Текст книги "Уарда"

VII

Несколько раз Пентауру и его товарищам пришлось защищаться от враждебно настроенных горцев, которые неожиданно нападали на них из лесной чащи. В двух днях пути от конечной цели их странствия они вступили в кровавую схватку с небольшим отрядом, по-видимому, посланным на разведку каким-то войском.

Чем ближе они подъезжали к Кадешу[175]175
  Кадеш был столицей империи хеттов, объединяющей многие народы Западной Азии. Было несколько городов с тем же названием, но город хеттов Кадеш, под которым Рамсес II одержал кровавую победу, без сомнения, находится на берегах Оронта. Река, омывающая крепость, на рисунке, сохранившемся в Рамессеуме, называется Арунтой, а в эпосе Пентаура прямо сказано, что эта битва произошла при Кадеше на Оронте.


[Закрыть], тем чаще узнавал рыжебородый то дерево, то камень. Отправившись на разведку, он возвратился встревоженный. Он видел издали главные силы хеттов – как раз на их пути. Как очутился неприятель в тылу египетского войска? Неужели Рамсес разбит?

Накануне они встретили несколько египетских солдат, которые сообщили, что царь находится по-прежнему в своем лагере и готовится к решительной битве. Но не могло же сражение произойти так быстро? К тому же они по дороге не видели бегущих египтян.

– Если бы нам удалось пройти еще немного без стычки с врагами, – сказал отец Уарды, – то я был бы совершенно спокоен. – Неподалеку находится небольшое ущелье, из которого горная тропинка ведет прямо на кадешскую равнину. Никто ее не знает, кроме махора и слуг, пользовавшихся его доверием. На полпути есть пещера, в которой мы часто прятались целыми днями. Хетты считали махора кудесником, умевшим делаться невидимкой, потому что, окружив нас, они вдруг теряли нас из виду, но мы не взлетали в небо, а укрывались в пещере, которую махор называл преисподней. Если ты умеешь лазить по горам, то я тебе покажу эту дорогу, а лошадей мы поведем за собой. Завтра утром мы уже будем в царском стане.

Пентаур согласился на предложение проводника, и они без происшествий достигли ущелья между высокими горами, по которому бежал в долину клокочущий поток. Рыжебородый соскочил с лошади, его примеру последовали остальные, и все вскоре переправились вплавь чрез поток. На противоположном берегу они старательно загладили следы лошадей до начала извивающейся узкой тропы. Наконец они остановились перед зарослями олеандров. Рыжебородый осмотрелся и, раздвинув рукою ветки, показал путь товарищам, держащим в поводу уставших коней, в кедровую чащу. Им пришлось сначала пробираться между двумя отвесными утесами по мелким камням, на которых скользили лошадиные копыта, затем расчищать себе дорогу чрез густой колючий кустарник. Они переправлялись чрез небольшие горные ручьи, разлившиеся после зимних дождей.

Чем далее они продвигались, тем путь был тяжелее. Наконец смерклось, и крупные капли дождя посыпались на путников из нависших над ними черных туч.

– Прибавьте шагу и держитесь ко мне как можно ближе! – крикнул рыжебородый. – Еще полчаса, и мы будем в пещере, если только я не собьюсь с дороги.

Вскоре одна из лошадей упала, и ее подняли с большим трудом. Дождь усиливался, темнота сгущалась. Несколько раз проводник останавливался, ощупывая тропинку, дважды он полагал, что сбился с дороги, но тотчас снова находил ее. В который раз остановившись, он подозвал к себе Пентаура.

– Пещера должна быть где-то здесь, – сказал он, – не отставай. Может быть, в ней скрывается лазутчик. При его отце здесь всегда можно было найти запас пищи и дров. Ты видишь меня? Опусти голову и не поднимай ее, пока я не скажу. Держи наготове секиру: мы можем внезапно наткнуться на хеттов или разбойников. Пусть твои люди подождут нас здесь. Мы их потом позовем.

Пентаур последовал за рыжебородым, пробираясь ползком чрез низкий лаз, и очутился на маленькой площадке.

– Берегись! – крикнул рыжебородый. – Держись левее, справа бездна! Что-то пахнет дымом. В пещере кто-то есть, будь настороже. Подожди, я позову твоих людей.

Он пошел назад, а Пентаур стал прислушиваться и всматриваться во мрак. Ему показалось, что он видит слабое мерцание огня и слышит голоса – сначала жалобный, а потом сердитый. Держась левой рукой за камни, он пошел на свет, который становился все ярче. Он словно пробивался сквозь дверную щель.

Вскоре рыжебородый присоединился к поэту, и оба они стали напряженно прислушиваться.

– Говорят по-египетски, – шепотом сказал Пентаур. – Я разобрал несколько слов.

– Тем лучше. Здесь, наверное, Паакер или кто-нибудь из его людей. Дверь цела и наверняка заперта, но нам тотчас откроют, если мы стукнем в нее четыре раза сильно и три тихонько. Ты можешь расслышать, что они говорят?

– Кто-то просит, чтобы его освободили, говорит о каком-то изменнике. Другой, грубый, голос отвечает, что он должен подчиниться полученному приказу. Слышишь, первый плачет. Он умоляет в память об отце снять с него оковы. С каким отчаянием он говорит! Стучи, рыжебородый, мы пришли вовремя, стучи скорее!

Раздались четыре сильных удара и три тихих. В пещере раздался громкий вопль, заскрипел заржавленный засов, и тяжелая, грубо обтесанная дверь отворилась.

– Это ты, Паакер? – спросил грубый голос.

– Нет, – ответил отец Уарды. – Я Кашта, разве ты меня не узнал, Нуби?

Отворивший дверь эфиоп, невольник Паакера, отскочил в изумлении.

– Ты жив! – воскликнул он. – Зачем ты здесь?

– Это тебе скажет мой господин, – отвечал рыжебородый и посторонился, чтобы пропустить Пентаура.

Поэт подошел к чернокожему, и пламя костра, разведенного в пещере, ярко осветило его лицо.

Старый невольник взглянул на него и остолбенел от страха. Через секунду он бросился на землю и стал ползать у ног Пентаура, как собака, боящаяся гнева своего господина.

– Это он велел, он, о призрак моего повелителя! – восклицал негр в отчаянии.

Поэт не мог произнести ни слова от изумления. В ту же минуту к нему подполз юноша, связанный по рукам и ногам.

– Спаси меня, призрак махора, спаси меня, отец! – произнес он испуганно. Его слова поразили Пентаура в самое сердце.

– Я не призрак умершего, – сказал он твердо. – Я жрец Пентаур и знаю тебя, юноша. Ты Гор, брат Паакера, и мы вместе с тобой воспитывались в Доме Сети.

Узник еще ближе придвинулся к поэту, вопросительно посмотрел на него и воскликнул:

– Кто бы ты ни был, ты похож на моего отца лицом и голосом! Сними с меня оковы и выслушай, что я тебе скажу. Самая подлая измена угрожает жизни царя и благополучию всей страны.

Пентаур выхватил меч и разрубил кожаные оковы на руках и ногах юноши. Тот стал разминать свои затекшие члены, возблагодарил Бога и поспешно сказал:

– Если ты любишь Египет и царя, следуй за мной. Может быть, мы еще успеем помешать неслыханному злодейству и остановить изменников.

– Ночь темна и дорога в долину опасна, – заметил рыжебородый.

– Ты должен идти за мной, пусть нам грозит верная смерть! – воскликнул юноша и, схватив за руку Пентаура, потащил его из пещеры.

Как только чернокожий убедился, что Пентаур – тот самый жрец, который сражался перед жилищем парасхита, а не призрак его умершего господина, он хотел проскользнуть мимо брата Паакера, но Гор заметил его движение и схватил невольника за курчавые волосы.

Чернокожий громко и жалобно застонал.

– Если ты убежишь, то Паакер меня убьет: он в этом поклялся, – сказал невольник.

– Подожди! – крикнул юноша Пентауру и, бросив эфиопа в самый отдаленный угол пещеры, быстро затворил дверь и подпер ее громадным пнем, который, очевидно, находился возле пещеры для этой цели.

Пентаур и рыжебородый, а также их новый спутник быстро пробрались через узкий лаз.

Ветер усилился, и Гор заметил:

– Облака бегут быстро, значит, буря вскоре прекратится. Подзовите лошадей. Пентаур, нам нельзя терять ни минуты.

Поэт велел рыжебородому собрать людей и лошадей, но тот сказал:

– Лошади и люди очень утомлены, а мы должны будем в темноте передвигаться очень тихо. Пусть лучше лошади поедят и отдохнут, а люди наберутся сил и обогреются. Через час взойдет луна, и мы при свете и со свежими лошадьми втройне наверстаем потерянное время.

– Он прав, – согласился Гор и повел рыжебородого к незаметной расщелине в скале, где были приготовлены на всякий случай овес, финики и несколько кувшинов вина.

Они тотчас развели огонь, и, пока одни из воинов заботились о лошадях, а другие варили похлебку, Гор и Пентаур нетерпеливо расхаживали взад и вперед.

– Тебя давно заковали? – спросил Пентаур.

– Еще вчера, – ответил Гор. – Брат, покидая пещеру, заковал меня. Он теперь уже далеко, и если он будет у хеттов раньше, чем мы очутимся в египетском стане, то все погибло.

– Значит, Паакер предатель? Что же он задумал?

– Самую низкую, черную измену! – воскликнул юноша. – Бедный отец! – прибавил он, закрыв лицо руками.

– Будь откровенен со мной, – попросил Пентаур, подходя к Гору вплотную. – Скажи мне, что Паакер намерен предпринять и почему он восстал против брата.

– Он – старший из нас, – начал объяснять юноша дрожащим голосом. – Отец умер вскоре после того, как я покинул Дом Сети. Перед смертью он велел мне уважать Паакера, относиться к нему, как к главе семьи. Брат очень жесток, властолюбив, он не терпит противоречий, но я все сносил и повиновался ему, даже если не разделял его мнения. Я прожил у него два года, потом отправился в Фивы, где женился. Жена и ребенок живут теперь у моей матери. Спустя шестнадцать месяцев я снова оказался в Сирии, и мы с братом странствовали вместе, но я уже не захотел быть его слепым орудием и с гордостью говорил себе, что я, как отец ребенка, не должен быть слугою даже своего брата. Мы часто ссорились, и жизнь моя становилась невыносимой. Наконец два месяца тому назад Паакер вернулся из Фив. Царь заявил ему, что мои донесения гораздо лучше, чем его. С детства я отличался мягким сердцем и удивительным терпением, все говорят, что я очень похож на свою мать, но те оскорбления словами и действиями, которые наносил мне Паакер, были невыносимы для меня.

Голос юноши дрогнул, и он замолчал. Пентаур понял, как сильно страдает этот юноша.

– Что случилось с братом в Египте, я не знаю, – продолжил Гор через какое-то время. – Он очень скрытен и не ищет сочувствия, но из сказанного им я могу заключить, что он не только ненавидит Мену, царского колесничего, который действительно его оскорбил, но и самого царя. Я говорил с ним об этом однажды, но только однажды, потому что гнев его не знает границ, когда идут ему наперекор, и к тому же он мой старший брат. Последние несколько дней в царском лагере готовятся к решающей битве, и мы должны были разведать, каковы силы неприятеля и где обосновались их войска, но царь поручил мне, а не брату, составить донесение о том, что нам удастся узнать. Вчера рано утром я написал это донесение, и брат сказал, что сам отвезет его царю, а мне приказал дожидаться его здесь. Но я этому воспротивился, говоря, что Рамсесу угодно было получить донесение от меня, а не от него. Тогда он начал бесноваться и кричать, обвиняя меня в том, что я, воспользовавшись его отсутствием, вкрался в доверие к царю. Наконец он заявил, что я, исполняя волю отца, обязан ему повиноваться как главе семьи. С этими словами он вышел из пещеры, чтобы кликнуть лошадей, а я остался один, не зная, что делать. Вдруг взгляд мой остановился на вещах, которые эфиоп увязывал, чтобы навьючить лошадь. Я увидел исписанный папирус и взял его, думая, что это мое донесение царю, но что я увидел! Подвергая опасности свою жизнь, я пробрался в стан хеттов и обнаружил, что их главные силы сосредоточены в долине Ранга, скрытой горными хребтами, к северо-востоку от Кадеша, а в свитке рукою Паакера было написано, что в этой долине неприятеля нет и что через нее лежит самый удобный путь для колесниц египетского войска. Кроме того, в отчете были и другие, тоже лживые, сведения. Порывшись в его вещах, я нашел между стрелами в колчане стрелу с надписью «Смерть Мене» и маленький исписанный свиток. Я его развернул, и кровь застыла в моих жилах, когда я увидал, кому он предназначался.

– Царю хеттов? – спросил Пентаур взволнованно.

– Его главному военачальнику Титуру[176]176
  Это имя встречается в Рамессеуме на рельефах, изображающих сражение с хеттами.


[Закрыть], – ответил Гор. – Я держал в руках оба свитка, как вдруг Паакер вернулся в пещеру. «Изменник!» – воскликнул я, но он в ту же минуту набросил мне на шею аркан, которым ловил лошадей, и, повалив на пол, сковал меня по рукам и ногам. Потом он приказал эфиопу, который повинуется ему, как собака хозяину, стеречь меня и, взяв оба свитка, ускакал. Однако надо спешить – на небе уже появились звезды, вскоре взойдет и луна.

– Скорей, скорей, три лучших лошади мне, Гору и рыжебородому! – крикнул Пентаур. – Остальные будут ждать здесь.

Луна уже светила на небе, когда рыжебородый привел лошадей, а через час они, спустившись на равнину, вскочили на лошадей и, как бешеные, понеслись к озеру, которое серебрилось в лучах восходящего солнца. Приблизившись к озеру, они увидели на его безлесом западному берегу черные массы людей; облака пыли поднялись над равниной, рассекаемые вспышками света, это солнечные лучи отражались от оружия воинов.

– Битва уже началась! – воскликнул Гор и, рыдая, припал головою к шее своей лошади.

– Не все еще потеряно! – отозвался поэт, пришпоривая коня.

Товарищи последовали его примеру, но вскоре лошадь рыжебородого пала, а затем та же участь постигла и лошадь Гора.

– Теперь спасти царя можно только задействовав левый фланг его войска! – воскликнул юноша. – Я быстро добегу до него, я знаю расположение отрядов. Ты легко найдешь царя – держась берега реки, скачи к каменному мосту. Засада устроена в поперечной долине, в тысяче шагов отсюда на север и на северо-запад от наших укреплений. Постарайся пробиться к царю и предупреди его о грозящей опасности. Пароль у египтян – Бент-Анат, имя любимой дочери Рамсеса. Но если бы у тебя даже были крылья и ты полетел бы прямо к нему, неприятель одержит победу, если левый фланг египетских войск не обойдет его с тыла.

Пентаур поскакал вперед, но вскоре его лошадь тоже пала, и он, успев соскочить на землю, продолжал бежать изо всех сил, выкрикивая имя царевны. Имя любимой, казалось, удваивало его силы. Наконец он наткнулся на вражеского гонца, сдернул его на землю и, вскочив на его лошадь, полетел к царскому стану с такой быстротой, словно торопился на свою свадьбу.

VIII

В эту памятную для наших друзей ночь сильное оживление царило в стане египтян, так как на рассвете должна была начаться долгожданная битва.

Паакер лично представил фараону ложное донесение о передвижении вражеских войск. После военного совета были отправлены гонцы с приказаниями в каждый отряд насчет той позиции, которую он должен был занимать. Отряд, носящий имя бога Солнца Ра, должен был двигаться с юга на Шобатун[177]177
  В описании битвы при Кадеше использован главным образом эпос Пентаура, народная эпопея египтян. В конце поэмы прямо назван ее сочинитель – писец Пентаур. Это сочинение высоко ценилось, оно было высечено на рельефах в Луксоре и Карнаке. Рассказ о главном эпизоде сражения, о спасении царя из рук неприятеля, отражен в рельефах на стенах в Рамессеуме и Абу-Симбеле.


[Закрыть], обойти озеро и напасть на врага с фланга; отряд Сета, состоявший из жителей Нижнего Египта, должен был составить ядро всего войска. Сам царь с лучшими воинами на колесницах намеревался двигаться, по словам Паакера, по вполне безопасной и удобной для передвижения на колесницах дороге. Таким образом, пока остальные войска вступили бы в бой с врагом, царь со своим отрядом имел возможность перейти Оронт вброд и напасть на крепость Кадеш с тыла, с северо-запада. Отряду Амона и эфиопским вспомогательным отрядам было приказано прикрывать отряд царя, но двигаться другим путем, который, по ложному донесению махора, соединялся с направлением движения царского отряда. Наконец, отряду Пта было предписано оставаться в резерве, за левым флангом армии египтян. Солдаты не спали. Как всегда, тяжеловооруженные воины, держа в одной руке громадный, в половину человеческого роста, щит, а в другой – секиру или острый короткий меч, охраняли лагерь. Солдаты собрались у горящих костров. Возле одного костра мех с вином переходил из рук в руки, в другом жарили мясо на вертеле, в третьем – делили добычу, бросая кости. Везде наблюдалась бурная деятельность. Между возбужденными солдатами вспыхивали ссоры, так что часовым часто приходилось разнимать забияк.

Перед загонами с лошадьми кузнецы поспешно затачивали копья, слуги колесничих смазывали колеса и проверяли колесницы, перевезенные через горы в разобранном виде на вьючных лошадях и ослах и собранные уже в лагере.

В восточной части лагеря возвышался балдахин, под которым хранились знамена, там многочисленные жрецы благословляли воинов, совершали жертвоприношения и пели гимны.

Но это обращенное к богам пение заглушали громкие крики игроков и пьяниц, удары молотов и ржание лошадей. Временами слышался дикий рев царских боевых львов, участвовавших в сражениях. Теперь звери требовали пищи, так как их не кормили, чтобы усилить их злобу перед битвой.

В центре лагеря стояли царские шатры. Его окружали телохранители и колесничии. Вспомогательные отряды были сформированы из воинов одной национальности, здесь же находились отряды египетских тяжеловооруженных воинов и стрелков. Тут можно было увидеть и чернокожих эфиопов с курчавыми волосами, украшенными перьями, и красивых, хорошо сложенных сынов пустыни с песчаного аравийского берега Тростникового моря, исполнявших боевой танец, и белокожих сардинцев в металлических шлемах, с тяжелыми палашами в руках, и светлолицых ливийцев с татуировками на руках и страусовыми перьями в головах, и загорелых бородатых жителей Аравии, поклоняющихся звездам, неразлучных со своими лошадьми и вооруженных копьями и луками со стрелами. Речь всех этих союзных племен была так же разнообразна, как и их внешний вид, но, несмотря на это, они все беспрекословно подчинялись Рамсесу.

Между царскими шатрами был наскоро построен храм, в котором находились статуи фиванских богов и предков царя. Все вокруг было окутано дымом от курений, так как жрецы перед битвой молились и приносили жертвы Амону, царю богов, Нехебт, богине победы, и Монту, богу войны.

Рядом со спальным шатром царя находилась загородка для львов. Перед палаткой, в которой собирался военный совет, были установлены знамена царя, но теперь эта палатка пустовала, тогда как в шатрах, в которых находились кухня и винный склад, было чрезвычайно шумно и оживленно.

Большая палатка прямоугольной формы, в которой трапезничал Рамсес со своей свитой, была освещена ярче других. Она была увешана цветными фонарями, от которых было светло как днем. Отряд телохранителей, состоящий из сардинцев, ливийцев и египтян, охранял ее, обнажив мечи. Эти воины были так горды порученным им заданием, что не обращали внимания на кушанья и вино, которые прислужники царя, юные представители знатнейших родов Египта, принимали у входа в палатку из рук поваров и дворецких.

Стены и покатая крыша этого поспешно выстроенного походного зала для пиршеств были сооружены из толстых ковров, сотканных в Фивах и покрашенных в Танисе в пурпурный цвет. Столбы из кедрового дерева, поддерживавшие шатер, были позолочены, а натянутые веревки, не позволяющие постройке завалиться, были обмотаны шелком и серебряными нитями.

Внутри шатра за четырьмя столами сидело более ста человек, за тремя из них разместились на легких скамейках полководцы, царские советники и жреческая знать, а четвертый стол, находившийся на некотором удалении от остальных, предназначался для членов царской семьи. Сам же Рамсес сидел за отдельным столом на возвышении, украшенном тигровыми шкурами, ножками его трона служили золотые фигуры азиатских узников в цепях.

Даже если бы царь сидел не на возвышении, его величественная фигура и без того возвышалась бы над всеми сотрапезниками.

В облике этого человека высокого роста, могучего телосложения, с горделивой осанкой, было что-то действительно царственное. Его лицо окаймляла окладистая борода, на высоком челе сияла золотая диадема, украшенная двумя змеиными головами с коронами Верхнего и Нижнего Египта. Широкое ожерелье из драгоценных каменьев наполовину покрывало его грудь, а нижнюю ее часть скрывала широкая повязка. Обнаженные руки были унизаны золотыми обручами. Его тело казалось изваянным из бронзы – гладкая кожа, под которой бугрились могучие мускулы, тускло отливала медью. Сидя в кругу приближенных, он поглядывал с доброй улыбкой на своих пышущих здоровьем сыновей.

Лев даже отдыхая остается львом. Рамсес мог быть страшен в минуту гнева, и тогда рука, раздававшая пищу, сжималась в кулак для борьбы.

В этом человеке не было ничего низкого, злобного, и если его глаза сверкали повелительно, то лицо оставалось добрым, а его грозный голос мог перекрывать шум битвы и звучать нежно и сердечно. Это был мудрый правитель, он не только сознавал свое величие и могущество, но и не боялся проявить обычные человеческие чувства.

За троном фараона стоял человек гораздо моложе его, это был Мена, царский колесничий, любимец Рамсеса. Он подавал царю кубок с вином, предварительно пригубив его. Стройный, но крепкий, гибкий, но преисполненный достоинства, этот человек с красивым лицом и большими блестящими глазами излучал доброту, но и сознавал свое превосходство. От такого человека можно было получить ценный совет, на его честность, преданность и дружбу можно было смело рассчитывать.

Царевич Хомус сидел ближе всего к Рамсесу, он был старшим из его сыновей. Уже в юные годы он получил высокое звание главного жреца Мемфиса. Что же касается курчавого Рамери, освобожденного из плена после того, как его захватили по пути из Египта, то ему было отведено место в конце стола, среди самых юных членов семьи фараона.

– Все это очень серьезные обвинения, – сказал царь, – но, хотя вороны, каркая, предупреждают об опасности, я считаю, что ваша любовь ко мне ослепляет вас. В сущности же слова Рамери, письмо Бент-Анат и рассказ управителя конефермы Мены не должны нас испугать. Я знаю вашего дядю и уверен, что он воспользуется для своих целей, насколько возможно, временно занимаемым престолом, но когда я вернусь, он без возражений займет свое прежнее скромное место. Великие дела не для него, но он способен хорошо выполнять предписания, и потому я избрал его своим наместником.

– Но Амени, – заметил Хомус, почтительно кланяясь отцу, – разжег в нем самолюбие и поддерживает его своими советами. Глава Дома Сети – человек очень мудрый, и по крайней мере половина жрецов – его приверженцы.

– Я это знаю, – сказал царь. – Жрецы недовольны мною из-за того, что я призвал их земледельцев, которые должны обрабатывать их земли. Нечего сказать, хороших воинов они нам дали! При виде первой летящей стрелы их храбрость улетучивается. Завтра они будут охранять наш стан и, конечно, исполнят свой долг, если им внятно объяснить, что с потерею шатров они лишатся пищи и вина. А если Кадеш будет взят приступом, нильские храмы получат большую часть добычи, и ты сам, юный главный жрец Мемфиса, можешь уверить своих собратьев, что Рамсес возвращает сторицею то, что берет у служителей богов.

– Недовольство Амени, – ответил Хомус, – имеет более глубокие причины. Твой могучий ум стремится свои пути…

– А жрецы, – перебил сына Рамсес, – привыкли управлять царями. Я властвую, будучи наместником царя богов, но сам я – не бог, хотя жрецы и воздают мне почести как божеству, и со смиренным сердцем я охотно предоставляю им привилегию быть посредниками между богами и мною и моим народом. Однако в человеческих делах я поступаю так, как считаю нужным. Но не будем более говорить о жрецах. Я не хочу сомневаться в друзьях, для меня правда превыше всего, и я считаю правдивость необходимым качеством всех людей, и я скорее согласен быть однажды обманутым, чем подозревать везде измену.

Царь взглянул на Мену, который тотчас подал ему золотой кубок. Рамсес осушил его и, окинув взглядом высокое собрание, произнес, посуровев:

– А если они изменники, если Амени, Ани и иже с ними заманят мой народ в западню, то, вернувшись домой, я сотру в прах этих презренных людишек!

Его голос перекрыл шум, как боевая труба, зовущая на битву. Все, замерев, безмолвствовали. Наконец Рамсес поднял кубок[178]178
  Геродот рассказывал об изображениях, высеченных на скалах в провинциях, завоеванных Рамсесом II, прославляющих его военные подвиги. Он лично видел два таких рисунка, один из которых, близ Бейрута, сохранился и по сей день.


[Закрыть] и весело воскликнул:

– Перед битвой надо настроить свои сердца на победу! Мы доказали, что мы великие воины, в дальних землях почувствовали тяжесть нашей десницы, на берегах их рек мы воздвигли стелы в честь наших побед, а на их скалах начертили летопись наших подвигов. Ваш царь выше всех царей именно благодаря милосердию богов и вашему мужеству, мои храбрые сотоварищи. Да принесет нам завтрашний бой новую славу! Да помогут нам боги достойно завершить эту войну! Осушите до дна ваши кубки за победу и скорое счастливое возвращение на родину!

– Да здравствует фараон! Пусть даруют ему боги победу, силу и здравие! – стали восклицать все присутствующие.

Царь, сходя с трона, громко сказал:

– Ну, теперь отдыхайте, пока не зайдет звезда Исиды, а там помолимся Амону – и в бой!

Снова возгласы торжества раздались со всех сторон, и Рамзес крепко пожал руку каждому из своих сыновей, а двум младшим, Мернептаху и Рамери, приказал следовать за собой. Сопровождаемый этими юношами, Меной, телохранителями и придворными, несшими перед ним высокие жезлы, украшенные золотыми лилиями и страусовыми перьями, он направился к своему спальному шатру, который охранялся особым отрядом воинов под командованием одного из сыновей Рамсеса.

Прежде чем войти в шатер, царь потребовал мяса и собственноручно покормил своих львов, которые, как кошки, позволяли ему гладить себя. Потом он зашел в конюшню, потрепал по шее любимых лошадей и приказал запрячь утром в свою колесницу Нуру и Фиванскую Победу[179]179
  Подлинные клички лошадей колесницы Рамсеса в дни кадешской битвы.


[Закрыть].

Очутившись, наконец, в своем шатре, он отпустил телохранителей, приказал Мене снять с него оружие и драгоценные украшения и подозвал своих младших сыновей, которые почтительно стояли у входа.

– Почему я приказал вам следовать за мною? – спросил он серьезно.

Оба юноши молчали, и он повторил свой вопрос.

– Наверное, ты заметил, что между нами не все ладно, – ответил наконец Рамери.

– И еще потому, что я желаю, чтобы мои дети всегда жили мирно между собою, – продолжил царь. – Завтра у вас будет достаточно врагов, а друзей у нас всегда слишком мало, и мы их часто теряем в бою. Мы не должны испытывать неприязни к друзьям, которые могут погибнуть на поле брани, а лишь с радостью ждать встречи с ними на том свете. Скажи, Рамери, что произошло между вами?

– Я нисколько не сержусь на брата, – сказал юноша. – Ты недавно вручил мне меч за то, что я действовал как подобает в последней стычке с врагами, а теперь он висит на перевязи у Мернептаха. Мы с ним спим в одном шатре, и вчера, вынув свой меч из ножен, я хотел полюбоваться его искусной отделкой, но он оказался не моим.

– Я в шутку положил свой меч в его ножны, – пояснил Мернептах, – но он не понимает шуток и сказал, что я хотел присвоить себе то, чего не заслужил. Он даже хвалился, что…

– Довольно, вы оба виноваты! – заявил Рамсес. – Даже в шутку, Мернептах, никогда не обманывай. Я однажды солгал, еще в юности, и расскажу тебе, что из этого вышло. Моя благородная мать, Туйа, попросила меня привезти из моей первой поездки в Фепху[180]180
  Так называли Финикию на памятниках XVIII династии.


[Закрыть] камешек с берега близ Библоса, где было выброшено морем тело Осириса. Только вернувшись в Фивы, я вспомнил о поручении своей матери и, будучи тогда легкомысленным юношей, поднял с дороги первый попавшийся камешек и отдал его матери, говоря, что привез его из Библоса. Она очень обрадовалась, с гордостью показывала его своим братьям и сестрам и хранила вместе с изображениями своих предков. Мне было ужасно стыдно, что я обманул мать, и однажды ночью я тайком взял камешек и с негодованием бросил его в воду. На другое утро матушка созвала всех слуг и стала строго спрашивать с них за пропажу камешка, тогда я не выдержал и признался во всем. Меня за это не наказали, но я никогда еще так не страдал и с той поры никогда не позволял себе солгать, даже в шутку. Запомни мой рассказ, Мернептах, а ты, Рамери, возьми свой меч, но знай: в жизни так много истинных горестей, что не стоит отчаиваться из-за мелочей, а то легко сделаешься таким угрюмцем, как Паакер, хотя, кажется, тебе, с твоим веселым характером, это не грозит. Ну, теперь пожмите друг другу руки.

Рамери бросился на шею брата и поцеловал его.

– Вот и хорошо, – сказал царь, гладя своих сыновей по голове. – А теперь ступайте спать, завтра вы сможете заслужить новые почести.

Когда царевичи ушли, Рамсес сказал Мене:

– Я и с тобой хочу поговорить перед битвой. По твоим глазам я всегда знаю, что делается в твоем сердце, и вижу, что со времени приезда твоего конюшего ты о чем-то тревожишься. Что произошло в Фивах?

Мена грустно посмотрел на царя.

– Моя теща, Катути, – отвечал он, – плохо управляет моим имением, закладывает землю и продает скот.

– Это дело поправимое, – сказал с добродушной улыбкой Рамсес. – Ты же знаешь, я обещал тебе выполнить любую просьбу, если окажется, что Неферт слепо верит тебе, как ты думаешь. Но ты никогда еще не беспокоился так о деньгах и имении. Вероятно, случилось что-то более серьезное. Будь со мною откровенен: ты знаешь, я тебе как отец, и к тому же в сердце человека, который управляет лошадьми моей колесницы в бою, не должно быть от меня тайн.

Мена поцеловал край одежды царя и сказал:

– Ты знаешь, что Неферт оставила дом Катути и отправилась с твоей дочерью Бент-Анат на священную гору, а оттуда в Мегиддо.

– Я полагаю, в этом ничего плохого нет, – заметил Рамсес. – Бент-Анат не нуждается ни в чьей поддержке, и твоя жена не может желать лучшей покровительницы, чем моя дочь.

– Конечно! – воскликнул Мена с жаром. – Но прежде чем они отправились в путь, произошло нечто ужасное! Тебе известно, что до нашей свадьбы Неферт была невестой своего двоюродного брата, лазутчика Паакера. Так вот, пока он был в Фивах, он часто посещал мой дом. А еще он одолжил Катути большую сумму для оплаты долгов моего легкомысленного шурина. Мой конюший видел собственными глазами, что он приносил цветы и дарил их Неферт.

Царь улыбнулся, потрепал рукою Мену по плечу и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

– Твоя жена должна слепо верить тебе, хотя у тебя в шатре живет чужая женщина, а ты смеешь сомневаться в ней потому только, что ее двоюродный брат дарит ей цветы! Разве это справедливо? Неужели ты ревнуешь ее к широкоплечему негодяю, которого какой-нибудь злой дух подсунул в гнездо благородного махора, его отца.

– Я к нему не ревную и не сомневаюсь в Неферт, – возразил Мена, – но меня мучит, приводит в бешенство то, что Паакер, которого я презираю, смеет смотреть на нее и носить ей подарки.

– Всякий, рассчитывающий на доверие другого, должен сам доверять, – сказал Рамсес. – Разве мне не приходится выслушивать льстивые речи от самых низких негодяев? Ободрись, Мена, думай только о предстоящей победе и о возвращении домой, к тому же не забывай, что ты перед Паакером более виноват, чем он перед тобой. Ну, теперь иди посмотри лошадей, а завтра я хочу тебя видеть моим веселым и храбрым колесничим.

Выйдя из царского шатра, Мена пошел в конюшню, где его ждал Рамери. Царевич стал говорить ему о том, что он всегда его любил и считал образцом для себя, но не так давно был поражен известием, что Мена взял к себе в шатер чужую женщину, несмотря на то, что женат на лучшей и красивейшей женщине Фив.