Текст книги "Как любить животных в мире, который создал человек"

В какой-то момент экономика промышленных ферм даст сбой. В 2018 году калифорнийцы проголосовали за введение с 2022 года запрета на продажу мяса, полученного с использованием станков для свиноматок. В бюллетенях вопрос был сформулирован достаточно конкретно, чтобы исключить отраслевое определение бесклеточного содержания, позволяющее держать свиней в клетках только 40 % жизни. Но даже в случае компромисса свиноводам стоит задуматься, будут ли эти станки разрешены через пять или десять лет. «Эта отрасль продолжает строить новые фермы, оборудованные станками. По-моему, они потеряют на этом много денег», – говорит Боллард. Tyson Foods, которая продает мясо на примерно $40 млрд. в год, располагает зданиями и механизмами для скота, рассчитанными на десятилетия. Теоретически эти активы могут стать бесполезными и обесцениться, и расходы понесут их владельцы.

Бургеры Impossible не положат конец животноводству, но этого можно добиваться различными стратегиями. «Людям всегда нравится думать, что есть одна “серебряная пуля”, – говорит Боллард. – Может, Пэт Браун ближе всего к этому подошел, но лично мне кажется, что серебряных пуль потребуется целая дюжина».

Отказываясь от продуктов животного происхождения, отдельные люди предоставляют государству свободу действий. Правила, в свою очередь, помогают обществу осознать ситуацию, связанную с мясом, и не мешают производителям выдавать все более дешевые продукты. Сегодняшней веганской волны не было бы без прошлых кампаний против станков для свиноматок и «батарейных кур». Мы должны бороться за то, чтобы в школах и общественных учреждениях были доступны веганские обеды. Наши действия как потребителей и граждан могут ускорить закат потребления мяса.

* * *

Пища определяет то, кем мы являемся. Одна из характеристик животных – это поедание других организмов. Это отличает их от растений, которые сами делают себе пищу. Согласно теории Файнберга и Маллатта, сознание как таковое возникло потому, что первым хищникам надо было ловить первую дичь, а дичи – убегать от хищников. В веганском мире люди стали бы любопытной разновидностью животных: ни хищниками, ни добычей. И как же это на них скажется?

То тут, то там можно услышать, что веганское общество должно быть более мирным, но при этом более осуждающим. Мне же кажется, веганский мир выглядел бы неожиданно похоже на то, что мы имеем сегодня. Мы просто сменим некоторые продукты на потенциально очень похожие альтернативы, но в социальном отношении перемены будут гораздо менее драматичны, чем, скажем, после изобретения посудомоечных машин, что привело к увеличению доли работающих женщин. Тот успех изменил саму природу человеческих отношений, а переход к веганству не повлияет на то, куда мы будем ходить и с кем и о чем разговаривать. Содержимое тарелки необязательно должно отражаться на беседе за обедом. Если человек хочет вести себя как подонок, это с тем же успехом можно делать и с веганским меню, и со стейком «ти-боун». Можно быть веганом и оставаться гурманом. На самом деле, веганство – это логичное продолжение представления, что то, что лежит у тебя на тарелке, должно отражать то, кем ты являешься как человек. Изменение диеты не означает изменения личности. Это просто значит мыслить логически. Если ты хочешь решить проблему изменений климата, вегетарианство здесь мало поможет. Но если тебя заботит благополучие животных, молоко и яйца должны, вероятно, стать первыми продуктами, от которых надо отказаться, а не последними.

Нам кажется, будто мясо – это часть нашей культуры и традиций. На самом деле важна еда как таковая, а веганы от еды не отказываются. Веганство изменило мои ощущения от Рождества куда меньше, чем появление видеостриминга. Веганство может преобразить жизнь животных и изменить будущее нашей планеты, но когда мы привыкнем к нескольким новым рецептам, его воздействие на нашу собственную повседневность будет едва заметно.

Для меня веганство стало не любовью с первого взгляда, а единственным оставшимся вариантом. Веганские блюда, которые я теперь готовлю, полезнее и, по моим прикидкам, как минимум на 90 % такие же вкусные, как любые блюда с молоком и мясом. Я не читаю проповеди: вас ждут свои битвы в этой области. Вы хотите действовать в полную силу? А что с медом? С одеждой? Чем кормить детей?

Я не навязываю веганство дочерям (они вегетарианки), хотя и пытаюсь приучить их к вкусу соевого и овсяного молока, чтобы когда-нибудь им, возможно, стало легче принять это решение. В одной серии «Симпсонов» Лиза становится вегетарианкой, и ей приходится объяснять Гомеру, что ей нельзя есть бекон, ветчину и свиные отбивные, потому что все это делают из того же самого животного. «Все так, Лиза, – смеется он. – Какое удивительное, волшебное животное!» Реакция моей дочери Элизы была противоположной. Она знает, что некоторые вещи я не ем, и ей интересно расширить границы. «А макароны тебе можно? А баклажаны?» – спрашивает она. Мне это показывает, как сложно детям связать свою еду с животными из книжек с картинками.

Лично я стараюсь не делать исключений. Я купил веганские ботинки и веганский кошелек, хотя сохраняю слабость к невеганским тортам, когда меня приглашают на день рождения. Один из самых твердых веганов среди моих знакомых – в гостях он проверяет упаковки с едой, чтобы его не угостили даже каплей животных продуктов, – делает паузу, когда едет отдыхать за границу. «Быть веганом пятьдесят недель в году достаточно», – говорит он. Мне это кажется довольно странным, но я не считаю его лицемером. Прежде всего, надо менять систему, менять представления о норме, а для этого показывать, что веганство – это радость, а не постоянный источник невроза. Важнее показать, что быть веганом вполне реально, а не соблюдать полную чистоту. Если готовишь вкусную веганскую еду, люди будут ее есть. Внимание, спойлер: в целом она им по душе.

Чтобы перейти от уменьшения потребления мяса к вегетарианству, мне потребовалось несколько лет и еще несколько лет, чтобы стать веганом. Это процесс небыстрый. Однако, с моей точки зрения, это самый важный шаг, чтобы показать любовь к животным. Ничто не проваливает тест животных так грубо и масштабно, как современное животноводство. Ничто не должно объединять защитников природы и борцов за права животных так полноценно. Оттого что вы смотрите документальные фильмы о природе и ролики с котиками, животным нет никакой пользы. Если вы откажетесь от мяса, вы спасете от страданий животных на фермах и подарите диким животным больше места.

Говорят, французский философ Жак Деррида однажды сказал что-то вроде «по духу я вегетарианец». Я часто это слышу. Это заставляет меня думать, что чем больше людей откажется от мясного и молочного, тем больше людей будет к ним присоединяться. Я встречаю тех, кто уже отказался от мяса, но с оговоркой. «Мясо я не ем, – иногда признаются они, – но позволяю себе рыбу». Так считается ли рыба?

4. Океан проигрывает всегда

Подумайте также о кровожадности, царящей в море, ведь все его обитатели охотятся друг за другом и от сотворения мира ведут между собой кровавую войну.

Герман Мелвилл

«Ничего, ты все делаешь правильно!» – кричит мне Брайан, инструктор по рыбалке, когда крючок приземляется всего в паре метров от меня на гладь озера.

Он имеет в виду технику. Я же в это время думаю об этике. Но, так или иначе, что-то здесь явно не так.

Я поднимаю зеленое удило, пока оно не оказывается рядом с ухом, как мобильный, и забрасываю еще раз – скорее в надежде, чем в ожидании. На мне защитные очки, чтобы я случайно не подцепил самого себя. Крючок снова падает в воду всего в паре метров – я бы забросил дальше даже словарь, и, наверное, для рыбы это было бы опаснее.

Весь день моросит дождь – тот самый, который принес Шотландии дурную славу, а ее обитателям подарил хорошее чувство юмора. Именно в этот день я решил научиться рыбачить.

В моей «проверке животными» рыба представляет отдельную проблему. Легко почувствовать отвращение к мучению молочных коров и несушек. С треской или тунцом это намного сложнее. Они не умеют кричать, и их чувства от нас скрыты.

Отчасти поэтому рыбалка – это не только индустрия, но и хобби. В США рыбачит почти тридцать шесть миллионов взрослых – седьмая часть всего населения страны и каждый пятый в Алабаме, Кентукки и Теннесси. Эти люди тратят на свое увлечение в среднем тринадцать дней и $1290 в год. В Великобритании двадцать лет назад закидывать удочку было самым популярным видом спорта, в котором люди участвовали не в качестве зрителей. Примерно в то же время Джереми Паксман, тогда самый знаменитый ведущий новостей в стране, написал книгу о своей любви к этому делу под названием Fish, Fishing and the Meaning of Life (имелся в виду смысл его, а не рыбьей жизни). В ней он обрушился на борцов за права животных, которые противились рыбалке, назвав их «новой породой пуритан». «Им невыносима сама мысль, что люди доставляют себе удовольствие. Их цели подразумевают, что рыба чувствует боль так же, как любое теплокровное создание». Рыболовы по-прежнему склонны полагать, что рыба не имеет сознания и не может испытывать боль. И хотя в последнее время это занятие теряет популярность, в Британии оно остается в числе двадцати самых распространенных видов спорта.

«Ничего сложного! Любой научится!» – продолжает щебетать Брайан, у которого, в отличие от меня, наверное, не промок левый ботинок. Он дружелюбный, полный и румяный, среди его клиентов был Брюс Уиллис. На этом озере, вклинившемся между железной дорогой и какой-то вересковой пустошью, он рыбачит уже тридцать с лишним лет.

Где-то в глубине перед нами плавает радужная форель весом до нескольких килограммов. Форель хочет есть и не хочет, чтобы съели ее. Мы с Брайаном хотим ее обхитрить и поймать на золотистый крючок, а потом на несколько секунд – может быть, на минуту – вырвать на берег. Этого должно хватить, чтобы почувствовать вкус победы и сделать фотографию.

Это ловля нахлыстом, поэтому здесь нет приманки, только крючок, имитирующий муху. Смысл в том, чтобы он оказался так близко к рыбе, что она не смогла перед ним устоять. Брайан учит подождать, пока крючок успокоится, а затем равномерно тянуть леску, чтобы блесна показалась на поверхности. Мы оба надеемся, что леска натянется под массой рыбы.

Забросил, ждешь, тянешь, надеешься.

Забросил, ждешь, тянешь, надеешься.

Проходит полчаса. Есть дождь, но нет везения. Мы покрыты водой – хуже то, что рыба тоже.

Брайан решает изменить тактику и говорит тянуть леску рывками. Он надеется, что движение собьет форель с толку.

«Мы пытаемся заставить рыбу думать!» – говорит он.

Видимо, рыба думает недостаточно, а может быть, наоборот, но по-прежнему ничего не происходит. Дождь продолжает лить.

Я спрашиваю Брайана, не умнее ли радужная форель, чем другие…

…и в этот момент леска натягивается. Рыба! Настоящая рыба! Я замираю в предвкушении. Брайан хватает удочку и поднимает ее. Форель бьется, а потом успокаивается. Она снова появляется над линией воды в двух метрах от нас. Ее тело бьется в спазмах и переливается.

«Тащи ее сюда!» – командует Брайан.

В моем воображении рыба уже лежит на берегу. Но в реальности через три секунды она пропадает. Леска замирает. Крючок снова пуст.

«Все иногда упускают рыбу, – говорит Брайан. – Даже я».

Я продолжаю забрасывать удочку. Со стороны Северного моря дует восточный ветер, температура явно ненамного выше нуля. Мысли блуждают. Мою леску хватает еще одна форель, но и она исчезает, чтобы больше не появиться. Мы сдаемся несолоно хлебавши. «Две мы должны были поймать, – говорит инструктор. – Обычно даже новички ловят с полдюжины». Из-за дождя – точнее, из-за потоков с близлежащих полей – вода стала мутной. «Хорошо ловить в мае-июне», – говорит Брайан. Сейчас февраль. Мы бредем в деревянное здание клуба. Мой левый ботинок так набух от воды, что мне никак его не снять.

Для меня рыбалка была чем-то вроде метафоры. Связанные с ней выражения вполне прижились в повседневной жизни: «поймать на крючок», «выудить компромат», «лови там, где есть рыба». Как рассказывал Брайан, рыболов в буквальном смысле никогда не входит дважды в ту же реку, потому что может сдвинуться берег или приплыть бревно.

Для Брайана рыбалка – это способ убежать от мира. Рассуждая о независимости Шотландии (он за) и большинстве политиков (он против), он задумывается о том, как разделены современные люди. «Вот для этого нам и нужна рыбалка», – делает он вывод. Лицензия на ловлю в реке неподалеку стоит £45 в год, что, с его точки зрения, очень выгодно. «За £45 нельзя даже пойти выпить!»

У рыболовов есть свод правил о том, какую рыбу можно брать и какое оборудование допустимо использовать. На озере запрещены «вабики», потому что из-за них рыба насаживается на крючок так глубоко, что отпустить ее не всегда получается. То же самое с двойными крючками, которые повышают шансы рыболова, но рыбу могут зацепить и через глаз, и через рот. Рыболовам нельзя брать дикую озерную форель и выбирать только самую крупную рыбу. Лучшие из них считают себя хранителями природного мира. Простояв два часа у озера, действительно чувствуешь себя ближе к природе, настраиваешься на гусей, лебедей, ветер.

Раньше Брайан соревновался с другими рыбаками, но теперь конкуренция ему наскучила. «Постоянно слышишь: “Я лучше всех”, “Он лучше всех”. Меня это сильно нервирует. Если рыбачишь в реке, всегда выиграет река. Она в лучшем случае может одолжить себя нам на денек и позволить поймать две-три рыбины».

«Река всегда выигрывает» – очаровательная фраза. Лишь позже я осознаю, насколько она обманчива. Она мешает нам увидеть в рыбе животное. Мы думаем, что имеем дело с водоемом, но на самом деле мы сами – сила природы. Мы берем слишком много рыбы, выбрасываем слишком много загрязнений, наносим слишком большой ущерб.

Реки и океаны выигрывают не всегда. По текущим прогнозам, они проиграют вместе со своими обитателями.

* * *

Представьте, что мы убиваем свиней медленно и без предварительного оглушения.

Представьте, что попутно мы тащим на бойню белок, кроликов и волков и убиваем заодно и их.

Представьте, что убитых свиней никто не считает: их просто взвешивают, как зерно.

Представьте, что мы стремимся добиться максимального «урожая», пусть ценой дополнительных смертей.

Представьте, что в ресторане официант подает нам курицу вместе с головой.

Представьте, что мы держим домашних свинок, но почти не водим их к ветеринару, потому что непонятно, когда они болеют.

Представьте, что мы ловим диких свиней и отправляем их в зоопарки.

Ладно, хватит отдавать дань уважения Джону Леннону. Я просто хочу сказать, что к рыбе мы относимся не так, как к другим животным. Рыболовные суда добывают огромное количество «прилова» – животных, которые не являются целью, но попутно попадаются в сети и на крючки, включая акул, дельфинов и черепах. Продовольственная и сельскохозяйственная ООН, главный источник мировой статистики по пищевым продуктам, каждый год подсчитывает забитый скот, но не может даже приблизительно оценить число рыб и приводит только миллионы тонн. Правительства и даже Гринпис отказываются говорить о возможном ограничении ловли рыбы в океанах в долгосрочной перспективе, так как от рыболовства зависят рабочие места, и говорят только об «устойчивом вылове», а ведь даже такие гиганты мясопереработки, как Tyson и Cargill, не хвастаются попытками забить столько скота, сколько экологически возможно. В ресторанах уже давно стало моветоном подавать к столу куриную голову, а целая рыба – с глазами и всем остальным – продолжает считаться восхитительным блюдом. Ах да, и для аквариумов рыбу берут прямо из дикой среды, хотя многие зоопарки отказались от такой практики по этическим соображениям. Связанные с нашей деятельностью загрязнения и изменения климата разрушают лучшие места обитания рыбы, например коралловые рифы. Поскольку рыба явно не очень нас волнует, гораздо проще нанести ей неконтролируемый ущерб.

К некоторым животным относятся бесчеловечно, рыб же не считают даже животными. То же самое можно сказать и о других морских существах, в том числе крабах и омарах. Проблема в том, что мы не знаем и не понимаем рыбу. Уилл Маккаллум, который устраивает в Гринпис акции в защиту океанов, рассказывал мне, что несколько лет назад организация попросила британских потребителей оценить размер тунца. Оказалось, что «большинство людей представляют себе рыбку размером с консервную банку». Во всем мире Великобритания ассоциируется с жареной рыбой и картошкой фри, но британские потребители в своей массе не знают, как выглядит треска. Честно говоря, я сам смогу уверенно отличить треску от селедки, исключительно заглянув в Google Images. Описанных видов рыб почти столько же – больше 35 500, – сколько всех видов млекопитающих, птиц, земноводных и пресмыкающихся, вместе взятых.

Все это помогает объяснить, почему многих людей, называющих себя вегетарианцами, поедание мертвой рыбы не беспокоит. В конце концов, Римско-католическая церковь призывает верующих не есть мясо по пятницам из уважения к Иисусу, но ничего не имеет против рыбы. В среднем человек теперь ест двадцать килограммов рыбы в год. Даже если исключить Китай, который потребляет треть мирового улова, останется пятнадцать. Все это воспринимается так легко, что мы очерствели и значительную часть пойманной рыбы просто перемалываем на корм свиньям и для рыбоводческих ферм. Мы ведем себя так, как будто рыба в море не переведется никогда.

Я в значительной мере отказался от рыбы еще до того, как стал вегетарианцем. Знакомые думали, что я перепутал приоритеты – как героиновый наркоман, который отказался от жевательных конфет. Правда, однако, заключается в том, что меня обеспокоили заголовки об обрушении популяции. С 1974 по 2015 год избыточный вылов вырос с 10 % до 33 % – больше всего это касается Средиземного моря и юго-восточной части Тихого океана. Исторических данных о численности рыбы мало: по одной (оспариваемой) оценке, мы добываем 90 % крупной рыбы в океане. Очевидно то, что мы вылавливаем сверххищников, хищников среднего уровня и их добычу и даже криль и ракообразных всего нескольких сантиметров длиной.

Поскольку популяция рыбы начинает испытывать напряжение, мы уже наблюдаем уменьшение численности морских птиц от альбатросов до ту́пиков. Крупнейшее исследование на эту тему показало, что их мировая популяция с 1950 по 2010 год упала на 70 %, и важная причина здесь – избыточный вылов. В Антарктике пингвины питаются в том числе крилем. Его коммерческий вылов, даже в научно обоснованных рамках, сказывается на пингвиньей популяции так же, как тяжелые климатические явления. Среди морской мегафауны – самых больших и узнаваемых океанских существ, включая акул, китов, черепах, пингвинов и осьминогов, – треть видов находится под угрозой вымирания. Даже если они и выживут, их будет меньше, и их роль в океане, например перенос питательных веществ, будет сильно подорвана.

Рыболовство беспечно до безразличия. Океаны переполнены старыми сетями и лесками, брошенными из-за повреждения или потому что они за что-то зацепились. Эти предметы образуют почти половину Большого тихоокеанского мусорного пятна – архипелага отходов размером с три Франции. В рыболовных снастях и другом мусоре каждый год запутываются десятки тысяч тюленей и китов и, вероятно, миллионы черепах, птиц и других животных. Именно за это мы платим, когда выбираем в меню рыбу.

Для европейцев и британцев атлантическая треска – базовая, самая популярная рыба. Но наш аппетит оказался слишком велик, и ее запасы уже не первое десятилетие резко падают, затем слегка восстанавливаясь. Каждый раз, когда ученые начинают бить тревогу, государства идут на поводу у рыболовной отрасли и действуют недостаточно решительно. В целом как минимум треть запасов рыбы в Евросоюзе продолжает подвергаться избыточному вылову вопреки научным рекомендациям. И подобную близорукость субсидируем именно мы: правительства всего мира вкладывают в отрасль $35 млрд. в год, и эти деньги в значительной мере идут на повышение объемов. Рыболовство нельзя переместить географически: треть запасов вылавливается избыточно, а из оставшихся двух третей почти все вылавливается на полную мощность (до математического оптимума). Проще говоря, брать из морей столько рыбы, сколько берем сейчас, в будущем не получится.

В 1995 году специалист по биологии океана Дэниел Поли придумал термин «синдром смещения точки отсчета». Он утверждает, что каждое следующее поколение ученых, занимающихся проблемами рыболовства, не замечает снижения популяции, потому что берет за точку отсчета численность рыбы на начало своей карьеры. «Мы преобразуем мир, но не помним, каким он был», – говорит Поли. Двести лет назад залив Мэн давал, вероятно, в десять раз больше трески, чем сегодня, но в каком плане вылова это учтено?

Избыточный вылов очевидно вреден и должен быть скорректирован. Надо проводить больше исследований, устанавливать квоты, отслеживать суда и создавать охраняемые зоны (в океанах защищено всего 7 % поверхности по сравнению с 15 % на суше). Почему мы бездействуем? Отчасти потому, что считаем рыбу неисчерпаемым ресурсом. Эта мысль появилась по довольно понятным причинам. Одна самка трески мечет до миллиона икринок в месяц. Вода покрывает две трети поверхности планеты. Разве наш аппетит может всерьез на это повлиять? Теперь снижение стало таким, что отрицать конечность этого ресурса уже нельзя. Поэтому, наверное, есть и усугубляющий фактор: рыба нас особенно не заботит. Избыточный вылов – это вопрос компьютерных моделей, не жизней. Я был виновен в «деанимализации» рыб не меньше любого другого. Даже перестав их есть, в глубине души я не воспринимал их как животных.

В школе мы читали «Моби Дика» – классическое произведение о том, насколько океан отличается от суши. Рассказчик, Измаил, описывает его не просто как «врага» человека, а как «противника собственного потомства». Он противопоставляет «царящую в море кровожадность» «зеленой, доброй, смирной земле» и задумывается, не представляет ли оно худшую сторону нас самих. Мысль, будто под водой пищевые цепочки более варварские, нелепа, но гарпунные пушки тогда еще не изобрели, а киты периодически таранили суда, так что отношение Измаила отчасти можно понять.

Сегодня «Моби Дик» читать немного жутко, поскольку мы распространили наше сопереживание на китов. В 1975 году Гринпис начал всерьез протестовать против китобойного промысла, а уже семь лет спустя путем голосования на него был введен международный запрет. Хотя Япония и еще некоторые страны играют с правилами, популяция нескольких видов китов восстановилась: горбатые киты, которых когда-то было меньше пятисот, могут вернуться к допромысловому уровню в течение десятилетия. После того как в фильме «Черный плавник» показали ужасы вылова диких косаток для SeaWorld, оператор этого аквапарка пообещал перестать использовать этих животных в театрализованных представлениях. Выпуски новостей сходят с ума всякий раз, когда на берег выбрасывает кита, – мы думаем об этих случаях охотнее, чем о выброшенных на берег мигрантах.

Кампания Save the Whales выросла именно из представления о том, что киты – животные, хотя, конечно, была и удручающая статистика о надвигающемся вымирании голубых и горбатых китов, подобная той, которая есть сегодня об избыточном вылове. «Кита убивают каждые двадцать минут», – говорилось в швейцарской петиции против китобойного промысла в 1970-х годах. Пол Спонг, новозеландский психолог, который стал ведущим активистом Гринпис, до этого работал с косатками в Ванкуверском аквариуме. Одной из них он включал песни Rolling Stones и утверждал, что этот вид способен чувствовать боль и радость и имеет сложные социальные отношения. Мы не всегда интересовались китами, нашими собратьями-млекопитающими, но научились этому. Должны ли мы сделать это в случае рыб? Мы обожаем их за красочность, скорость, за переливающиеся косяки, но чтобы полюбить их так, как мы любим китов, надо поверить в то, что они существа, наделенные чувствами. Первая часть «проверки животными» – это разобраться, что они чувствуют и чувствуют ли что-то вообще.

* * *

Линн Снеддон помнит своих первых рыб: это были домашние золотые рыбки с именами вроде Лук и Стрела. Они были веселыми подругами, пока однажды кошка Гизмо не вытащила их на коврик в спальне. «Маленькая тварь, – вспоминает она о том случае. – Я просто взбесилась».

Теперь Снеддон работает биологом в Гетеборгском университете. Свою карьеру она посвятила тому, чтобы разрушить наши предубеждения о рыбах и бросить вызов отношению, которое она считает видовой дискриминацией, не дающей нам в полной мере признать их способности. Мы встречаемся в аквариуме в пригороде Ливерпуля, где она проводит часть своих исследований.

«С рыбами проблема в том, – говорит она, когда мы стоим у экспериментальных резервуаров, – что мы их едим, разводим, ловим, используем в качестве хобби, платим £15, чтобы на них посмотреть, и ставим на них опыты. В головах у людей умещаются все эти сложные вещи». Какой образ утвердится, может зависеть от самых первых детских впечатлений. «Я видела в рыбах домашних питомцев, причем очень красивых, и обожала смотреть документальные фильмы про морских биологов», – говорит Снеддон.

Понять, что происходит в голове рыбы, далеко не так просто. У животных – если не считать людей – ученые определяют боль как отрицательную реакцию на фактическое или потенциальное повреждение тканей. Сложность в том, чтобы отличить это от ноцицепции – реакции на негативные стимулы того типа, которые заставляют отдернуть руку от горячего утюга. Снеддон предполагает, что для боли характерно быстрое изменение поведения животного, так как оно стремится ее уменьшить и предотвратить урон. Этого изменения не происходит, если дать обезболивающее.

На первом этапе Снеддон должна была показать, что рыбы физически способны воспринимать негативные стимулы. У млекопитающих болевые сигналы, видимо, обрабатываются в неокортексе, части головного мозга, связанной со сложными эмоциями и у человека расположенной в верхней части головы. У рыб неокортекса нет. Но его нет и у птиц, даже у ворон и попугаев, которые тем не менее способны к сложному обучению. В то же время у млекопитающих и птиц есть ноцицепторы – нервные клетки, предупреждающие о потенциально вредном стимуле. С помощью микроскопа Снеддон обнаружила, что у рыбы тоже есть ноцицепторы, аналогичные человеческим. Затем путем измерения электрической активности нейронов она сумела показать, что у радужной форели (того самого вида, который мы с Брайаном пытались поймать в Шотландии) неприятные стимулы обрабатываются централизованно – другими словами, это не автоматические рефлексы.

Есть и другие указания, что рыбы чувствуют боль. Когда команда Снеддон применяла к форелям болевые раздражители, а затем возвращала их в емкость, дыхание у рыб ускорялось, и требовалось уже не один, а три часа, чтобы они начали есть. Обезболивающее устраняло эти эффекты. Другие ученые обнаружили, что золотые рыбки избегают тех областей, где получали электрический удар. Чтобы унять боль, люди идут в аптеку и платят деньги, и если боль серьезная, то мы готовы сознательно принять возможные побочные эффекты. Снеддон и ее коллеги помещали рыбок данио-рерио, которых используют в медицинских исследованиях, в резервуар, где они могли выбирать между пустым пространством и областью, украшенной галькой и растением. Подопытные предпочитали обогащенную область, но когда им вводили кислоту, а в пустой области растворяли обезболивающее, они переплывали туда. Принцип бритвы Оккама гласит, что верным обычно является самое простое объяснение. Поведение данио-рерио проще всего объясняется тем, что они испытывают боль, эквивалентную нашей собственной. Если что-то выглядит как утка и крякает как утка, наверное, это и есть утка. В конце концов, чувство боли должно быть эволюционным преимуществом, так как позволяет рыбам избегать хищников и других угроз.

У некоторых видов уже выявили свидетельства самосознания. Небольших рифовых рыбок из семейства помацентровых ест флейторыл – длинная рыба, родственная морским конькам. Ученые выяснили, что помацентровые умеют различать флейторылов по размеру: они игнорируют мелких, которые не могут их съесть, но пристально следят за крупными. Более того, мелкие рыбки реагируют на хищников сильнее, что указывает на понимание собственного размера.

В 2018 году губанчик, известный тем, что чистит других рыб от паразитов, стал первой рыбой, проявившей поведение, которое можно интерпретировать как узнавание себя в зеркале. Это ставит его в один ряд с орангутанами, афалинами и немногими другими видами. Губанчикам на голову или шею ставили точку красного цвета и помещали их в емкость с зеркалом. Увидев свое отражение, некоторые из них явно начинали вести себя необычно и скреблись шеей о дно. Франс де Вааль, специалист по приматам, по уровню самосознания сравнил губанчиков с макаками.

Научные исследования последних двух десятилетий говорят о том, что рыбы способны к сложному мышлению и социальным взаимодействиям. Рыбы сотрудничают. На Большом Барьерном рифе сиганы работают парами: один высматривает хищников, а другой кормится вниз головой в щелях коралла. Затем они меняются местами. Видимо, друг с другом они общаются взмахами плавников. Нам рыбы кажутся невыразительными и молчаливыми, но различные их виды издают звуковые сигналы: скрипят зубами, трутся плавниками и головами. В косяке рыбы поддерживают нужное расстояние друг от друга благодаря зрению, звукам и ощущению пульсации воды. Уже это, видимо, требует сложного мышления, а еще им надо решать, когда занять положение в передней части косяка, где выше риски, но больше и награда.

«У рыб можно найти любое поведение, на которое способны млекопитающие, – заявляет Снеддон. – Если я скажу вам, что это делает слон, это будет казаться очевидным. Но когда речь идет о рыбе, сразу возникают сомнения».

Некоторые ученые и правда думают, что рыбы фундаментально отличаются. Тодд Файнберг и Джон Маллатт, теоретики раннего сознания у животных, предполагают, что рыбы, как и все остальные позвоночные, имеют сознание, но насчет боли уверенности нет. Нейробиолог Джеймс Роуз поставил под вопрос и принципы работы рыбьих ноцицепторов, и постановку поведенческих экспериментов. Он и его коллеги утверждают, что боль не дала бы рыбам эволюционных преимуществ, ведь они вынуждены непрерывно искать пищу и не могут спрятаться от хищников.