между прочим, тоже не мешает. Хочешь жить – вертись. Каждый делает это как умеет. Казачий атаман Шкуро снимается в массовке у Патэ – играет конника-янычара в экранизации сказок «Тысячи и одной ночи». Баронесса Шацкая заимела прилавок на Блошином рынке, торгует ручными вышивками собственного производства. Князь Феликс Юсупов написал воспоминания – «Конец Распутина», в Голливуде по книге запустили кинобоевик. Автор, дождавшись выхода картины в свет, немедленно подал на «Метро Голдвин Майер» в суд, обвинив постановщиков в клевете на жену, княгиню Ирину, которая по киноверсии попадает в объятия сластолюбивого старца, чего ни в книге, ни в действительности не имело места. Иск удовлетворен, неплохо заработавшая на фильме студия уплатила истцу фантастическую сумму отступного – 375 тысяч долларов. Окрыленный удачей князь открыл салон мод «Ирфе» (начальные буквы от Ирина и Феликс) и небольшой кабачок «Мэзонетт Рюсс», в котором угощает бесплатно голодных приятелей.

Растущие как грибы после дождя русские питейные заведения Монмартра и Монпарнаса – самые дорогие в Париже. В особенности нравятся они американцам. Жадные до острых переживаний туристы из Нового Света пересекают океан, дабы узреть собственными глазами места недавних кровопролитных сражений. Впечатлившись картиной изрытых снарядами окопов под Верденом, получив на память извлеченный из земли патронташ, ржавый штык от винтовки или свинцовую пулю, наскоро переодевшись в номере гостиницы, они устремляются компаниями в места бесшабашной русской гульбы: небольшой изысканный буате «Казанова» неподалеку от монмартрского кладбища, в соседний экзотический погребок «Казбек», где бывает, по слухам, местоблюститель русского престола великий князь Кирилл Владимирович, в «Каво Коказьен» с диковатым красавцем Руфатом Халиловым, танцующим огненную лезгинку с кинжалами во рту, или же в «Шехерезаду», где при отсутствии дамы самим можно потанцевать за определенную плату с сидящими по углам и диванам «консоматоршами», – сплошь, по их заверениям, аристократками: графинями, княгинями, фрейлинами двора, до нитки ограбленными большевиками.

Публика, чьи запросы простираются дальше кавказских кинжалов и «консоматорш», заполняет вечерами цитадели высокого искусства: «Гранд Опера», «Шатле», «Шанз-Элизе», «Одеон», «Монпарнас» с русскими музыкантами, балеринами, оперными певцами – и «своими», привезенными когда-то Дягилевым, успевшими натурализоваться во Франции, и новыми, бежавшими от ужасов большевистской Совдепии.

Париж взбудоражен последней дягилевской постановкой – модернистским балетом «Les Biches» с Верой Немчиновой в заглавной роли. Свежо, волнующе, пикантно! Рассказывают, что на генеральной репетиции недовольный нарядом балерины Дягилев выхватил у бывшей поблизости костюмерши ножницы и, выбежав на сцену, отрезал у Немчиновой подол муслинового платья. Так она потом с открытыми ногами в розовом трико и танцевала.

На вершине почета и славы Федор Шаляпин. В анкете, проведенной «Фигаро», тридцать ведущих театральных критиков Франции назвали наиболее выдающимся событием уходящего сезона оперный фестиваль в Оранже под патронажем барона Рауля Гинцбурга. Украшением его, по единодушному мнению, стал великий бас-эмигрант, исполнивший на арене древнеримского театра в сопровождении хора Н. Афонского партии в «Мефистофеле» Бойто и «Троянцах» Гектора Берлиоза.

Аншлаги – в театре-кабаре «Радуга» вчерашних россиян Никиты Балиева и Федора Комиссаржевского. Едва появившись на прилавках музыкальных магазинов, тысячами раскупаются пластинки с записями цыганских песен Насти Поляковой. На экраны синематек одна за другой выходят французские ленты – «Буря», «Дом тайны», «Кин», «Казанова», «Пылающий остров», «Белый дьявол», «Ходжи Мурат», «Ужасное приключение» – с великолепным Иваном Мозжухиным и его женой Натальей Лисенко в главных ролях.

Парадокс, господа: не устрой Ленин эту свою сумасшедшую революцию, не иметь нам сегодня во Франции ни своего Шаляпина, ни Стравинского, ни Карсавину, ни Мозжухина. Как выражаются русские, не было бы счастья, да несчастье помогло.