Текст книги "Как любить животных в мире, который создал человек"

В 1809 году Эрскин предложил запретить жестокое обращение с животными. Аргументацию он строил не на Бентаме. Он апеллировал к «тому, что все [парламентарии] каждый день неизбежно видят в жизни»: как стегают до смерти коней, чтобы люди могли совершать ненужные поездки, «наполняя мрачную пустоту своих праздных жизней». Этот подход стал мостом между старым христианским мировоззрением и сегодняшним дискурсом о правах животных. Эрскин не спорил, что Бог дал людям власть над животными и что некоторые черты животных «явно сотворены» для того, чтобы мы ими пользовались, но утверждал при этом, что Господь даровал каждому животному «органы и чувства, чтобы испытывать наслаждение и радость» и что животные имеют почти каждое чувство и эмоцию, которыми наделены люди.

Весьма примечательно, что права животных принимали всерьез во времена, когда хватало других забот, самой возмутительной из которых было рабство. Британия отменила работорговлю лишь в 1807 году и вдобавок не освободила рабов в своих карибских колониях. Вообще говоря, аналогия с рабством, которую проводил в том числе и Бентам, могла поспособствовать мобилизации борцов с жестоким обращением с животными. Эрскина поддержал Уильям Уилберфорс, ведущий британский борец за отмену рабства, – несколькими годами ранее он первым нанял адвоката в семейном споре. Уилберфорс утверждал, что исправление человеческих взглядов на сотворение животных «создаст почти неисчислимую сумму нежного счастья».

Попытки Эрскина провалились, и все же в 1822 году британский парламент запретил жестокое обращение с коровами, лошадьми и другими сельскохозяйственными животными, и некоторые деятели, включая Уилберфорса, образовали Королевское общество защиты животных от жестокого обращения (дальше RSPCA) для содействия в применении этого закона. Впоследствии Общество успешно пролоббировало распространение запрета на другие виды. В 1835 году стала нелегальной травля быков, уже и без того вышедшая к тому времени из моды. Крыс по-прежнему травить было можно: собаку для этого помещали в яму, где было до двухсот грызунов, и зрители делали ставки, сколько в итоге будет убито. Выжила и охота на лис: права аристократов оказались приоритетнее прав животных. Более того, многие ведущие представители RSPCA сами участвовали в кровавых развлечениях, и общество не возражало против лисьей охоты вплоть до 1971 года.

В 1842 году в Англии впервые использовали слово «вегетарианец» – видимо, в те времена оно обозначало диету, которую мы теперь считаем веганской. Сторонники этого «овощного питания» подолгу обсуждали его пользу для человека, включая «сладость нрава», но не пользу для животных. Противники насмехались над ними и намекали на половое бессилие.

Борьба за права животных набирала обороты и за пределами Британии. Весь XIX век одним из самых убедительных аргументов в пользу введения наказаний за жестокое обращение с животными была связь между этим явлением и насилием в отношении людей. До этого животные считались просто имуществом, поэтому наказывать можно было за ущерб чужим животным, но не собственным. В 1821 году в штате Мэн приняли первый в США закон о благополучии животных, согласно которому за «жестокие побои любой лошади или крупного рогатого скота» полагался штраф в размере от $2 до $5 (по сегодняшним ценам это где-то от $45 до $100) или до тридцати дней тюремного заключения. Вскоре примеру последовал Нью-Йорк, где в 1866–1867 годах закон был расширен на всех живых существ – во многом благодаря лоббированию со стороны недавно образованного Американского общества защиты животных от жестокого обращения. Его, как и британский аналог, поддерживали во многом высшие и средние классы. В 1868 году оно добилось наказания человека, перегрузившего телегу с запряженной лошадью.

XIX век стал вершиной зависимости человечества от лошадей: они были нужны для перевозки людей и грузов, для сельского хозяйства, войны и спорта. Работа, которую выполняли лошади, была во многом механической, и обращались с ними зачастую как с бесчувственными машинами. Англичане считали свою страну «адом для лошадей», а французы аналогичным образом думали о Франции – редкое единодушие для обоих народов. Жестокость вытекала не только из экономических соображений, но и из моды: владельцы предпочитали туго натягивать удила, так как это придавало лошадям бодрый вид, хотя и не позволяло опустить голову и могло повредить трахею. (Сегодня отголоски этого явления – приоритета внешности за счет здоровья – наблюдаются при выведении некоторых породистых собак.) Борьбе с подобными удилами была посвящена вышедшая в 1877 году и сразу ставшая бестселлером книга «Черный красавчик: его конюхи и товарищи, автобиография лошади» Анны Сьюэлл. Читателям предлагалось не просто пожалеть животных, но и посмотреть на мир их глазами. Таким образом, наша близость к лошадям породила и жестокость, и движение против жестокости.

Коней вытеснили электричество, двигатели внутреннего сгорания, пулеметы, танки и даже – в конечном счете – футбол. К началу XX века в них стали видеть опасность и причину антисанитарии: в Париже они производили более чем две тысячи тонн навоза в сутки. Общество просто не могло мириться с таким потоком нечистот, по крайней мере до появления YouTube. Лошади перестали вписываться в города, которые когда-то помогли создать. В западных странах их теперь меньше и с ними обращаются так хорошо, как еще не обращались в современной истории: это свидетельствует о том, что нам проще полюбить животных, когда нет экономической зависимости от них.

В других отношениях XIX век все еще продолжает формировать наше отношение к животным. Переселение в города могло бы стать попыткой отрезать себя от других животных, но вместо этого люди начали держать домашних питомцев и создавать зоопарки в их современной форме. Путь здесь проложила Вена, где в 1779 году для публики был открыт императорский зверинец. В 1828 году зоопарк появился в Лондоне, в 1838 году – в Амстердаме, в 1874 году – в Филадельфии. Слово domestication – «одомашнивание» – стали использовать в Англии в 1770-х годах, во Франции понятие la domesticité возникло через несколько десятилетий. К XIX веку в обеих странах с энтузиазмом взялись за выведение новых пород собак и скота. Борцы за права животных занялись попытками умерить жестокость, особенно вивисекцию. Бойни убрали подальше от глаз. Викторианская эра сформировала и наше понимание животных – прежде всего благодаря дарвиновской теории эволюции, показавшей, что мы, в конце концов, не так уж и отличаемся от других видов.

Но сдвиг мог бы быть куда значительнее. В 1871 году, через двадцать лет после «Происхождения видов», Дарвин опубликовал книгу «Происхождение человека и половой отбор», где писал, что некоторые общественные животные могут обладать «чувством правильного и неправильного» и что они, несомненно, приобрели бы его, будь они столь же развиты интеллектуально, как люди. Год спустя в «Выражении эмоций у человека и животных» он объяснил свое убеждение подробным наблюдением за тем, как морды животных отражают эмоции. Мысли Дарвина предвосхитили современные исследования о том, какие чувства испытывают животные и какие состояния им следует приписывать. «Выражение эмоций» оказалось куда менее влиятельной работой в наследии ученого, чем «Происхождение видов», которое уже привело к развитию генетики. По словам Алекса Тейлора, возглавляющего группу по исследованию разума животных в Оклендском университете, специалисты в области сравнительной психологии продолжают спорить о ключевых вопросах, когда речь заходит о возможных эмоциях животных.

На протяжении большей части XX века преобладающим подходом был бихевиоризм, согласно которому главное – это не внутреннее состояние животного, а его поведение, и это поведение можно формировать выборочным вознаграждением. В человеческой психологии бихевиоризм уже вышел из моды: раз внутренние состояния не имеют значения, как же объяснить слова, которые мы произносим? Тем не менее в отношении животных бихевиоризм оставался ведущим течением. Его последователи необязательно недооценивали способности животных. Например, виднейший представитель этой школы, Беррес Скиннер, во время Второй мировой войны учил голубей управлять бомбардировщиками, пока Военно-воздушные силы США не закрыли проект: не смогли оценить всю полноту их внутреннего мира. Франс де Вааль, специалист по приматам, вспоминает: «Как только говоришь: “Моя собака завидует”, они заявляют: “Это антропоморфизация”. Это ставит точку в дискуссии: если ты антропоморфизируешь, ты не прав». Господствовал Декарт, а не Дарвин, и это не давало нам принимать животных всерьез.

Постепенно ученые разбили оковы бихевиоризма благодаря этологии – новому подходу, согласно которому поведение животных – это прежде всего следствие их чувств, генетики и опыта, а не только дрессировка. В 1960-х годах Джейн Гудолл отправилась в леса Танзании и воочию увидела, как сложны и многогранны социальные взаимодействия шимпанзе. Гудолл дала им имена и говорила о них как о друзьях. Синтия Мосс описала упорядоченные матриархальные общества африканских слонов. Браконьеры в погоне за слоновой костью не просто убивают отдельных особей, но разрушают сообщество этих животных и лишают их возможности учиться. Де Вааль узнал, что шимпанзе, как и люди, утешают друг друга. Потом обнаружил, что желтобрюхие полевки тоже так поступают: если самка испытывает стресс, уровень гормона стресса повышается и у ее партнера. Когда пара объединяется, самец начинает активно ухаживать за самкой. Эти полевки – моногамные очаровательные создания, похожие на хомячков. Наверное, нам всем не помешало бы подобное внимание.

В 2012 году на конференции в Кембриджском университете группа нейробиологов подписала документ с громким названием «Кембриджская декларация о сознании». В нем говорится, что нервная система, дающая начало сознанию, есть не только у человека, но и у «всех млекопитающих и птиц, а также у многих других существ, в том числе осьминогов». Тем не менее из-за затянувшегося признания психической сложности животных сопереживание у нас не поспевает за прогрессом.

Зато наша способность причинять животным мучения набирает обороты. В XIX веке не только появилось слово «вегетарианец», но и произошел рост потребления мяса в Европе, США и за их пределами. В Японии до 1870-х годов из-за буддистского запрета на убийство животных в рационе было очень мало мяса (но не рыбы). Затем при императоре Мэйдзи пропаганда потребления этого продукта стала одним из элементов политики модернизации и соперничества с Западом. Монарх дал понять, что регулярно ест мясо, а правительство объявило, что это полезно для здоровья, и начало активно продвигать домашнее разведение скота. Перемены произошли и в Индии: мясоедение стало ассоциироваться с британским могуществом, и некоторые восприняли эту привычку, чтобы приобщиться к этой силе. В молодости мясо некоторое время ел даже Махатма Ганди.

Введение запрета на жестокое обращение с животными не мешало охотникам устраивать кровопролитие. С появлением новых казнозарядных винтовок убийство на суше стало небывало легким делом: в США начали исчезать бизоны, а в Африке южнее Сахары – слоны. Гарпунные пушки с копьями-гранатами, запатентованные в 1870 году норвежским охотником на тюленей Свеном Фойном, привели к аналогичному результату в океанах: с небольшого парового судна, оснащенного таким оружием, можно было гарантированно убить даже самое большое животное в мире. В то время все это казалось прогрессом, но вскоре появилось осознание, что таким образом люди могут привести к вымиранию других видов.

Пугающие последствия охоты на фоне большого интереса к естественной истории и запрета на жестокость к животным породили современное природоохранное движение. Законы в отношении дичи уже существовали, и в 1869 году Кристофер Сайкс, член парламента от Йоркшира, предложил распространить их на морских птиц. Он привел весьма изощренную аргументацию: если не ввести запрет, пострадают люди, ведь моряки торговых судов в туманную погоду ориентируются у берега по птичьим крикам, а парящие над водой птицы помогают найти косяки рыбы. Закон о защите морских птиц стал основой для введения сезонов охоты на некоторых пернатых.

Защита природы с самого начала привлекла и охотников, которые хотели добывать животных, и тех, кто считал охоту кощунством. Вооруженный до зубов Теодор Рузвельт осознал, что без сохранения природы охотники сами поставят под угрозу свое излюбленное развлечение, а ненавидящий оружие Джон Мьюр наслаждался ландшафтами и тем, что ему казалось дикой природой. В 1872 году в США был создан первый в мире национальный парк Йеллоустон, где люди получили возможность любоваться величественными пейзажами, а некоторые бизоны – скрыться от охотников. Этот парк со своими достоинствами и недостатками станет образцом для национальных парков по всему миру, но в его истории есть и темная страница: индейцев, которые жили в этом районе, выгнали с родных мест.

Человечество продолжало расти и богатеть, и вслед за этим росло давление на животный мир. Век назад появилось промышленное животноводство. Изначально курятина была лишь побочным продуктом производства яиц, но в 1920-х годах в Делавэре начали разводить кур на мясо. Птицефермы выросли с нескольких сот голов до десятков тысяч: хозяева догадались, что птицу можно всю жизнь держать взаперти, если давать ей витамин D. После Второй мировой войны фермеры для повышения эффективности начали содержать свиней в металлических клетках, а коров – в стойлах. Когда потребители начали протестовать, подобная практика уже успела укорениться в мировом масштабе.

В 1962 году в книге «Безмолвная весна» американский биолог Рейчел Карсон писала о разрушении, которое посеяли пестициды, и призывала человечество прийти к «разумному компромиссу с ордами насекомых». «Безмолвную весну» часто называют переломным моментом в движении за охрану окружающей среды – она привела к запрету пестицида ДДТ, – однако после ее выхода популяция насекомых в мире не только не восстановилась, но, по-видимому, сокращается все больше. Новые пестициды нанесли непреднамеренный вред пчелам, вспашка изгоняет червей, а искусственное освещение сбивает с толку светлячков. Самые разные насекомые не могут выдержать неустанной человеческой экспансии, загрязнения и эксплуатации природы. Возможно, с начала промышленной революции уже вымерло от 5 % до 10 % их видов. Мы лишь смутно представляем себе, сколько видов последуют за ними и как их отсутствие скажется на нашем существовании.

Если современное природоохранное движение зародилось в США под влиянием Мьюра и Карсон, движение за права животных возникло в Британии, и причиной тому послужило осознание реалий промышленного животноводства. «Теперь нам представляется невероятным, что греческие философы углублялись в вопросы добра и зла и при этом не замечали аморальности рабства, – писала романист и активист Бриджид Брофи в одном из эссе в 1965 году. – Наверное, через три тысячи лет будет казаться столь же невероятным, что мы не замечаем аморальности угнетения животных». Во Франции Брижит Бардо в тридцать восемь лет перестала сниматься в кино и посвятила себя борьбе за права животных. Она объявила, что не хочет принадлежать к человеческому виду до тех пор, пока он ведет себя «нагло и кровожадно». Эта деятельность стала восприниматься как прогрессивное проявление контркультуры, а не что-то пуританское из XIX века.

В 1970 году британский психолог Ричард Райдер попытался поставить права животных в контекст расового неравенства и борьбы за права женщин. Чтобы обозначить пренебрежительное отношение людей к другим видам, он придумал термин «видовая дискриминация». Это обозначило новый этап борьбы за права животных: заботиться не столько о постепенном улучшении благополучия животных, сколько о предоставлении им прав, которые поставят под вопрос важнейшие человеческие подходы. В 1975 году друг Райдера Питер Сингер опубликовал книгу «Освобождение животных», где выделил худшие методы ферм и научных лабораторий и заявил, что люди обязаны учитывать интересы животных. Решение проблемы видовой дискриминации означает не относиться к другим животным как к людям, а, скорее, признать, что они испытывают сопоставимые страдания. (Сингер, как и Бентам, был утилитаристом и предпочитал прежде всего взвешивать интересы.) Среди тех, кто был вдохновлен Сингером, оказался Генри Спира, борец за права трудящихся. В 1979 году он провел успешную кампанию против использования котов и собак из приютов Нью-Йорка в медицинских исследованиях. «Освобождение животных», наверное, самая влиятельная книга о жестоком обращении с животными, но мировое производство мяса с момента ее выхода утроилось. Это парадокс: мы вроде и заботимся о животных, но их перспективы все хуже.

* * *

Наверное, после 1970-х годов самым важным десятилетием в борьбе за права животных стали 2010-е. Судя по всему, назревает переосмысление. В Британии в 2014 году началась кампания Veganuary, призывающая весь январь не есть мясного, молочного, яиц и других продуктов животного происхождения. Пища стабильно занимает все более важное место в нашем чувстве идентичности: как выразился Тайлер Коуэн, «однажды мы любили “Битлз”, теперь мы едим жучков». Может быть, мир решил попробовать веганство, потому что уже перепробовал и отбросил все остальные способы питания? С декабря 2015 года по декабрь 2016-го в Google стали в два раза чаще вводить запрос vegan. В 2020 году к Veganuary присоединилось четыреста тысяч человек – это стало новым рождественским обещанием, чем-то вроде решения начать ходить в спортзал. Вновь обретенная чувствительность к благополучию животных на этом не остановилась. Корпорация Volkswagen наконец перестала тестировать на обезьянах дизельные автомобили. Голливуд всего несколько десятилетий назад был сосредоточен на исходящей от животных опасности и снимал фильмы вроде «Челюстей» и «Анаконды», а теперь из-за жалоб зрителей британское реалити-шоу I’m a Celebrity… Get Me Out of Here! не разрешает заброшенным в джунгли участникам поедать живых насекомых.

Что-то изменилось. В 2015 году уже каждый третий американец считал, что животные должны иметь ровно те же права, что и люди, в отношении свободы от эксплуатации и причинения вреда – в 2007 году это мнение разделяла всего четверть населения. Женщины были с этим согласны почти вдвое чаще мужчин, а демократы – почти в два раза чаще республиканцев. В Нидерландах была основана Партия защиты животных. Она занималась исключительно этими вопросами и выступала по различным темам – от размеров аквариумов для золотых рыбок до введения евро. В 2017 году партия получила пять мест в парламенте страны. «Общественность хочет, чтобы политики лучше защищали животных, и если они этого не делают, то такая партия, как наша, явно получает огромный шанс вырваться вперед», – заявляет ее нынешний лидер Эстер Ауэханд.

На 2016 год лишь 2 % взрослых британцев называли себя вегетарианцами и еще 1 % считали себя веганами. В США вегетарианцев 5 %. В Испании, стране ветчины и рыбы, не ест мясо, наверное, всего 1,5 % населения. Данные часто отрывочные, но вегетарианцы почти наверняка составляют менее десятой доли жителей любой западной страны. Маяком для многих вегетарианцев остается Индия, где распространено индуистское и джайнское наследие, а конституция обязывает государство принимать меры для запрета убоя скота. Тем не менее почти три четверти индусов признаются, что едят мясо, и это число может быть даже выше: последние исследования указывают, что многие говорят в опросах неправду, так как испытывают культурное давление.

Почему же нам требуется так много времени, чтобы изменить свой подход? Любители животных существовали всегда. Аргументы, которые сегодня приводят в пользу вегетарианства и веганства, в той или иной форме были сформулированы еще в XIX веке, а во многом и раньше. Меняет поведение лишь малая доля населения, но теперь к ним впервые прислушался мейнстрим. Изменились две вещи. Прежде всего, климатический кризис заставил людей по всему миру осознать, как шатко наше будущее и какой разрушительный образ жизни мы ведем. Меня изменения климата тревожили всю взрослую жизнь. В последние несколько лет это перестало быть просто политическими целями, в которые я верю, и стало очевидной, ежедневной реальностью – пониманием, что мы слишком долго тянули и теперь на наше будущее легла тень. Лучшее лекарство от этой тревоги – ходить на марши протеста и видеть, как много людей ее разделяет.

Другое изменение – это появление социальных сетей. Урбанизация нарастает с XIX века, и между нами и животными появилось физическое расстояние, особенно после того как с улиц исчезли лошади. Социальные сети сократили этот разрыв. Может быть, ролики с котами не такая уж большая трата времени. Может быть, они сделали нас чувствительнее. Я сам смотрел, как панды катаются по склону холма и пытаются поймать свой чих. Благодаря интернету маргинальным вопросам, несомненно, легче вырваться в мейнстрим: прав животных это касается в той же степени, что и повестки альтернативных правых. Базирующийся в Нью-Йорке сайт The Dodo стал «наркодилером» роликов вроде «Курица каждое утро выбегает встретиться со своей человеческой сестрой» и «Собака копирует за папочкой все позы йоги». Теперь группа стала крайне популярна в «Фейсбуке» и постоянно показывает, что животные не только приносят радость, но и прежде всего являются существами с личностью и свободой выбора. Оказывается, люди хотят на все это смотреть и хотят демонстрировать это увлечение друзьям.

Всего десятилетие назад борцам за права животных было трудно найти тех, кто даже просто сочувствовал их делу. Когда активисты снимали жуткие кадры на фермах и бойнях, их отказывались пускать в эфир. PETA, одна из самых радикальных групп, решила привязывать экраны к волонтерам и отправлять их на улицы. Обычный пешеход проходит километра полтора. Волонтер покажет видеозапись, может быть, сотне людей в день. Сегодня PETA загружает такие ролики в «Фейсбук» и за пару часов получает сотни тысяч просмотров. Тактика не сводится к активистам: британский супермаркет Iceland снял ролик о бедах орангутанов рядом с плантациями масличных пальм. Это было политическое заявление, и по британскому телевидению его не показали, зато оно набрало более шести миллионов просмотров на YouTube. «Запрет на телевидении» стал хорошим рекламным ходом.

Писатель-сатирик Чарли Брукер как-то заметил, что «Твиттер» показывает самое плохое, что происходит в мире в данный момент. Довольно часто самым плохим оказывается мертвое животное. В 2014 году Копенгагенский зоопарк усыпил здорового жирафа, и твит одного активиста вызвал международную бурю. На следующий год американский дантист из композитного лука застрелил в Зимбабве льва, и буря в интернете оказалась такой сильной, что Конгресс США ужесточил правила импорта фрагментов животных. Безусловно, сказалось и то, что у этих зверей – как у шимпанзе Джейн Гудолл – были имена: жирафа в зоопарке звали Мариус, а льва исследователи дикой природы называли Сесил. Когда в 2020 году Австралию охватили беспрецедентные лесные пожары, самыми популярными видео стали не обездоленные жители сгоревших домов, а сваленные на обочине мертвые кенгуру. По некоторым оценкам, в тех пожарах погибло более трех миллиардов животных, не считая лягушек и насекомых. В отличие от людей, их нельзя было предупредить, и их смерть вызывает особенно тяжелые чувства.

Социальные сети – слепое орудие. Наше возмущение убийством и смертью животных часто бывает направлено не в ту сторону. Посмотрите на случай Мариуса. Что должно происходить с животными в зоопарках, где нет хищников? Они должны жить вечно? Разве не очевидно, что зоопарки больше не становятся? Мы обеспокоены, но запутались.

В 2020 году распространяться, как вирус, стали не только ролики в интернете. Появившийся в Ухане коронавирус стремительно охватил оптовый рынок, где в ужасающих условиях держали диких животных и одновременно торговали обычным мясом и морепродуктами. Это происшествие обнажило, насколько искажены наши отношения с животными. На одном прилавке оптового рынка морепродуктов Хуанань рекламировали сотню видов живых животных, включая циветт. Посетители других азиатских рынков видели нанизанных через крылья живых летучих мышей, истекающих кровью панголинов и тесные клетки, набитые курами. На момент написания книги считается, что коронавирус возник у летучих мышей и перешел к людям – возможно, через панголина. Эксперты и раньше предупреждали о том, что заболевания могут выплеснуться с диких животных и промышленных ферм, но мы их просто игнорировали. «У меня даже не чувство, что “я же говорила”, а, скорее, “разве можно было кричать громче?”» – возмущается Кейт Джонс, ведущий специалист по летучим мышам. Если у нас и была мысль, что можно смотреть на мир, не замечая животных, пандемия показала, что мы не правы.

Коронавирус пролил свет на многие явления. В недели карантина захлебнулся рынок мяса и молочных продуктов. В канализацию были вылиты многие бочки молока. Кормить свиней стало невыгодно, и животноводы были вынуждены устроить «депопуляцию»: одна промышленная ферма в Айове убила тысячи голов, просто отключив вентиляцию и подняв на несколько часов температуру, пока животные просто не сварились заживо. Миллионы кур убили, залив пеной как из огнетушителя. Это было не мясо без жестокости, а жестокость без мяса.

Относительным утешением может служить то, что, пока мы сидели дома, на улицы вышли животные. В Сан-Франциско появились койоты, в Вашингтоне – бобры, а в парках Тель-Авива – шакалы. Случилась своего рода антропопауза в антропоцене. Птицы стали петь тише, потому что их перестал заглушать шум моторов и их стало слышно без избыточных усилий. Первые несколько недель можно было представить себе мир без толп людей, и выглядел он вполне мило. В интернете появился мем «Вирус – это мы. Природа выздоравливает».

На мгновение мы вспомнили, что на этой планете живут не только люди, и посмотрели на наше воздействие на нее со стороны. На карантине обострилась потребность в компании животных: в Великобритании даже возник дефицит щенков в приютах. Кто-то пробовал устраивать своим собакам виртуальные встречи. Мы начали звонить через Zoom альпакам и ламам: кажется, у них лучше получается включать в этой программе звук, чем у многих людей.

Во многих отношениях коронавирус устроил нам встряску и прервал инерцию. Он продемонстрировал, что «белым воротничкам» необязательно работать в офисах, а богослужения необязательно должны проходить в церквях. Многое из того, что нам казалось постоянным, на самом деле оказалось временными. Может ли наше обращение с животными стать одной из этих вещей? Еда, сельское хозяйство и охота определяют нашу культуру и идентичность. Можем ли мы их изменить? В 2017 году в Gucci нехотя отказались от меха, признав, что этот материал «слегка устарел». После удара коронавируса Алессандро Мишель, креативный директор этого модного бренда, заговорил о природе всерьез и пожаловался, что мы «перестали быть сестрами бабочкам, цветам, деревьям и корням».

В нашем подходе к животным царит неразбериха. Это как ящик, в который мы постоянно запихиваем что-то ценное и никак не можем навести там порядок. За всю историю сосуществования с животными ничто не оказало на нас такого влияния, как поиск пищи, и он же станет самым важным фактором в переосмыслении наших отношений с ними, поэтому именно с пищи мы и начнем.