Текст книги "Матильда Кшесинская. Любовница царей"

Один раз в полгода, не чаще, приходили из СССР письма от брата – скупые, осторожные, словно бы писавшиеся под чью-то диктовку. Живы-здоровы, чего и вам желаем, спасибо за посылку, пишите, не забывайте. Перечитывая лишенные какого-либо чувства выхолощенные строки, она искала в них скрытый смысл, несуществующие намеки.

Большевистский режим, похоже, простил Иосифу Кшесинскому родство с балериной-монархисткой – его не расстреляли, не засадили за решетку. После неизбежного «уплотнения» позволили жить в одной из комнат принадлежавшей ему поместительной квартиры на улице Рылеева (бывшей – Спасской), оставили работать в театре.

Причиной столь удивительного расположения властей послужил, скорее всего, эпизод из биографии танцовщика, когда, войдя в группу актеров-«бунтовщиков», требовавших в дни революции 1905 года участия коллектива в делах управления театром, темпераментный поляк дал в пылу полемики пощечину оппоненту из противного лагеря «консерваторов», за что с треском был уволен с должности и восстановлен в правах, несмотря на ходатайства всесильной сестры лишь спустя девять лет, накануне Первой мировой войны. Не исключено, что по обнаружении в архиве театра «дела Кшесинского» смутьяна причислили к пострадавшим от рук царских сатрапов борцам за дело трудового народа. Выдали, говоря иначе, характеристику на безусловную лояльность советской власти, причислили к так называемым «попутчикам революции», что и определило в дальнейшем его судьбу.

В театре Иосиф Феликсович прослужил до 1928 года. Был первым исполнителем партий Панталоне и Фаворита в постановках Ф.П. Лопухова («Пульчинелла», 1926 г. и «Крепостная балерина», 1927 г.), преподавал в ЛХУ пантомиму, ставил танцевальные номера в оперных спектаклях, опереттах, концертах, возглавил им же созданную передвижную балетную труппу, опиравшуюся на классический репертуар. В числе его артистов были такие ставшие впоследствии знаменитыми мастера, как Ф. Балабина, К. Сергеев, Р. Гербек, В. Чабукиани. По достижении шестидесятилетия неутомимый труженик искусства удостоился почетного звания – заслуженный артист республики.

В одном из полученных от него писем она обнаружила фотографию: Юзя с семьей перед зданием ленинградского Академического театра оперы и балета имени С.М. Кирова. Обнимает одной рукой супругу, другой очаровательных детей – Ромуальда и Целиночку. У всех счастливые лица, улыбаются в объектив.

Она вытирала платочком глаза. Господи, какая несправедливость судьбы! Быть разлученной с родными людьми, любимым городом, боготворимым театром. Потерять навеки родину. За что, спрашивается? За какие прегрешения?

«Не могу тебе передать, милая Симуля, – писала первой жене брата Симе Астафьевой в Лондон, – испытанных мною чувств, когда я глядела на этот снимок. Пережила, кажется, заново всю нашу прежнюю жизнь. Как мало ценили мы счастье, которым владели! Потеряли безвозвратно, теперь локти себе кусаем. Целый день не нахожу себе места. Занятия провела кое-как, с пустой головой. Ноет беспрестанно сердце…»

Чем, непонятно, она так насолила большевикам, но на родине делали все возможное, чтобы вытравить о ней любую память. Оседали на архивных полках запечатлевшие ее ленты кинохроник. Упрятывались в «спецхраны» библиотек театральные ежегодники, подшивки журналов и газет с материалами о ее жизни и творчестве. Вырезались изображения, замазывались чернилами абзацы с ее фамилией в печатных изданиях. Опасно было держать в домах копии статуэток балерины работы Паоло Трубецкого, хранить в альбомах ее фотопортреты. Строжайше запрещалось упоминание о ней в лекциях, докладах, искусствоведческих трудах. Не осталось следа от четвертьвекового ее присутствия в Мариинском театре, славу и гордость которого она составляла, – ни мемориальной доски не было у входа, ни фотографии в вестибюле, ни хотя бы крохотной, петитом, сноски внизу театральной афиши: там-то и тогда-то названный балет впервые исполнила балерина имя рек. Молодое поколение россиян, включая автора этих строк, знало о ней лишь по названию особняка в Ленинграде, «за дрыгоножество подаренный», по словам В. Маяковского, с балкона которого, выходившего на Кронверкский, толкал в 1917 году свои исторические речуги картавый вождь мирового пролетариата в рабочем картузе.

(История дома столь же пестра и запутанна, как жизнь его хозяйки. До октября 1917 года владельцами его оставались солдаты-«самокатчики». После большевистского переворота особняк поступил в распоряжение Петросовета. Принадлежал впоследствии: Пролеткульту, Дому политпросвещения Петроградского района, Детскому дому для умственно отсталых детей, Институту общественного питания с диетической столовой, Обществу старых большевиков, Музею С.М. Кирова, Музею Революции. С 1991 года здесь помещается Государственный музей политической истории России.)

Исковерканную свою судьбу она большевикам не простила. Отвергнувшую ее страну продолжала называть отечеством.

Не умолкавший в доме радиоприемник ловил ежесуточно новости из Москвы – оптимистичные, наполненные пафосом. Советские люди строили электростанции и железные дороги, прокладывали каналы, варили чугун и сталь, выращивали высокие урожаи, единодушно голосовали за народных избранников в Верховный Совет – под бодрые звуки маршей, жизнерадостные песни. Летом 1937 года в Париже открылась очередная Всемирная промышленная выставка с участием СССР. Они с Вовой были на торжественном открытии в Большом выставочном дворце Шайо, бродили по залам, осматривали экспонаты бесчисленных павильонов. Убожество советской экспозиции бросалось в глаза: уродливые какие-то автомобили и сельскохозяйственные машины, рулоны пестрых тканей, макет нефтяной вышки. Не в состоянии продемонстрировать что-либо впечатляющее из промышленного производства, большевики сделали упор на кустарные народные промыслы – и попали в точку: посетители толпились возле стендов с русскими матрешками, балалайками, деревянными ложками-поварешками, азиатскими расписными блюдами, коврами ручной работы, пуховыми оренбургскими платками. Экзотичный товар бойко раскупался – к ларькам невозможно было подступиться, консультанты соседних павильонов удручающе переглядывались между собой: надо же, черт их дери, так взбудоражить публику! Чем, спрашивается?

В разгар распродажи на небольшую эстрадку выскочили смуглолицые артисты: мужчина в полосатом восточном халате, жонглировавший на ходу кожаным бубном, и босоногая девчушка-танцовщица в шальварах, шелковом цветастом платье и золототканой шапочке, из-под которой выбивались тонко завитые косички. Диковатая плясунья-узбечка была восхитительна. Кружилась, изгибая стан, под неумолчное грохотанье бубна, грациозно поводила изящными руками с гирляндой медных браслетов, делала выразительные движения насурмленными бровями в сторону зрителей.

– Не правда ли, замечательно? – послышалось у них за спиной.

Обернувшись, она похолодела.

Приветливо улыбаясь, в двух шагах от нее стоял чернобородый, с изрытым оспой лицом Агабабов.

(Так называет она его в «Воспоминаниях». Речь, по всей видимости, идет о Г.С. Агабекове, занимавшем с 1920 года руководящие должности в ВЧК-ОГПУ, начальнике восточного сектора иностранного отдела ОГПУ, главе советской резидентуры в Турции, бежавшем в июне 1930 года из Константинополя в Париж, где он получил политическое убежище, публично заявив о разрыве с большевистским режимом. Работал непродолжительное время в канцелярии П.Н. Милюкова. Автор мемуаров «ГПУ. Записки чекиста» и «ЧК за работой». – Г.С.)

– Прошу вас, господа, уделить мне несколько минут. Только по возможности не здесь.

Если бы не опередивший ее Вова, поинтересовавшийся, с кем, собственно говоря, они имеют честь, она бы не задумываясь позвала полицию. Момент, однако, был упущен: Агабабов извлекал из бумажника визитку, протягивал сыну. Вова, внимательно прочтя, молвил:

– Так вы, стало быть, сотрудник «Последних новостей»? Работаете консультантом у господина Милюкова?

Они двигались в толпе по направлению к выходу: мужчины впереди, она на шаг сзади.

– Точно так. Помогаю Павлу Николаевичу в сборе материалов по российской истории последнего времени. В частности, о видных представителях русской культуры в эмиграции. Надеюсь получить сведения и о вас, княгиня тоже, – обернулся он в ее сторону.

– Ку-ультуры? – ядовито переспросила она.

Наглость этого типа не имела границ!

– Совершенно верно. В досье у меня в настоящее время больше ста имен.

Спустившись со ступеней Дворца, они шли вдоль садовой ограды в сторону метро. Ноги у нее после напряженного дня гудели, тянуло плюхнуться на ближайшую скамейку.

– Давайте, господа, присядем на минуту, – предложил он возле углового кафе.

Этот человек с лицом театрального злодея умел, по всей видимости, читать чужие мысли.

Сели за столик под тентом, спросили оранжаду. Во время разговора она демонстративно смотрела в сторону, постукивала в нетерпении каблучком.

– Прежде всего я хотел бы развеять, княгиня, неблагоприятное впечатление, которое в свое время на вас произвел, – говорил с печалью в голосе Агабабов. – Господину графу эта история, скорее всего, неизвестна – вы были тогда ребенок… – Он помедлил минуту. – Я говорю сейчас вещи, о которых в силу обстоятельств не должен распространяться… откровенность может серьезно мне навредить… Комендант, как вы считали, петербургского вашего особняка, княгиня, выглядевший в ваших глазах бандитом и грабителем, выполнял особую миссию Временного правительства… всего, к сожалению, я раскрыть не вправе. Факт этот, если потребуется, подтвердят пользующиеся общественным доверием лица… Скажу больше: я делал все от меня зависящее, чтобы помочь великому князю Сергею Михайловичу вывезти в Финляндию часть принадлежавших вам драгоценностей, которые хранились в доме. Останься он в живых, вы смотрели бы на меня сейчас другими глазами… – Он покосился на компанию весело о чем-то щебечущих мидинеток, выскочивших в обеденный перерыв проглотить круассан с кофе, понизил голос: – Супруг ваш и вы, княгиня, если не ошибаюсь, давали недавно показания следователю Соколову по делу об убийстве царской семьи и великих князей. Если вы поможете мне устроить встречу с господином Соколовым, я предоставлю ему – но только из рук в руки, без посредников! – имеющиеся у меня важные документы по этому делу… Бога ради, поверьте! – Он прижал выразительно руки к груди. – Никакой личной выгоды я не преследую. Сделаю это исключительно только из уважения к памяти Сергея Михайловича, которого ценил как выдающегося военного инженера и строителя. Профессия моя, кстати, – архитектура, я закончил инженерно-архитектурный факультет Петербургского университета. Могу диплом показать, если желаете…

Туману он тогда напустил – дальше некуда. Вова глядел ему в рот. Да и она вдруг засомневалась: а что как не врет? Волновался так искренно, голос дрожал. Визитку уходя оставил.

Дома спорили втроем до хрипоты: как быть? Ни до чего в результате не договорились. В одиннадцатом часу вечера, когда мужчины ушли к себе, она набрала телефон Крымовых…

Редактор парижской газеты «Общее дело» Владимир Львович Бурцев бродил в унынии по рабочему кабинету на втором этаже типографского полуразоренного здания в Отей. Мысли, бродившие в голове, были самого радикального свойства: выброситься из окна на тротуар, утопиться в Сене, застрелиться. Мутило от валявшихся в беспорядке на столе рукописей, которые он незадолго до этого энергично правил. Какой дурак, спрашивается, станет все это читать? Безыдейщина, банальщина, зеленая тоска! Тираж наверняка вернется в редакцию непроданным. Впрочем, скорее всего, не будет и самого тиража – в типографии внизу ясным французским языком заявили: печатание приостанавливается до полного погашения долга. Хватит пустых обещаний, месье! Деньги, деньги на стол!

При воспоминании о долге Владимир Львович замычал, как от зубной боли. Рушится на глазах дело, которому отдана жизнь. Выхода никакого, конец всему…

Неподкупный либеральный публицист, боровшийся за идеалы свободы сначала против царизма, а теперь против ненавистных большевиков, Владимир Львович Бурцев был в эмиграции фигурой колоритнейшей. Идеалист и бессребреник, он шел на бесчисленных врагов подобно Дон-Кихоту: не соразмеряя с опасностью собственные силы. И на удивление, нередко выигрывал.

Его сочли сумасшедшим, когда со страниц редактируемой им газеты он обвинил руководителя боевой организации эсеров Азефа в сотрудничестве с царской охранкой. Партия возбудила против него судебный процесс за клевету. В защиту Азефа с трибуны суда выступали легендарные эсеровские «бомбисты» В. Фигнер, С. Лопатин, Б. Савинков, М. Чернов. Судебные слушания продолжались целый месяц, за их ходом следил в напряжении весь Париж. Номера «Общего дела» раскупались с раннего утра на корню…

В разгар процесса Азеф сбежал, бросив жену и детей. Суд против Бурцева и его газеты приостановили, ответчику выплатили солидную сумму отступного. Владимир Львович перестал ходить на работу пешком, купил взамен дырявых башмаков новые. Профессиональное самолюбие его, однако, не было удовлетворено: «дело Азефа» прервалось на самом интересном месте, провокатор не был юридически изобличен, а главное, наказан.

Собрав остатки денег, Бурцев отправился на поиски беглеца. Объездил пол-Европы. Зная о преследовании, опытный конспиратор Азеф искусно заметал следы, но был в конце концов изловлен – неузнаваемый, с наклеенной бородкой и усами, – за бутылкой мозельвейна в одном из кафе Берлина.

– Ну, вы и фрукт, Владимир Львович, – заметил он, когда Бурцев окликнув его по имени-отчеству (Евно Фишелевич), не без ехидства поздоровался. – Садитесь, прошу, – указал на стул. – Кельнер! – крикнул. – Еще бутылку.

Щуплый, с цыплячьей грудью редактор-либерал в пенсне, которого ему ничего не стоило прихлопнуть как муху за соседним углом, по-настоящему его восхитил. Умение ходить на острие ножа матерому волку Азефу было по душе. Откровенно рисуясь, он поведал непрошеному гостю свою подноготную. Подтвердил участие в убийстве Плеве, в покушении на Николая Второго. О связях с охранкой предпочел умолчать. На прямой вопрос захмелевшего от стакана вина Бурцева ответил:

– Пишите, что хотите. Ни подтверждать, ни отрицать не буду. Ферштее, герр Пинкертон?

Времечко то славное давно минуло. Азеф был осужден на смерть партийным судом и то ли казнен тайно соратниками, то ли сгинул окончательно в неизвестности. История с ним мало-помалу забылась. Бурцев вернулся в прежнее свое состояние – бичевал в гневных передовицах злодеев-большевиков, занимал где мог деньги на издание газеты, продолжал верить в торжество светлых либеральных идей. Достойных его пера событий в мире становилось все меньше: идеи мельчали, девальвировали и не занимали более человечество, питаться же пошлыми сплетнями, разводить на страницах незапятнанного издания порнографию Владимир Львович категорически отказывался. «Общее дело» дышало на ладан.

Сидя в мучительных раздумьях за столом, он разглядывал сюрреалистический рисунок на подтекавшем потолке, когда затренькал молчавший всю прошедшую неделю телефонный аппарат.

– Да, да, слушаю! – схватил трубку. – Кто звонит? Крымов? («Вот у кого денег занять!» – разом мелькнуло в голове.) Весь внимание, дорогой Владимир Пименович!.. Спасибо, слава богу, на ногах. Тружусь, как обычно… Принять вашу добрую знакомую для конфиденциального разговора? Разумеется, приму… Как ее имя, скажите? Княгиня Красинская? Ах, да, та самая… хм… Вы же знаете, мой дорогой, как я отношусь к этой публике… Понимаю, понимаю, исключительный случай… Хорошо, Владимир Пименович. Единственно из дружеского к вам расположения. Пусть приходит… Завтра, допустим… в одиннадцать утра.

Немыслимое в других обстоятельствах свидание социал-демократического редактора с благоухавшей «шанелью» дамой-монархисткой в модной шляпке положило начало не менее громкому, чем «дело Азефа», журналистскому расследованию Бурцева. Неутомимый охотник за черепами получил от Кшесинской сенсационные сведения о личности, на которую у него давно чесались руки. Опубликованная на страницах «Общего дела» статья о поменявшем шкуру лжеконсультанте по эмигрантской культуре, служившем большевикам, грабившем в семнадцатом году чужие особняки, вышла за рамки внутриобщинных русских склок, на которые власти смотрели сквозь пальцы, вызвала горячую дискуссию в печатных изданиях, всерьез обратила на себя внимание полиции.

Чутьем журналиста Бурцев уловил актуальную тему, занимавшую в те дни общественное мнение Франции: советский шпионаж.

Гостеприимная, с либеральными иммиграционными законами страна, разместившая у себя десятки международных учреждений, включая Лигу Наций, кишела в промежутке между двумя мировыми войнами иностранными агентами. Особенно вольготно чувствовала себя на территории государства-союзника советская разведка, поражавшая разбойничьими методами даже видавших виды мастеров шпионского ремесла. В один из дней исчез бесследно в центре Парижа, точно в воду канул, председатель Русского общевойскового союза А.П. Кутепов. Через некоторое время стало известно: генерал похищен, вывезен за пределы страны агентами ОГПУ и скончался, не добравшись до большевистских застенков, в корабельной каюте по пути в Новороссийск. История повторилась спустя несколько лет с преемником Кутепова генералом Миллером. Снова – дерзкое похищение, вывоз через третьи страны на территорию СССР, скорый суд, расстрел. Предпринятая властями широкомасштабная полицейская акция по распутыванию шпионского клубка привела к ошеломляющему открытию. В похищениях людей, активном шпионаже в пользу СССР участвовали в роли идейных, а иные и платных агентов такие заметные фигуры белой эмиграции, как автор «Истории русской литературы» профессор Д. Святополк-Мирский, генерал Н. Скоблин, супруга последнего, знаменитая исполнительница народных песен и романсов Н. Плевицкая, известный в прошлом российский промышленник С. Третьяков, муж поэтессы Марины Цветаевой С. Эфрон.

В серии разоблачительных материалов об Агабекове редактор «Общего дела» прямо назвал раскаявшегося чекиста матерым советским шпионом, работавшим одновременно на две разведки – ОГПУ и румынскую «Сигуранцу», которой он поставлял регулярно информацию о деятельности расквартированного в Париже Коминтерна. В задачи агента-оборотня, утверждал Бурцев, входило физическое устранение императора всероссийского в изгнании Кирилла Первого, следователя по особо важным делам Н. Соколова, бывшей прима-балерины Мариинского театра княгини Марии Федоровны Красинской.

Довести до суда «дело Агабекова» Владимиру Львовичу, как и в случае с Азефом, не удалось. «Засветившегося» шпиона, уже имевшего на руках подписку о невыезде, нашли на полу гостиничного номера с простреленной головой. Лежавшая на видном месте записка: «Ухожу из жизни добровольно, в смерти моей прошу никого не винить» была, разумеется, фальшивкой…

(Смертный приговор, вынесенный НКВД незадачливому резиденту, исполнил сотрудник советской разведки А.М. Коротков. – Г.С.)

Глава третья

– Затея твоя, милый друг, наверняка не понравится брату, – озабоченно говорил Андрей, расхаживая по комнате. – Ты ведь знаешь: Двор с самого начала уклоняется от участия в балах господина Миронова. Нас, кстати, никогда на них и не звали…

Он присел рядом на диван.

– Раньше не звали, теперь зовут, – заметила она.

– Позвали тебя.

– Тебя тоже! Взгляни на пригласительный билет!

– Меня в качестве сопровождающего.

– А почему не мужа?

Битый час они проспорили: идти или нет на бал, устраиваемый в пользу инвалидов Первой мировой войны еженедельником «Иллюстрированная Россия» С. Миронова. Обратились в конце концов за советом в канцелярию Местоблюстителя. Ответ был положительным: участвовать можно, но только в качестве приватных лиц. От официальных речей и заявлений во время церемонии желательно воздерживаться.

Ежегодный благотворительный бал с танцами до утра в столичном «Гранд-Отеле» был своеобразным смотром сил русского землячества, участия в нем удостаивались наиболее значительные фигуры из числа эмигрантов. Сам факт присутствия новоиспеченной княгини Красинской среди гостей говорил о многом. Отношение к ней демократических кругов общины в значительной мере изменилось. Европейски известного балетного педагога, даму-труженицу простили, надо полагать, за прошлые грехи, признали за свою.

Повидавшая на своем веку и не такие торжества, она была приятно удивлена, оказавшись в заполненном толпой беломраморном зале ресторана. Великосветский раут, да и только! Мужчины – во фраках и визитках, на дамах модные туалеты, золото, меха, бриллианты. Слава богу, она не послушалась Андрея, советовавшего одеться поскромнее, выбрала в гардеробе необычайно ее молодившее открытое платье от Молине, голову украсила бриллиантовой диадемой, полученной в подарок от мужа и сына к шестидесятилетию. На нее обращали внимание, пробегавший мимо юноша-распорядитель со значком на лацкане сюртука вручил, поклонившись, белую розу.

Щурясь от ослепительного света, она разглядывала гудевшую вокруг нарядную толпу.

– Княгиня Мария Федоровна, дорогая!

Из-за колонны, окруженный молодыми женщинами, ей махал рукой Александр Николаевич Вертинский.

– Как замечательно, что вы здесь! – целовал он ей через мгновение руку (элегантный, как всегда, благоухавший приятно цветным одеколоном). – Добрый вечер, князь! – поклонился Андрею. – Какой у вас номер столика? – Он заглянул мельком в протянутый ему пригласительный билет. – Хотите, можем сесть вместе? Да? Великолепно!

Он в два счета обо всем договорился с тем же юношей-распорядителем. Засмеялся довольный:

– В ресторанах я свой человек. Чего хочешь добьюсь.

Познакомились они в пору бешеной его популярности на родине. Не было, кажется, российского дома с патефоном и набором пластинок на полке буфета, где бы не крутили сутки напролет написанных и исполненных знаменитым уже тогда киноартистом Александром Вертинским песен «Маленький креольчик» и «Ваши пальцы пахнут ладаном», посвященных Вере Холодной.

Горячий его поклонник Петя Владимиров затащил ее однажды в кабаре «Павильон де Пари», где Вертинский выступал по воскресеньям с сольной программой. К началу вечера они опоздали, пробирались, стараясь не шуметь, к своему месту неподалеку от эстрады в сопровождении метрдотеля. Певший под аккомпанемент рояля томный исполнитель в гриме и костюме Пьеро провожал их внимательным взглядом… Прозвучал заключительный фортепианный аккорд, публика шумно зааплодировала. Она тянула с плеч меховую накидку, усаживаясь за накрытый столик (душно было неимоверно), когда певец с густо подведенными глазами на выбеленном лице объявил следующий номер.

– «Я – маленькая балерина»! – услышала она его очаровательно грассирующий голос, глянула с изумлением…

– С вашего позволения, господа, я исполню эту песню в честь присутствующей здесь, – он наклонил голову в ее сторону, – королевы русского балета, неповторимой Матильды Кшесинской!

Они стали с того вечера приятелями. Несколько раз он заезжал к ней на Каменноостровский и на дачу в Стрельне, познакомился в один из визитов с обедавшей у нее в тот день Аннушкой Павловой, которую тут же начал учить по ее просьбе танцевать правильно танго.

Жизнь его была сплошь – испытания, падения, взлеты. В войну был военным санитаром. Вращался в кругу художественной богемы Петербурга, пробовал писать. Страстно стремился попасть на сцену, добился в Москве встречи со Станиславским, сказавшим ему после короткого просмотра: «Простите меня, господин Вертинский, но русский актер обязан иметь отточенную дикцию и не имеет права грассировать. У нас с вами ничего не получится».

В эмиграции, как многие знаменитости, он жил на дивиденды от прошлой славы. Гастролировал со скромным успехом, участвовал в благотворительных вечерах. Публики на его концертах становилось год от году все меньше. Он пробовал выступать перед французами – из затеи ничего не вышло. Перебрался мало-помалу в русские кабаки на Монмартре, пел захмелевшим посетителям «Хорошо мне в степи молдаванской», «И слишком устали и слишком мы стары», «Танго», «Теплый грех».

– Часто вспоминаю начало нашего знакомства, – говорил он, уютно расположившись в кресле, кланяясь попеременно соседям. – Каким волшебным сном видится тот вечер!

– Представьте, я подумала сейчас именно об этом! – всплеснула она руками. – Признайтесь, Александр Николаевич, – прибавила с притворной строгостью, – совесть вас с тех пор не мучает? Не забыли, надеюсь, как напоили тогда даму до неприличия?

– Помилуйте, Мария Федоровна! – Он изобразил на лице крайний ужас. – Что подумает о нас князь? Богом клянусь! – воскликнул, повернувшись к Андрею. – Полдюжины какие-нибудь венгерского распили на четверых. Включая аккомпаниатора…

– «Полдюжины», – передразнила она его. – Знали бы, каково мне было на другой день танцевать.

Бал шел своим чередом. Произносились речи, звучали тосты, публика бесцельно фланировала в проходах. В соседнем зале танцевали под музыку эстрадного оркестра, в вестибюле дамы-волонтерки в кокошниках торговали за прилавками благотворительного базара сувенирами, безделушками и шампанским.

– Сюда бы сейчас нашу Бакеркину, – заметила она, прогуливаясь под руку с Вертинским среди толпы. – В два счета бы прилавок опустел. Помните небось милую эту особу?

Сожительствовавшая с московским генерал-губернатором П.П. Дурново танцовщица Большого театра Надежда Бакеркина, переведенная на службу в Петербург, славилась умением торговать шампанским на благотворительных балах. Бесцеремонная и настырная, она хватала за рукава проходивших мимо гостей, чтобы непременно осушили у ее столика бокальчик-другой. Вернуть при этом сдачу, как правило, «забывала».

– Бакеркину? – весело отозвался Вертинский. – Как не помнить! Четвертной выудила однажды за какую-то кислятину. До сих пор жалко.

Он показал ей глазами на стоявшего у стены в компании бурно о чем-то спорящих мужчин и женщин элегантного господина с надменным выражением серо-стальных холодных глаз.

– Бунин, – произнес вполголоса.

– Да-да, – отозвалась она, – кажется, я его где-то уже встречала. – Усмехнулась про себя. Сын как-то влетел в разгар дня в танцевальную залу, прокричал восторженно: по радио только что передали – писателю Бунину присуждена Нобелевская премия.

Она была несказанно удивлена.

«Как! – воскликнула. – Разве он еще жив? Поразительно! Я всегда считала, что он ровесник Толстого и давно умер».

Публика эта не занимала ее ни в той жизни, ни в этой. С Буниным столкнулась как-то на обеде у Крымовых, которые те устраивали по средам для эмигрантских знаменитостей. Обратила внимание на лауреата исключительно только из-за сидевшей с ним по соседству холеной красавицы в модном платье «электрик» – знаменитой фельетонистки «Последних новостей» Надежды Тэффи, чьи остроты повторял весь читающий Париж.

(Одна из них касалась Нобелевской премии Бунина. Став лауреатом, Иван Алексеевич проявил свойственное ему благородство души: выделил на нужды голодных собратьев-литераторов четвертую часть денежного эквивалента премии – 100 тысяч шведских гульденов. Заниматься распределением денег решительно отказался, доверил хлопотное дело специально созданному общественному комитету. Собратья-литераторы, как водится, при дележе дармовых гульденов смертельно друг с дружкой перегрызлись. В случившемся немедленно обвинили Бунина: какого, мол, черта сам не возглавил комитет? Тэффи тут же сострила по этому поводу: «Нам не хватает еще одной эмигрантской организации: «Объединение людей, обиженных Нобелевской премией Бунина».)

…Вечер в конце концов ее утомил. Два раза они вставали с Вертинским и шли танцевать – Андрей, перенесший в очередной раз легочное воспаление, в кавалеры не годился. Вид у него был неважный, она видела, каких ему стоило усилий казаться веселым, поддерживать беседу. Не было еще и двенадцати, когда она решительно поднялась из-за стола.

– Спасибо за компанию, милый Александр Николаевич, – проговорила с чувством, – нам пора. День завтра тяжелый. И на метро надо успеть…