Текст книги "Найти себя в эпоху перемен"

Г.Т. Волобуев
Найти себя в эпоху перемен автобиографическая сага

 
Предводительница хора:
«Ни в чём ты больше не был виноват?»
 
 
Прометей:
Ещё у смертных отнял дар предвиденья
 
 
Предводительница хора:
Каким лекарством эту ты болезнь пресёк?
 
 
Прометей:
Я их слепыми наградил надеждами
 

Эсхил «Прометей прикованный»

Часть I
«Вот в чём вопрос!»

Неожиданно Алексей захотел летать. Сознательно. Он напряг своё тело и мысленно дал сигнал к полёту. Преодолевая вначале сильное притяжение земли, он оторвался от неё и взмыл выше столба, радуясь, что уже нет проводов. Облетел весь двор, поднялся ещё выше. Небо было чистое, голубое. Сердце колотилось от ощущения высоты и боязни упасть. Он проверил себя, сможет ли плавно опуститься на землю. Коснулся ногой стеблей травы и вновь резко взмыл вверх. Понял, что может летать. Стал кружить, как птица, пикировать на крыши домов и свечой подниматься в небо. Он вдруг осознал, что его никто не видит. Во всём пространстве он был один. Невидимкой. Ни голосов удивления, ни оханий испуга, ничего… Он один. Алекей понял, что владеет какой-то тайной.

Сирена

Ему два года. Золотой прииск на Дальнем Востоке. Деревянный домик, завалинка. Малыш усердно заталкивает в рот битые стёкла и пытается жевать. Сестра в ужасе вынимает их изо рта. Крови нет. Малыш недоволен. Ему не дали продолжить знакомство с этим коварным и неизвестным миром. Он не знает, какие опасности ещё могут подстерегать. Его садят в самолёт с открытым верхом. Мать укутывает заботливо в тёплое одеяло и прижимает к себе. Самолёт круто взлетает над посёлком, внизу огороды, кривые улочки. Не самолёт, а его родина, улетает стремительно в никуда… Отец здесь временно работал старателем. Теперь он возвращается с семьёй на родину, в Западную Сибирь. Ветер проникает в одежды пассажиров и срывает тёплое одеяло с мальчика. Мама едва удерживает малыша, пытается согреть. Первое знакомство с небом, первая высота и лёгкое испытание. Потом длинный путь по железной дороге.

Как он мог запомнить всё это? Почему держатся в памяти эти две картины, а всё остальное забыто? Почему они время от времени приходят такими живыми в голову Алёшки? Он сжимает кулаки, внимательно рассматривает всё вокруг и думает: «А так ли всё это было, или мне приснился сон? Я больше ничего не помню. Почему я не порезался тогда стеклом? Как мы не выпали из самолёта?»

На одно мгновение всё вокруг растворилось, ему привиделись только белые высокие облака и какая-то едва различимая птица, как ему показалось, пролетела между ними… «Так уже было, когда самолёт набрал высоту», – подумал он.

Летними тёплыми вечерами, оставив многочисленные хлопоты по дому, соседи семьями собирались во дворах. Солнце опускалось за горизонт, прощаясь с ними искрящимися лучами до следующего утра. Ребятишки на глазах у родителей играли кто в городки на вытоптанной площадке, кто строил домики в песке, а кто гонял на самокате. Мужчины и женщины, завершив все свои домашние дела, часто объединялись в кружок на траве, отдыхали, играли в лото. На кону лежали копейки, но это не снижало азарта игроков. Время от времени из-за деревьев на пригорке слышался грохот поездов. Быстрый перестук колёс, натруженный и всё нарастающий мощный гудок паровоза, напоминал о железной дороге – Транссибирской магистрали, той ниточке связи с большой страной, которая здесь ощущалась непосредственно и зримо. Подросток Алёша замирал на мгновение, прислушиваясь к тяжёлому ритмичному звуку, и на минуту уносился вместе с ним – то на Запад, то на Восток. На Западе – сказочная, неведомая и манящая своей историей Москва, на Востоке – Тихий океан, корабли, романтика моря… Какой парнишка не мечтал о море… Эта дорога связывала миры и подогревала мечты – такие пылкие, не окрепшие, шальные. Алёшка с ребятами часто бегал на станцию, лазил по пустым вагонам, заброшенным в дальнем тупике. На некоторых они видели пробитые пулями и осколками снарядов стенки и чёрные смоляные пятна на полу. Говорили – это кровь. Вагоны, доставленные сюда несколько лет назад, побывали на войне и ждали ремонта. О железной дороге ходили легенды. Говорили: «В честь Победы, сам Сталин, стоя у открытой двери пассажирского вагона с саблей в руке, проезжал через всю страну, и наш город, на Восток». Ребята верили в это и старались представить себе усатого Генералиссимуса, который мог бы обратить внимание и на них. А родители рассказывали, как ещё в Гражданскую войну, сюда прибывали многочисленные поезда с белочехами, которые, высадившись, стали наводить свой порядок в городе. Даже расстреляли несколько красных партизан.

Дорога приносила и радость и горе. Но без неё люди уже не представляли свою жизнь.

Небольшой шахтёрский город, собранный из нескольких рабочих посёлков и рассечённый надвое Транссибирской магистралью, раскинулся на обширных просторах Западносибирской низменности. Пассажиры транзитных поездов, выглядывая спросонья из окон вагонов, могли наблюдать странные чёрные, почти остроконечные, горы справа и слева по ходу поезда. На некоторых можно было увидеть уже подросшие деревья, зацепившиеся корнями за чёрные и рыжие обгорелые камни террикоников. Это была застывшая в натуре картина прошлого. Терриконики отошли в историю, и современные шахты их давно не имеют. Но, оставшиеся от прошлых лет, они придают уникальный экзотический вид равнинным городкам. Изображение рукотворных гор, похожих на египетские пирамиды, вошло в герб некоторых шахтёрских городов. Начало угольной промышленности здесь было положено ещё в конце XIX века Львом Михельсоном. Копи Михельсона – это одиннадцать крупных дореволюционных шахт, с прекрасным по качеству углём – антрацитом, которые обеспечивали магистраль топливом для паровозов. В XX веке город разросся, старые шахты были поглощены новыми, более глубокими и производительными. Вокруг них вырастали посёлки в основном застроенные деревянными одноэтажными домами. Антрацит стал использоваться для производства кокса, который шёл на металлургические заводы.

Участок, как они его называли, или жилой квартал, где жил Алексей со своей матерью и младшей сестрой, активно стал застраиваться в конце 40-х годов. Здесь заработала новая большая шахта, и неподалёку возводили кирпичные двухэтажные дома в новых жилых кварталах. Это было послевоенное время. Голодное, бедное, неустроенное. А новое жильё поднимало людей на другой уровень, давало возможность обеспечить нормальную жизнь. Бездомные шахтёры, жившие в землянках или коробушках, сколоченных из ворованных на шахте досок (их небольшой посёлок за шахтой так и называли «хип-хап»), порой самостийно захватывали строящийся жилой дом и сами доводили его до нормального состояния. И никто не смог их оттуда выселить.

Крепкие мужчины разных возрастов, стекались из всех уголков пришахтной территории к месту работы. Они посменно спускались в шахты в металлических клетях и давали «на-гора» чёрный блестящий минерал – уголь высшего качества, антрацит – и побочно поднимали породу. Терриконики росли, одна бригада сменяла другую. Шахтёры вгрызались отбойными молотками в угольный пласт, широкими лопатами грузили на конвейер и в вагонетки сыпучую массу, крепили брёвнами отработанные участки лавы и поднимались наверх. В мойке хозяйственным мылом и жёсткими вихорками отмывали въевшуюся в кожу угольную пыль и, переодевшись, отправлялись по домам. Чёрные обводы глаз, словно макияж современных модниц, выдавал их принадлежность к авторитетному клану горняков. Так продолжалось изо дня в день… Шли годы. Город жил размеренной, тихой жизнью. Покой изредка нарушался только страшным, нарастающим, высоким и долгим воем сирены. Будто неведомый дух поднимался в небеса, исторгая крик отчаяния. Тогда все замирали. Если мужья были в смене, женщины опрометью, с бьющимися сердцами, бежали на шахту: там случилась беда. Может, взорвался газ метан, и шахтёры попали в зону пожара. Может, под тяжестью породы, просто произошёл обвал. Сирену зря не включат. Такие трагедии, словно по объективным законам статистики, случались периодически и обрывали определённое количество жизней в расчёте на одну тысячу тонн добытого угля. Кто посещал кладбища шахтёрских городов, видел эту суровую статистику на скромных братских захоронениях. Плотные рядки памятников, с обозначением одной и той же даты, прячутся там за густым кустарником или высокими деревьями, если трагедия случилась давно. А если на открытом поле – совсем свежие холмики, укрытые заботливо ковром из ещё не выцветших венков, значит, не зажила душевная рана у матерей и жён, детей и верных друзей. Это было недавно. И будет повторяться вновь и вновь, повинуясь этим самым непонятным, несправедливым законам и нашей беспечности, желанию получить сразу много, затратив мало. Вой сирены особенно ранил души детей. Тягостное настроение ещё долго преследовало их. Они потом всю жизнь ощущали его трагическую тональность, и вздрагивали, если где-то слышалось нечто подобное.

Запомнился навсегда этот страшный звук и подростку Алёше.

Конечно, быть!

В солнечное весеннее утро во дворе одноэтажного дома на искрящемся тонком льду, ещё не начавшим таять, можно было увидеть подростка в чёрной ватной телогрейке, без рукавиц, обутого в серые валенки. Мальчишка выделывал непонятные фигуры, похожие то ли на балет, то ли на репетицию театральной сценки. Он взмахивал правой рукой, словно оратор, гордо поднимал голову и что-то произносил. Незаметно подкравшийся свидетель мог бы услышать декламацию неизвестного текста, в духе шекспировского Гамлета. Может быть, это были те строки, может, нет, скорее он репетировал сценку из спектакля, которую дала учительница, но жизнь самого подростка складывалась совсем непросто. В отличие от Гамлета, который восстал против преступления, Алёшка мог восстать против той сложившейся порой неразумной грубой и несправедливой жизни, которая обрушилась на него, пыталась сломать, подогнать под свой негласный стандарт, серый, бесперспективный, раз и навсегда определённый. Эта несправедливость, глупость ничтожных людей, несуразность многих жизненных ситуаций, спровоцированная ими, будет преследовать всю его детскую и юношескую жизнь. Позже он научится проходить всё это с меньшими эмоциональными потерями, пытаясь противостоять, или созерцая этот мутный поток действительности. Только проницательный, знающий наблюдатель мог понять его душевное состояние. Те проблемы, которые его мучили, та жизненная ситуация, из которой он стремился вырваться, можно было зеркально отнести к словам Шекспира:

 
Быть или не быть? Вот в чём вопрос!
Что благороднее: сносить ли гром и стрелы
Враждующей судьбы или восстать
На море бед и кончить их борьбою?
 

В его движениях наблюдалась твёрдость и решительность. То была импровизация. Посетившая душу подростка смутная идея вызвала душевный порыв, позвала его на природную сцену. Внезапно возник и залпом вылился душевный протест всей безжалостной действительности, загоняющей человека, словно мышь, в житейскую щель, из которой видна лишь узкая полоска света. Это душевное буйство закрепится, станет защитным панцирем от унижений, несправедливых нападок, желания некоторых затащить его в свой, серый, агрессивный и бездушный мир. Выровнять его душу под себя, подчинить волю и разум. Мгновенная вспышка сознания, словно напалм, раз и навсегда выжгла из его души страх перед сильными, авторитетными, наглыми, хитрыми и ловкими. Впоследствии он будет видеть их насквозь, ощущать нутром и сторониться, или, встречая агрессивного антипода по духу, твёрдо противостоять ему. Или вежливо, но решительно расходиться, держать дистанцию. Порой бросаться на противника, как загнанный в тупик зверёк…

Внезапно одиночное представление прервалось, и мальчишка, немного ссутулившись и уже вяло вышагивая, направился в дом. Свидетель мог оценить это как переход из сказочного, ирреального мира в суровую действительность. И он бы не ошибся. Дома Алёшку ждал скудный завтрак, приготовленный матерью, унылая обстановка, скрашенная висящей на стене радио-тарелкой и небольшой этажеркой, на полках которой стояло около десятка книг. Этажерку Алёшка сделал сам, это была его гордость. После гибели отца в шахте два года назад он сам, на правах хозяина дома, всё делал сам. Помогла любознательность и тесное общение с отцом, за которым он неотступно следовал всюду и наблюдал, как тот на самодельном верстачке строгал, пилил, делал для семьи и на продажу небольшие столярные изделия. Потеря отца была большим ударом по тонкой неокрепшей психике мальчика. Он часто видел его во сне, испугавшись, просыпался с криком. С его мамой в те дни случился инфаркт, от которого она едва оправилась, но постоянно попадала в больницу с гипертонией. Детство ещё не кончилось, но Алёша уже стал не по возрасту самостоятельным и в мышлении, и в действиях. Только мечты помогали уйти от повседневной суровой реальности в мир недоступного. Они погружали его то в состояние мореплавателя, то в роль полководца, то он самозабвенно читал стихи, становясь поэтом. Чтобы вырваться из узкого бытового пространства, он рано пристрастился к путешествиям. Убеждал друзей пойти куда-нибудь, разрабатывал маршрут, а по возвращении в толстой тетради в романтических красках описывал увиденное.

Несколько областей Западной Сибири – Кемеровская, Томская, Новосибирская, с их равнинным ландшафтом, – родная земля Алексея. Здесь небольшие степные просторы перемежаются с лесами, порой переходящими в тайгу, где климат организован природой по строго пропорциональному временному принципу: весна, лето, осень, зима. Эти времена года ярко выражены. Как и положено по названию. Если в западных районах зима – это мокрая осень, а лето намного перекрывает и весну, и осень, то в Сибири всё распределено правильно, по справедливости. Редкие сбои – не в счёт. Каждое время года имеет своё, яркое, неповторимое лицо. Зима – настоящая, морозная, снежная, сухая и совсем не страшная, как её рисуют жители более тёплых мест. Главное – правильная одежда и надёжный дом. Сухой, морозный воздух только подкрашивает румянцем щёки и бодрит человека. Не даёт ему застаиваться, «вянуть», лениться. Весна и осень тоже настоящие – красочные, со своими особыми запахами и жизненными циклами всех, кто летает, бегает или ползает. Их проявления выглядят празднично, рационально, красиво. Прилетают ли весной птицы, или уже собираются осенью в тёплые края, они всегда привлекают внимание и вызывают восторг наблюдателя. Летом в аромате цветущих полей или в таёжном хвойном полумраке кипит жизнь. Рождается новое потомство, родители суетливо снуют от гнёзд до мест пропитания, солнце в зените божественно созерцает мир и согревает всё живое, наполняет его энергией и силой. Дети и взрослые живут в гармонии с природой, они равно в любое время года дружат с тайгой, лесом, наслаждаются их красотой, и черпают, не замечая, духовный эликсир, бодрящий душу и тело. И люди в Сибири – особой формации. Пусть не кичатся столичные снобы, поражённые вирусом мнимого превосходства. Даже в начале XXI века, после многочисленных экспериментов и насилия, сибиряки более «правильны», чем европейцы. У них более чётко выражены лучшие качества человека, законсервированные веками, глубже душевные проявления, нравственные основы. Сибиряк более надёжен в общении, готов придти на помощь, проявить бескорыстие, внимание, приютить и обогреть странствующего. Но признаки болезненных изменений появились с новым разрушением государства, его духовного стержня. Как бы ни поднимало на щит каждое новое поколение свои современные ценности, модные веяния в поведении и общении, как бы ни превозносились они, особенно в центрах культуры и власти, всё окажется временным и не всегда действительно ценным. Как душа человека, так и законы её здорового существования, остаются неизменными. Так определил Создатель.

И жизнь, как тайга…

Однажды Алексей с небольшой группой одноклассников и учительницей физики, ещё молодой непоседой, в зимние каникулы на лыжах отправились посмотреть на таёжные деревни и хутора. Когда вышли, было не очень морозно, солнце улыбалось через высокие вершины зелёных елей и сосен. Мохнатые таёжные старожилы надёжно укрывали путешественников от ветра, было тихо и только поскрипывание лыж да звонкие весёлые голоса нарушали покой дикой природы. Лыжни не было, ребята выбрали короткий путь, чтобы пересечь небольшой таёжный участок, попасть на деревенскую дорогу. Мальчишки сами по очереди торили лыжню, а девчонки весело шагали за ними. В зимнее время день короток, солнце отбрасывало всё более длинные тени, похожие на долговязых приведений, пока не исчезло совсем, и темнота наступила почти мгновенно. Предполагаемой по маршрутному плану дороги почему-то не было видно. Все заволновались. Начали рассказывать всякие страхи, вспоминать небылицы, пока учительница не пресекла опасное сползание к общей панике. Она была встревожена больше всех. Ей отвечать за жизни ребят. Она твёрдо всем приказала идти, не останавливаясь. Мальчишки, чувствуя ответственность перед девчонками, начали балагурить, шутками подбадривать друг друга, показывать, как надо прыжками согреваться на лыжне. С наступлением темноты мороз стал проникать в рукавицы, пощипывать уже не по-доброму щёки. Даже валенки не могли сохранить то тепло, которое было вначале. Кто-то предложил остановиться и разжечь костёр. Это была крайняя мера, она таила бо́льшую опасность, чем дальнейшее продвижение по таёжным просекам. Большинство ребят не согласились, и все вместе продолжили ночной путь. Алексей вспомнил свой дом, печку, которую сам растапливал каждое утро. Ему с сестрой нравилось сидеть по вечерам у тёплого кирпичного сооружения, сквозь щели которого в чугунной дверце, светились красные тёплые блики, играя на лицах детей в полутёмной кухне. Здесь он любил читать, или просто мечтать, глядя на огонь. Когда были сильные морозы за сорок градусов и школьников освобождали от занятий, они, прислонившись спинами к стенке, где проходил дымоход в смежной комнате, подолгу отогревались, а потом, надев коньки, гоняли по улице, удивляя прохожих. Сейчас Алексею так захотелось вновь оказаться у этой тёплой стенки… Но вокруг была тайга. Мрачная, таинственная, опасная, вознесённая к небу тысячами ёлочных пик-верхушек. А над ними россыпью, как конфетти на праздничном полу в новогоднюю ночь, рассыпались звёзды. Они все были живые, подмигивали Алексею, который на минуту отстал от всех, остановился и с восхищением смотрел на бесконечный загадочный мир Вселенной. Что-то лёгкое и вселяющее надежду пришло оттуда и проникло в душу Алексея. Он облегчённо стал нагонять ребят. Луна осветила пролески каким-то синеватым сказочным светом, словно передала привет свыше. Стало немного спокойнее на душах заблудившихся. Никто не паниковал, усталость ушла прочь, появилось второе дыхание. На ходу разломали буханку уже начавшего подмерзать пшеничного хлеба, с аппетитом проглотили каждый свою долю, и продолжали путь. Они вышли на широкую свободную от леса полосу, встали на твёрдый укатанный снег, да ещё почуяли запах конского навоза… Крик радости, многоголосое «ура» прокатилось по морозному воздуху. Радость была похожа на праздник туземцев у костра с добычей… Вдруг один из ребят громко спросил всех сразу: «А в какую сторону идти?» Наступила тишина. Слышно было только редкое поскрипывание вековых замёрзших елей. Мальчики, буквально водя носами вдоль санной колеи и принюхиваясь, пытались определить правильное направление… Алексей поднял голову, нашёл полярную звезду и твёрдо сказал «Нам туда!» Без доказательств и обсуждений, все бросились вперёд. Лесное эхо откликнулось смехом, шутками. Отряд, наконец, обратил внимание на красавицу луну и вдруг ставшие приветливыми далёкие звёзды… Через полчаса все увидели впереди огоньки, и послышался лай собак. То была долгожданная деревня, куда они собрались накануне идти в поход. Для Алексея это событие стало одним из первых уроков ответственности. За других. Ведь не только легкомысленная учительница, но и он, как член команды, отвечал вместе с ребятами за девчонок. Этот поход научил его впредь просчитывать последствия своих действий, связанных с людьми.

Чёрная фуфайка и зелёное пальто

Напротив Алёшкиного дома была зона. За колючей проволокой заключённые строили двухэтажные дома. Их сюда каждый день привозили с окраины города на грузовых машинах охранники. Неподалёку на пригорке стоял лагерь с японскими заключёнными. Это были военнопленные. Они работали на шахтах и стеклозаводе. Однажды днём через окно ребятишки увидели колонну японцев, в сопровождении вооружённой охраны, которые что-то радостно кричали, даже пытались петь. Гвалт стоял необычный. Необычно было и то, что охранники их не прерывали, как всегда, своими окриками, и сами выглядели миролюбиво. Это была первая колонна возвращавшихся на родину «самураев». А вечером оставшиеся в лагере военнопленные видимо устроили митинг по этому случаю, шум стоял, как на стадионе во время матча. Над высоким забором видно было, как летят вверх какие-то предметы, имитирующие салют. А на второй день лагерь опустел, и в него ринулись ватаги пацанов. Бегали по опустевшим баракам, хватали пряжки от ремней, распинывали стоптанную рваную обувь с многочисленными шнуркам и застёжками. Но поживиться было нечем. Опустевшие помещения недолго стояли бесхозными. Вскоре после небольшого ремонта их заселили семьями шахтёров.

Время было такое – серое. Заключённые и военнопленные одеты были в чёрные или серые ватные телогрейки. Гражданские ничего цивильного, кроме тех же телогреек, их называли фуфайками, валенок или сапог, обветшалой шинели или старенького пальто, не носили. Война только начала отступать в прошлое. Оставалось ещё много её родимых пятен на лицах и на одеждах людей. В свободное время домашние часто смотрели в окна из своих комнатушек на прохожих, на колонны зэков и на редкие машины ЗИС-5 и полуторки, ожидая, когда проедет к магазину хлебовозка. Очереди за хлебом занимали с раннего утра, люди подменяли друг друга, ждали, пока не подвезут хлеб, а потом в длинной бестолковой шеренге с завистью наблюдали за счастливчиками, уносящими запашистую аппетитную буханку…

Однажды Алёшка сидел с сестрой у окна и увидел женщину. С гордо поднятой головой она шествовала по улице. Всё было бы ничего, как обычно, но она сразила детей наповал цветом своего пальто. Оно было яркого светло-зелёного оттенка. Такого, чтобы здесь кто-то появился в цветном, ещё не было. Они взорвались хохотом, свалившись с подоконника, долго катались по полу, показывая пальцем на окно, всхлипывая и вновь закатываясь в смехе. Так проник в серое царство первый лучик другой, более счастливой жизни. Неведомой и непонятной детям войны.

Город был наполнен не только эвакуированными с западных областей, но также трудармейцами, военнопленными и заключёнными. Особое сострадание вызывали и вернувшиеся с войны инвалиды. Их было много. Кто без руки, с подоткнутым под ремень рукавом, кто без ноги, с деревянным костылём, будто срисованным из книги Стивенсона «Остров сокровищ». Инвалиды без обеих ног передвигались с помощью плоских деревянных тележек на шарикоподшипниках. Культяшки были скрыты брезентовым мешком. Они собирались в основном у входов в магазины или у городского рынка. Многие днём просили милостыню, а к вечеру уже были пьяны. Дети побаивались и старались обходить их. Потом они все куда-то внезапно исчезли. Сразу не обратили на это внимание, но позже с удивлением спрашивали друг друга. Подумали, что их отвезли в какой-нибудь инвалидный дом.

Следы раннего послевоенного времени уходили в историю. Город становился светлее, исчезли заключённые и заборы с колючей проволокой, оставив целые кварталы красивых двухэтажных домов и немногие асфальтированные улицы. Ватаги ребятишек прямо на них гоняли мячи, играли в «пристенки», не только монетами, но даже боевыми медалями, хулиганили. Зимой рыли в снегу норы, строили крепости и отчаянно рубились друг с другом снежками. Они совсем не подозревали, что их знаменитый сибиряк когда-то давно написал картину с таким сюжетом и прославил игру на весь мир.

Алёшкина начальная школа была далеко на окраине города в деревянном одноэтажном здании. Ходил он в неё без сопровождения. Однажды зимой во время сильной пурги, преодолевая глубокий снег, застрял в нём и упал. Снежные вихри быстро накрыли его, упрятав от посторонних глаз. Благо, вскоре старшие ребята наткнулись на его сугроб и вытащили первоклассника.