Текст книги "Матильда Кшесинская. Любовница царей"

Чем дальше удалялся в прошлое девичий ее роман с Николаем, тем идеальней рисовался ей его образ. Никакой дотошный историк не сумел бы отыскать в личности последнего из русских царей столько привлекательных черт, чем это сделала врачующая ее память. Задолго до нынешних реабилитантов причислила она первого своего мужчину к лику святых новомучеников. Хранила бережно среди домашних реликвий форменную его гусарскую фуражку. Отмечала ежегодно шестого мая день его рождения, заказывала торжественный обед, зажигала свечи перед висевшим в спальне его портретом в серебряной раме с дарственной надписью на обороте.

Никто никогда, ни в бытность ее в России, ни в эмиграции, не слышал от нее худого слова в адрес императрицы Александры Федоровны. Женщины, нанесшей ей когда-то душевную рану, разлучившей с возлюбленным. Следователь по особо важным делам Николай Алексеевич Соколов, бравший у нее и мужа показания в Париже в связи с расследованием обстоятельств гибели царской семьи, отмечал, с какой деликатностью и тактом говорила великая княгиня Красинская о покойной монархине, в частности – о деяниях последней в годы, предшествовавшие катастрофе. Красинская, по его словам, была убеждена: приписываемые Александре Федоровне истеричность и религиозный фанатизм были следствием отчаяния от невозможности помочь больному ребенку, что, потеряв веру во врачей, она последнюю свою надежду возложила на милосердного Бога. Назвала поведение императрицы в Тобольске накануне расстрела супружеским и материнским подвигом. «Если в чем-то и была грешна, – записал Соколов ее слова, – все искупила перед страшным своим концом».

На протяжении многих лет Кшесинская с мужем собирали документы и свидетельства, связанные с обстоятельствами расстрела в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге монарших узников. Читали обнародованные письма Николая Второго и императрицы друг другу, тайные послания Александры Федоровны из неволи близким людям, в частности – переписку ее из Тобольска с сердечной подругой, бывшей фрейлиной Двора Анной Вырубовой.

(«Прошлое кончено, – писала в одном из писем Вырубовой Александра Федоровна. – Благодарю Бога за все, что было, что получила, – и буду жить воспоминаниями, которые никто у меня не отнимет… чувствую себя матерью страны и страдаю как за своего ребенка и люблю мою Родину, несмотря на все ужасы теперь… Ты же знаешь, что нельзя вырвать любовь из моего сердца, и Россию тоже…» «Голодно, – сообщала в другом. – На завтрак черный хлеб и чай, на обед – пустой суп и котлета. Температура в доме достигает 7 градусов…» «Sunbeam» уже неделю болен, в постели. Когда тебе писала, был здоров. От кашля, если что-нибудь тяжелое поднял, внутри кровоизлияние, страшно страдал…» «Знаю, что Вас беспокоит здоровье Солнышка. Рассасывается быстро и хорошо. От того ночью сегодня были опять сильные боли. Вчера был первый день, что смеялся, болтал, даже в карты играл, и даже днем на два часа заснул. Страшно похудел, и бледен, с громадными глазами. Очень грустно…» «Снег шел опять, но яркое солнце. Ножке медленно лучше, меньше страданий, ночь была лучше наконец. Ждем сегодня обыска…» «Два дня, что снег падает, но быстро тает – грязь и мокрота. Я уже полнедели не выхожу – сижу с ним и слишком устала, чтобы вниз спускаться…» «Я вяжу носки для маленького. Он требует еще пару, так как все его в дырках… Я сейчас делаю все. Папины штаны порвались и нуждаются в штопке, и нижнее белье девочек в лохмотьях… Я стала совсем седой».)

Собственные суждения княгини Красинской и ее супруга, основанные на изученном материале, не всегда совпадали, а в ряде случаев шли вразрез с выводами (считавшимися неопровержимыми) следователя Соколова, проведшего тщательное обследование мест убийств царской семьи и семерых великих князей, опросившего на месте множество свидетелей.

Один из принципиальных моментов несовпадающих версий, породивший не прекращающуюся по сей день дискуссию – взгляд на чудесное воскрешение из мертвых младшей дочери царя Анастасии (точнее – истории с несколькими претендентками, предъявлявшими в разное время права на это имя).

Самая знаменитая среди них и самая, безусловно, таинственная – появившаяся в 1921 году в Берлине и тут же отвергнутая семьей Романовых (несмотря на убедительные свидетельства в ее пользу) – Анна Андерсон.

С разрешения вдовствующей императрицы Марии Федоровны великий князь Андрей Владимирович с женой проследили шаг за шагом обстоятельства невероятного ее побега из большевистских застенков, изучили переданные ею записи и документы. После встречи с Андерсон в Париже в 1928 году, многочасовой напряженной беседы с безупречно себя державшей собеседницей оба признали в ней свою племянницу.

История претендентки на царское родство обрела в результате новое звучание, судебные власти Германии нашли притязания Андерсон юридически правомочными. В 1933 году в Берлине должны были начаться предвещавшие мировую сенсацию судебные слушания по установлению личности одиозной истицы.

Рассмотрение громкого дела, увы, так и не началось: Европу охватили события совсем иного рода. К власти в Германии пришли фашисты. Вспыхнула мировая война. Самый длинный в истории минувшего столетия судебный процесс переносился множество раз из-за бесконечных проволочек и состоялся в западногерманской столице Бонне лишь спустя тридцать с лишним лет – в 1967 году.

Девяностопятилетняя к тому времени Кшесинская рвалась появиться в суде, чтобы в присутствии мало теперь походившей на прежнюю Анны Андерсон заявить под присягой, что та доподлинно – ее племянница Анастасия Романова, в чем она и покойный супруг никогда не сомневались. Сын был категорически против: не хотел осложнений с Двором, по-прежнему считавшим Андерсон самозваной авантюристкой.

Дома царила нервозная обстановка, домашние ходили на цыпочках. Масла в огонь подлила нагрянувшая на тихую, респектабельную виллу Молитор киногруппа французского режиссера Жильбера Протэ, снимавшего документальную ленту о процессе Анастасии. Настойчивый Протэ после бурных препирательств с родственниками и домочадцами пробился в спальню бывшей возлюбленной русского царя. Сотрудники тянули через комнаты электрический кабель, устанавливали съемочную аппаратуру, регулировали освещение.

Цитируем далее выдержку из книги: Peter Kurth. Anastasia. The Lief ot Anna Anderson. L., 1984:

«– Княгиня, – спросил Кшесинскую Протэ, – в 1928 году в Париже вы встретились с женщиной, в то время называемой «Неизвестной из Берлина».

– Да, я ее видела.

– И что вы подумали?

– Что это Анастасия Николаевна…

– Нет! – закричал по-русски сын. – Нет! Замолчи! Ты должна говорить только то, что написано!

Написано было следующее: «Я никогда не была представлена великой княжне Анастасии Николаевне и видела ее только издали. Я могла сравнивать только приблизительно. Мое впечатление нельзя считать неоспоримым».

– Мы не утомили вас, мадам? – спросил Кшесинскую Жильбер Протэ, когда съемка кончилась. Диктофон он оставил включенным.

– Вовсе нет, все были так любезны…

– Вы были великолепны, мадам. Я знаю, что вы принимаете это дело близко к сердцу. Анастасия, мисс Андерсон… – пробормотал Протэ.

– Я и сейчас уверена, – произнесла Матильда Феликсовна, – что это она. Когда она взглянула на меня, ее глаза… это глаза Императора. Я действительно так думаю, это не пустые слова. Тот же самый взгляд. Взгляд Императора. Тот, кто видел его глаза, никогда их не забудет.

– А вы хорошо знали эти глаза? – осторожно спросил Протэ.

– Очень хорошо, – ответила бывшая возлюбленная императора – очень хорошо. Это она, я совершенно уверенна. Это – она».

Улетает неслышно время – за телевизором, письмами, ожиданием телефонного звонка, разговорами вполголоса с сидящим напротив сыном, зачитывающим ей вслух какой-то особенно впечатляющий отрывок из Мориака.

– А? Что ты сказал? Повтори, пожалуйста!

Знакомая до мелочей обстановка гостиной. Камин в форме готического храма. Софа с залоснившимися обюссонами, английские стулья с неудобными спинками. Тяжелые портьеры на окнах. Все на прежних местах, не менялось много лет…

– Скажи, мой друг, какой нынче в моде стиль мебели?

– «Баухауз», матушка.

– Да-да, припоминаю. Там, где, кажется, используют металлические трубы вместо дерева?

– Что-то в этом роде…

Мода, мода. Сегодня одно, завтра другое. Попробуй угнаться…

– Ваше лекарство, мадам!

Энергичная, деловая Мари в накрахмаленном передничке. Пичкает каждый час какой-нибудь гадостью.

– Хотите, приподнимем немного подушку? Привстаньте, пожалуйста… Еще чуточку… Так удобно?

– Спасибо, Мари!

После микстур и таблеток ее тянет в сон. Голова тяжелеет, клонится набок. Какое-то время она слышит словно бы на расстоянии невнятный голос сына. Окружающие предметы теряют очертания, плывут в пространстве. Покойный Андрей чистит зачем-то на кухне, точно денщик, заляпанные сапоги, трет остервенело по голенищами и носкам щеткой…

– Мама, вы меня слышите? Вам нехорошо? – теребит ее за плечи Вова.

– Успокойся, пожалуйста, со мной все в порядке… Читай, я внимательно слушаю.

Старый каштан в палисаднике скребет ветками о подоконник – чирк-чирк. Старый Париж за окнами. Стучат монотонно в полированном футляре, отсчитывают мгновения старые часы. Однообразное движение по кругу: врачи, лекарства, процедуры. Самое яркое событие последних дней – появление в доме чиновника окружной мэрии, явившегося уточнить дату ее рождения. Затребовал паспорт (допотопный, «нансеновский», так и не обмененный на новый за полвека эмиграции), внимательно перелистывал. Ткнул выразительно пальцем в цифру «1872», произнес с пафосом: «Запах истории, мадам! И какой истории!» В Париже, объяснил цель своего визита, традиция с времен императора Бонапарта: чествовать официально граждан, достигших столетнего возраста. Через год, когда мадам отметит свой замечательный юбилей, муниципальные власти намерены провести (разумеется, с ее любезного согласия) торжественную церемонию у нее дома – в присутствии депутатов парламента, прессы, телевидения. Ей вручат приветственный адрес, диплом почетного жителя города, памятный знак… Есть у мадам какие-либо пожелания? На что мадам жалуется?

– На скуку, месье.

Гость натянуто улыбается, косит взглядом на выход.

– Удивительно, – замечает она, когда он целует ей на прощание руку, – насколько вы похожи на одного моего партнера по петербургскому балету. Лицо, фигура – абсолютная копия…

Она стала бояться в последнее время телефонных звонков – дребезжащий звук из висящей на стене черной коробки приводит ее в оцепенение. Снимешь трубку – непременно узнаешь какую-нибудь неприятную новость. Несколько недель назад услышала звонок, решила не подходить, ушла в соседнюю комнату. Телефон надрывался как бешеный – она не выдержала, взяла трубку. Звонила Нина Прихненко, сообщила с печалью в голосе: скончался Иван Ильич Мозжухин, с которым ее связывало столько лет трогательной дружбы. Всплакнула, уйдя в спальню. Разглядывала, сидя на кровати, фотографии Ивана в альбоме с теплыми надписями, вспоминала редкостной красоты и таланта артиста, уговаривавшего ее в России сниматься в кино, предлагавшего интересные роли, в частности – Бетти Тверскую в экранизации «Анны Карениной». Не щадил себя нисколько человек. Жил на широкую ногу, пил, гулял, водился с сомнительными личностями.

«Иван буквально сжигал свою жизнь, точно предчувствуя ее кратковременность, – писал о нем Александр Вертинский. – Вино, женщины и друзья – это главное, что его интересовало. Потом книги. Он никого не любил. Был очень широк, щедр и даже расточителен. Он как бы не замечал денег. Целые банды приятелей и посторонних людей пили и кутили за его счет. Деньги уходили, но приходили новые. Жил он большей частью в отелях, и когда у него собирались приятели и из магазинов присылали закуски и вина, ножа и вилки, например, у него никогда не было. Он был настоящей и неисправимой богемой, и никакие мои советы и уговоры на него не действовали.

…Умирал Иван в Нейи, в Париже. У него началась скоротечная чахотка, он лежал в бесплатной больнице – без сил, без средств. Ни одного из его бесчисленных друзей и поклонников не было возле него. Пришли только цыгане, бродячие русские цыгане, певшие на Монпарнасе».

30 августа 1971 года за завтраком, в день тезоименитства боготворимого императора Александра Третьего, ей приходит в голову замечательная идея: прокатиться на пароходике по реке. Она хорошо провела ночь, прекрасно себя чувствует.

– Праздник же, господа! День Святого Александра! Доплывем до центра и обратно, воздухом подышим. Я уже забыла, как Сена выглядит.

Лечащий врач ее отговаривает: прогулки такого рода в ее положении крайне опасны. Сырой ветер, качка. Легкие в два счета можно простудить.

– Балерины, доктор, никаким качкам не подвержены, – находится она. – Спустимся в салон, оденемся потеплее. Часик какой-нибудь, не больше, а?

Утро на дворе – Божий дар. Солнечно, ясно, воздух кристальный после пролившегося перед рассветом короткого стремительного ливня. Пахнет умытой листвой, птицы отчаянно галдят в палисадниках.

Пристань у моста Мирабо, куда они прибыли на такси, запружена народом. Многокрасочное смешение одежд, разноязыкая речь. Щелкают без конца затворы фотоаппаратов, кричат в мегафоны устроители экскурсий. Летний Париж наводнен туристами, по большей части – иностранцами из Европы, Америки, Азии. Окруженная со всех сторон толпой пассажиров, слегка ошарашенная, плывет она в инвалидном кресле по трапу на руках волонтеров из Армии Спасения, специально вызванных для ее сопровождения. Вертит по сторонам головой, любуется обтекающей изумрудный массив Булонского леса рекой в ослепительных солнечных бликах, пустынными, в зарослях кудрявого кустарника, берегами, грядой белоснежных облаков на горизонте.

Люди откровенно, с любопытством ее разглядывают. Пестрая эта толпа в живописных каких-то лохмотьях: шелковых цветных сари, мини-юбках, шортах, сандалиях на босу ногу, пробковых колониальных шлемах, ковбойских шляпах, беззаботно о чем-то болтающая, жующая, хохочущая, кажется ей то ли участницей экзотического карнавала, то ли проводимой на берегу киномассовкой.

– Мама, как вы себя чувствуете?

– Спасибо, мой друг, замечательно!

В переполненном трюме речного трамвайчика – влажная духота, выхлопная гарь из машинного отделения, запах дешевых духов. Стучит монотонно под полом работающая турбина. Плеск воды за бортом, свежий ветер из иллюминатора. Взмывают стремительно в воздух, атакуя брошенный кем-то кусок бисквита, крикливые чайки.

«Сена втекает в Париж». Как замечательно сказано! Не вспомнить только, кем именно?

Идет параллельным курсом, проносится мимо двухэтажный нарядный трамвайчик. На палубах, в окошках – люди. Машут приветственно в их сторону, что-то неслышно кричат. Буксир тянет вверх по течению караван груженых шаланд. Ныряют по-утиному в волнах шустрые ялики. Пассажиры на скамейках салона шумно делятся впечатлениями, закусывают, обнимаются, целуются.

Проплыли под мостом Гренелль. Остались позади Елисейские Поля, мелькнул по правую руку Валь-де-Грас. Реку теснят с обеих сторон придвинувшиеся к набережной кварталы многоэтажных домов, скверы, сады, дворцы. Сена втекает в центр Парижа. Мост Альма… Мост Инвалидов… Украшенный позолоченными колоннами мост Александра Третьего. Сам именинник, говорят, закладывал первый камень в его фундамент…

– Вам не холодно, мадам? Наденете жакетку?

– Спасибо, не стоит.

Мост де ля Конкорд… Мост Руайяль… Мост Карусель… Потянулись слева ажурные башни и стены Луврского дворца.

Из капитанской рубки наверху звучат призывно удары колокола: пароходик втягивается медленно под каменные пролеты Нового моста, самого старого в Париже. Остров Ситэ – остановка. Теснясь на трапе, шумно переговариваясь, сходят на пристань туристы, направляющиеся к Тюильри, Нотр-Дам, Мадлен, в музеи Лувра, на Центральный рынок. На смену им поднимаются новые. Разговоры, шутки, смех. В салоне нечем дышать, она вспотела под шерстяным пледом, пробует расстегнуть застежку броши у горла…

– Нет-нет, мама, этого не следует делать!

Сигнал пароходного колокола – они отплывают. За стеклом иллюминатора медленно кружат, словно на карусельном кругу, пропадают из вида Сен-Поль-Сен-Луи, Сен-Шапель. Ее слегка подташнивает.

«Ваше лекарство, мадам», – голос Мари.

Господи, опять это пойло! Горечь омерзительная!

– Еще немного воды?

Она качает отрицательно головой, откидывается на спинку скамьи.

Пространство у нее перед глазами двоится, плывет. Кружит, ускоряя движение, выцветший, в мутно-серой дымке, небосвод, падают в бездну коробки зданий, набережная с фонарями и деревьями. Чья-то безжалостная рука все туже сжимает сердце…

«Кажется, ее укачало!»

«Мама, прилягте, прошу!»

«Может, попросить капитана причалить?»

«Придвиньте ее поближе к окну! Ноги повыше!»

Она плывет по знакомой реке…

Охтинский мост… Тучков… Троицкий… Гранитные набережные, соборы, дворцы, желтые фасады казенных зданий, вычурные особняки за чугунными оградами с белыми колоннами портиков… Купол Исаакия… Шпиль Петропавловской крепости… Александровская колонна…

Шприц, пожалуйста!.. Камфора!.. Грелки на ноги!

На Дворцовой набережной – не протолкнуться. Летят в обоих направлениях кареты, коляски, пролетки, тарантасы. Ясно: День святого Александра, никто не работает. С Васильевского острова движется в сторону Колокольной церкви крестный ход: иконы, кресты, хоругви, царские портреты. Странно: по календарю конец лета, а на людях – кафтаны, тулупы, длиннополые шубы-«сибирки», фризовые шинели, меховые салопы, шерстяные толстые платки. Щиплет щеки пряный морозец. Над городом, над Невой, над безбрежным миром кружит серебристая солнечная метель.

– Матильда Феликсовна, ау!

Федор Иванович свесился с парапета, машет энергично в ее сторону. Одет в тяжелые пышные облачения полководца Олоферна из «Юдифи», засыпан с ног до головы искрящимся снегом.

– Как же это вы так, матушка моя? – кричит с укоризной. – Забыли про мой бенефис!.. «Мно-огоо в том го-ороо-дее жен! – запевает неожиданно с чувством. – Зоо-о-лотоом ве-есь о-оон моо-о-ще-он. Бе-ей и-и тоо-опчи-ии и-их ко-оне-ом – в гоо-роо-оде-е-е буу-у-дее-ешь ца-а-ре-ом!» Торопитесь! – кричит. – Полчаса еще до начала! Успеете!

– Да, да! – ответствует она, проплывая мимо. – Только забегу на минуту домой переодеться!

– … Мама, вам лучше? – слышится откуда-то издалека голос сына. – Скажите что-нибудь!

– Где мы?

– Она, кажется, пришла в себя! Говорит!

– Дома, мусенька. Вы у себя дома, в спальне!

– Да, вижу…

– Господа, попрошу всех удалиться! У нас консилиум…

Дома, наконец! Так хорошо, так покойно. Поленья потрескивают в камине, вспыхивают малиновыми светлячками на лике Божьей Матери в углу. Андрюша в соседней комнате разговаривает с кем-то по телефону. Джиби – живой, господи! – не околел у нее на руках в окаянную зиму семнадцатого года, не засыпан солдатскими лопатами в мерзлый грунт у стрельнинской ограды, – свернулся напротив в кресле, смешно посапывает во сне. За окнами, на Каменноостровском проспекте, зажглись фонари. Пора одеваться, ехать в театр.

К подъезду подают автомобиль. В легкой шелковой шубке на плечах она ныряет в пахнущий кожей полутемный салон машины – прямехонько на колени к Сереже. Он жарко ее обнимает, колется усами. Безумный, нетерпеливый, как всегда. Автомобиль несется по безлюдному маслянисто-черному шоссе между скалистых утесов.

Знакомый пейзаж Лазурного Берега, запах хвои. Втекает в окна теплый как патока воздух. Сосновые рощицы под луной, ночное уснувшее море внизу. Отливают серебряной и пурпурной чешуей полукруглые заливчики, галечниковые отмели петляют как змейки вдоль кромки прибоя. Авто, не замедляя хода, крутит петля за петлей…

Залитый ослепительными огнями Канн. Бульвар Карно с цепочкой бегущих по бокам желтых фонарей, нарядная толпа на площади Фредерик Мистраль. Снова – темная лента шоссе, один поворот, другой, третий. Засыпающие городки, поселки на склонах холмов. Пронеслась, пропала в заднем окошке ночная Ницца. Впереди – Монте-Карло. До начала спектакля еще много времени, можно заскочить ненадолго в казино, попытать счастье в игре.

Они бегут, взявшись за руки, через сад казино, выходящий к морю, поднимаются наверх по мраморным ступеням. Знакомый вестибюль, анфилада комнат, напряженно застывшие за столами фигуры людей. Она успевает занять единственное незанятое кресло у рулетки, меняет торопливо у крупье несколько тысячефранковых банкнот на фишки.

– Маля, дорогая, – умоляет за спиной Сергей, – только не на число «семнадцать»! Слышишь? Нас убьют обоих, бросят живыми в шахту!

– Ах, оставь, пожалуйста! – взрывается она. – Я не маленькая, чтобы меня учить!

Она – в крайнем возбуждении, сидит на кончике кресла, до боли сжимая ладони. Перед глазами – расчерченное квадратами игровое поле стола, вереница цифр, «чет-нечет», «красное-черное». С ходу, не раздумывая, сдвигает она горку фишек в просвет между начертаниями «семнадцать» и «восемнадцать». Ждет в волнении, глядя на скачущий между делениями шарик…

– Зеро, господа! – слышится бесстрастный голос крупье. – Выигрыш в пользу казино!

– Что ты наделала, Маля! – кричит в отчаянии Сергей. – Как ты не понимаешь: это же – конец! Конец!

«Самое главное для нее сейчас покой, господа. Покой – и еще раз покой».

Она проживет еще три месяца и семь дней, до раннего утра 6 декабря 1971 года, когда мрачный невыспавшийся перевозчик Харон перевезет ее в своем ялике на противоположный берег не похожей ни на Сену, ни на Неву потаенной реки Стикс. Никто из дежуривших в ее спальне в последнюю ночь – ни задремавший в кресле предельно уставший сын, ни отлучившаяся зачем-то ненадолго из комнаты сиделка – не услышит последнего ее вздоха.

 
Он ночью приплывет на черных парусах,
Серебряный корабль с пурпурною каймою,
Но люди не поймут, что он приплыл за мною,
И скажут: «Вот, луна играет на волнах».
Как черный серафим три парные крыла,
Он вскинет паруса над звездной тишиною,
Но люди не поймут, что он уплыл со мною,
И скажут: «Вот, она сегодня умерла»[3]3
  Стихотворение Надежды Тэффи.


[Закрыть].