Текст книги "Расстояние"

Аркадий за это время успел устроиться перед телевизором и заняться мыслью о том, что ранее мачеха воспринималась в этом доме как посторонняя, сейчас же посторонним чувствовал себя он. А потом другой: он немного волновался перед встречей с сестрой и отцом, но о том, как пройдёт свидание с его женой, даже не задумывался.

– Может, что-нибудь расскажешь о своих занятиях заграницей? – предложила Оксана, небрежно опустившись в кресло рядом с ним. – Как ты там жил последние полгода?

– Нормально жил, нечего рассказывать, ничего интересного. Настолько ко всему привык, что наскучило смотреть по сторонам, как вам здесь.

– Почему? Тут случилась пара интересных историй. Ты следил за новостями?

– А как же.

– Тогда знаешь. И по мелочи кое-что происходило. Пару месяцев назад умер один из партнёров твоего отца. Ты бы видел, как он переживал!

– Странно, он мне ничего об этом не рассказывал.

– Действительно странно. Я ещё никогда его таким не видела. Плакать – не плакал, но глаза красные, лицо бледное, хоть самого в гроб клади. А, когда на кладбище под руку с ним стояли, чувствовалось, что Гену всего трясёт. Грустно это.

– А как звали?

– Знаешь, я ведь даже не запомнила. Кажется, Перов то ли Александр, то ли Алексей. Они недавно начали вместе вести дела. Примерно его возраста, и вдруг инфаркт. Представляешь?

– А о Романе Эдуардовиче что-нибудь слышно?

– Кто это?

– Значит не слышно. Тоже его партнёр, только давний.

– Зачем ты всё время поглядываешь в окно?

– Отвык от этого города. Всю жизнь жил не тужил, а теперь вот отвык, в диковинку он мне стал. Смотрю, любуюсь. Москва хороша в это время года.

– Не замечала. Ну ничего, скоро привыкнешь. Ты ведь здесь останешься?

– Спрашиваешь о планах на будущее? Большая тема. Конечно, останусь, куда я денусь, надо заканчивать образование.

– Всё лето ещё впереди, успеешь определиться.

– Я, кажется, уже определился.

– Вот и славно. Ладно, не буду рассиживаться, надо готовить. Рыбу или мясо?

Аркадий ответил. Оксана встала и ушла, а он опять задумался: «Всё-таки хорошая женщина, нам всем с ней повезло, не только отцу. Как-то непривычно, что обо мне заботятся, вот пошла готовить и даже спросила, чего я хочу. Может, и мне жениться?» Молодой человек поднялся, подошёл к окну, окинул взглядом пейзаж, потом отвернулся, осмотрел комнату, чей интерьер успел поменяться два-три раза за время его отсутствия, по сути, не изменившись ни разу, оставаясь всё тем же стандартным серым комфортом состоятельных людей без фантазии, только полочка с разнокалиберными книгами, висевшая на самом видном месте, предавала этому помещению индивидуальность. К ней он и направился в надежде хоть чем-то себя занять; тоскливое волнение отказывалось покидать его сердце.

Аркадий взял первую попавшуюся книгу, название которой прочёл на корешке, повертел её в руках перед тем как развернуть, внимательно осмотрел все знакомые изъяны и потёртости, на обложке не было картинок, прочитал пару строк на случайно попавшейся странице и спокойно поставил на место. Чрезвычайная скудость библиотеки этого дома была вполне объяснимой: во-первых, книги в его семье ни у кого не находились в почёте, и не потому, что все Безродновы – неотёсанные, необразованные недоумки, а потому, что образование их не касалось слова; во-вторых, в доме деда имелась такая библиотека, переплюнуть которую ни отцу, ни матери молодого человека, ни уж тем более двум другим женщинам всё равно бы не удалось. И потом, всегда можно взять интересующее произведение у Аркадия Ивановича, а в последнее время так и просто найти в электронном виде.

Однако парень между делом увидел на полке и неизвестные себе экземпляры (он давно не обращал на неё внимания). Два больших, пафосных фолианта, один в бархатном переплёте, красовались среди прочих невзрачных кирпичиков. Явно чьи-то подарки, поскольку содержание их было нулевым: тот, что побольше – про архитектуру Испании, второй – о ремёслах индейцев Амазонии (слава богу, в бархате был первый). Он с интересом повертел их в руках, но открывать не стал.

«Чёрт возьми, как на экскурсии!» – воскликнул про себя Аркадии. И действительно, ни любви, ни теплоты он не ощущал, никакие чувства не шевелились в его душе, даже когда молодой человек взял в руки материных «Братьев Карамазовых», то не был ни взволнован более прежнего, ни опечален, ни растроган. А ведь парень вернулся в родной дом. Пусть тот не являлся для него первым домом, но от того не становился менее родным, перед ним на полке стояла его жизнь, его детство и юность. Аркадий это прекрасно понимал, и подростковым максимализмом он переболел, однако никак не мог возродить в себе былые переживания. Перед его глазами проплывали вполне определённые картины из прошлого, в связи с каждой из этих книг он мог вспомнить какую-нибудь историю, описать её в мельчайших подробностях, но совершенно без эмоций. Прошлое осталось в прошлом; возможно, оно заинтересовало, увлекло бы парня, когда бы налицо имелись вещественные доказательства его материальности, но сейчас Аркадия смущало настоящее и будущее, в том числе и самое-самое близкое. То, в чём он так боялся признаться и что давно глодало его душу, затмевало всё другое, являлось страхом перед неодобрением отцом его жизненных планов, молодого человека пугало, что тот не позволит ему учиться дальше, а, по сути, переучиваться и навяжет свою волю. Он столь сильно оказался похожим на всех состоятельных избалованных детей, что язык не поворачивается назвать его жизненный путь оригинальным.

Встреча

Между тем из прихожей уже доносилась возня, надо было выйти навстречу, поздороваться, выказать радость. Первой на глаза попалась Света. Хоть они виделись сравнительно недавно, но Аркадию показалось, что сестра заметно изменилась за неполные полгода, и изменилась не в лучшую сторону, черты лица стали резче и беспокойнее, она сильно осветлила волосы, от чего её лоб казался ещё более выпуклым, брови тоньше, а глаза впалыми и как будто мутноватыми. Кончик носа заострился и выдавался вперёд, щёки несмотря на то, что они с отцом только пришли с улицы, под слоем тонального крема выглядели очень бледно, а светло-розовая помада на тонких губах смотрелась совсем искусственным дополнением к уставшему, безучастному выражению лица. Фигура Светы потеряла некоторую часть природной женской гибкости, став прямолинейной и неуклюжей во всём: в не в меру широких для девушки плечах, талии, прямо переходящей в торс, и оголённых по колено худых ногах, с которых она тем временем стягивала отнюдь не дешёвые туфли. Да и одежда говорила о деловитой сухости – однотонное тёмно-синее платье без рукавов и такого же цвета пиджак, который она к выходу брата успела снять.

Отец тоже немного изменился, чуть постарел, чуть полысел, чуть потолстел, что Аркадия совсем не поразило. Его круглое лицо как всегда было серьёзным, а морщинистый лоб только усиливал это впечатление, светло-карие глаза смотрели жёстко и прямолинейно несмотря на то, что маленькие морщинки в углах предавали взгляду некоторую лукавость. Нос Геннадия Аркадьевича с годами становился только толще и покрывался мелкими щербинками, уголки губ давно начали уплывать вниз, органично дополняя тем самым обвисающий подбородок. Одет он был в стандартный однобортный костюм без галстука, чья помятость от долгого сидения в кресле стала особенно заметна, когда тот склонился над столиком в прихожей, чтобы что-то с него взять. Повернувшись и увидев сына, Геннадий Аркадьевич так по-отечески радушно улыбнулся, что парень разволновался ещё более.

– Здравствуй, путешественник ты наш. Прямо возмужал…

– И это за полгода? – тут же оборвал его Аркадий, а тот заулыбался ещё слаще.

– …и это за полгода. – Они пожали друг другу руки.

Света растерянно стояла с туфлей в руке, поскольку брат прошёл мимо неё, но вскоре они слегка приобнялись.

– Зря смеёшься, ты действительно сильно изменился, – сказала она, всё ещё придерживая его за плечи и разглядывая как занятный предмет.

– Ты тоже в этом смысле на месте не сидела.

– Надеюсь, в лучшую сторону.

– Надейся, – протянул Аркадий. Все натянуто усмехнулись, поскольку шутка вообще-то являлась для девушки унизительной.

Предполагается, что совместные семейные трапезы сближают людей. Так случилось и на этот раз, однако оно оказалось не тем сближением, которое расставляет точки над «i» и позволяет родственникам ощутить, что, пусть у каждого из них многое имеется в жизни, но присутствующие здесь и происходящее сейчас – самое важное в ней. Аркадий долго, нудно и сбивчиво рассказывал Оксане о Париже, в котором та не раз бывала, в том числе с ним, и могла поведать больше него, но сейчас зачем-то расспрашивала об этом городе, а Геннадий Аркадьевич со Светой никак не могли вернуться с работы, договаривали, проговаривали, соглашались, спорили, приходили к одним выводам, оставляли их, брались за другие, тоже оставляли и не в состоянии были остановиться. Видно, что обоим их спор нравится до чёртиков, привлекал сам процесс вне зависимости от результата, хотя виновницей такого положения дел в основном являлась Света. Сомнений, что отец способен принимать окончательные решения, ни у кого не возникало, поскольку он их уже не раз принимал, а в данный момент просто заигрывал с дочерью, будто чему-то обучая, чем обольщал её самолюбие.

А вот самолюбие его сына в это время зудело, поскольку тот полагал, что станет «гвоздём программы», но всё выглядело так, будто Оксана, исполняя роль хозяйки дома, развлекала молодого человека светской беседой, пока другие занимались важными делами. Кроме того, Аркадий не находил себе места, ожидая, когда будет поднята казавшаяся очевидной тема его будущего, он желал и боялся высказать свои сокровенные намерения – желал, потому что гордился ими, а боялся, поскольку смутно ощущал в них некоторое ребячество, но подчеркнуть их окончательность ему хотелось во что бы то ни стало. В таких чувствах парень часто отвлекался от разговора, рассматривая периодически обновляемым интерьер столовой и пытаясь угадать, изменилась ли обстановка других комнат, в которые со времени своего приезда он не успел заглянуть. Семья сидела в современно, даже слишком современно, поскольку всё современное быстро устаревает, обставленной комнате, куда выходили двери всех прочих, за большим обеденным столом со стеклянной столешницей. На нём стояло, во-первых, два салата из морепродуктов, первый – из креветок с орехами, зеленью, оливками и майонезом, приготовленный явно не сегодня и доходивший до кондиции в большом серебристом холодильнике на кухне, другой – непонятного происхождения, в котором только и чувствовались, что консервированный лосось и мелко нарезанные шампиньоны. Во-вторых, в самом центре дымилась супница, из которой торчала ручка половника, наполненная густой жидкостью с морскими гребешками, картошкой, теми же шампиньонами, что и в салате, тмином, луком и веточками брокколи. В-третьих, на второе, как и обещала, Оксана приготовила рыбу: запекла карасей с лимоном для размягчения костей, каждому по два, хозяину – три, хотя Аркадий после супчика еле-еле осилил одного. Запивалось всё это на выбор апельсиновым соком, белым вином или пивом. Выпускник парижского вуза предпочёл первое, потом резко перешёл на третье, женщины – второе, а его отец сразу пил только пиво. Стол не являлся праздничным, семья Безродновых обычно обедала именно так, только порознь, однако Аркадию после стольких лет жизни на съёмной квартире он показался весьма изысканным.

Между прочим, он не зря интересовался обстановкой других комнат, она существенно переменилась со времени его последнего посещения. Комната Геннадия и Оксаны теперь вмещала ещё более массивную кровать, чем прежде, по бокам которой стояли тумбочки из стекла и стали, ещё более массивный шкаф и комод, на полу лежал ещё более ворсистый ковёр. Всё это имело минималистичный дизайн и выдержано в чёрно-белых тонах без малейших намёков на художественность, три стены с рельефной штукатуркой окрашены в белый цвет, а четвёртая превращена в сплошное зеркало, и лишь ламинат на полу под тёмное дерево с толстыми прожилками как-то освежал картину. И в этой комнате спали живые люди! У человека с определённым чувством вкуса такой интерьер вызывал бы нервную дрожь.

Комната Светы оказалась несколько теплее, и в целом чувствовалось, что в ней живёт девушка. Тёмно-розовые обои с широкими завитками различных оттенков этого цвета создавали впечатление хрупкости и уюта, небольшая полутораспальная кровать с несколькими мягкими игрушками вместо подушек на светло-зелёном, почти салатовом покрывале в крапинку смотрелась крайне умилительно, хотя и не по возрасту хозяйки, лакированный шкафчик в углу у окна битком набит всевозможными нарядами, из-за чего его дверцы еле-еле закрывались, а ведь они были максимум лишь половиной из всех, остальное хранилось в её собственной квартире. У двери стояла тумбочка с телевизором, рядом с кроватью – старый письменный стол, купленный в начале 90 годов, светлый, с потёртостями и засаленными ручками выдвижных шкафчиков, чья поверхность сплошь изрисована цветочками, бабочками и прочей милой девичьей чепухой, из-за которой тот здесь и задержался. На весь пол, надо сказать, совсем не маленькой комнаты раскинулся мягкий ковролин приятного ровного коричневого оттенка.

Кабинет Геннадия Аркадьевича, располагавшийся между двумя предыдущими комнатами, тоже не отличался теплотой обстановки, впрочем, именно он и не должен был. Помимо непременного атрибута таких помещений – большого письменного стола из настоящего дерева, вскрытого тёмно-коричневым лаком, на котором стояла масса дорогих письменных принадлежностей и компьютер, а по обоим бокам располагалось по четыре выдвижных ящика, запиравшихся на ключ, – в нём также имелась небольшая кушетка, обтянутая чёрной кожей, журнальный столик из стекла и алюминия, неказистый офисный шкаф с бумагами и ни одной книги. Всё это в сочетании с белыми обоями в мелких серебристых узорах, отсутствием на полу мягкого покрытия и жалюзями на окнах создавало мрачную, но очень рабочую атмосферу, в которой Геннадий Аркадьевич регулярно пребывал не только в будни, но и в выходные дни.

А ещё в этой избыточно просторной квартире имелась комната для гостей. Она располагалась в углу и была почти вполовину меньше комнат Светланы или Аркадия, но, пожалуй, являлась самым уютным помещением из всех. В ней нашли своё применение остатки мебельных гарнитуров, ранее стоявших в других комнатах: бывшая кровать Аркадия, немного продавленная, но вполне сносная, из светлого дерева с выдвижным ящиком внизу; бывший шкаф родителей не совсем ей в тон и очень маленький, не более метра в ширину, с двумя створками, за которыми слева имелись полочки, справа – вешалка для одежды; небольшой тёмный и круглый деревянный столик и два стула с сомнительным предназначением, ранее располагавшиеся в прихожей; на полу лежал тёмно-синий ковролин, сложенный пополам лучшей стороной вверх, на которой прежде стояла стенка в зале, почему та менее протёрлась; а на окне висели занавеси – внутри прозрачная тюлевая, за ней две плотных весьма выцветших зелёных.

Признаться, слова о том, что двери всех комнат выходили в столовую, были некоторым преувеличением, на самом деле планировка оказалась гораздо хитрее. Входя в квартиру, посетитель попадал в большую прихожую, слева от неё располагались двери в ванную и туалет, правее них шёл небольшой коридор, заканчивавшийся входом на кухню, направо – дверью в столовую, и там же направо, буквально за два метра до прихожей – гостевая комната. Посреди глухой стены напротив входной двери внезапно возникала дверь в комнату Аркадия, а крайним справа был проход в зал. В столовую комнаты выходили в следующем порядке слева направо: комната Светы, кабинет Геннадия, их совместная спальня с Оксаной. Причём, если бы помещение не было угловым, кухня оказалась бы без окон, а с имеющейся планировкой в ней на том месте, где всего удобней было бы навешать разных ящиков, располагалось большое четырёхстворчатое окно, чьего света хватало на полквартиры. Ничего не поделаешь, в 50 годах 20 века архитекторам казалось, что так будет удобней.

То, что неизменно

Встав из-за стола с тяжёлым, приятно ноющим животом, и оглядев всё это вновь, Аркадий решил пока не закрываться в своей комнате, а посидеть с бокалом пива в зале у телевизора. Ах, какое это доставило ему удовольствие! Свободное, большое помещение, широкий экран, огромный выбор каналов и в целом подобие тихого домашнего уюта, ощущение пусть и не собственного, но вполне приветливого и надёжного жилья, много родных людей вокруг – как он от всего этого отвык за годы учения! В голове даже промелькнула интересная мысль, а стоило ли надолго покидать отчий дом ради приобретения массы знаний, лишь некоторыми из которых он воспользуется в жизни. То было лёгким чувством ностальгии: «Всё-таки приятно вернуться. Теперь не осталось и следа от того безразличия, что я испытывал в самолёте, смотря с потрясающей высоты на чужую землю, на которой нельзя различить ни одного нюанса, лишь общие контуры. А ведь на ней живут люди, ходят по своим делам, занимаются своими проблемами. С высоты этого не видно, и надо ли разглядывать? Наверно, да, чем я лучше них? Жаль, хотелось бы зарисовать сразу, пока образы ещё живы, но сил уже нет. Есть что-то особенное в такой отстранённости, в таком расстоянии. Живёшь своей жизнью, вокруг тебя складывается привычный кружок знакомых людей, предметов, понятий. Если же от него чуть отойти, то они чуть переменятся, потом ещё чуть отойти, и они опять изменятся, но уже больше, и так далее. А когда отходишь, появляется холодная объективность, и чем дальше тем больше, и вот возвращаясь обратно, ты перестаёшь чувствовать родство, свойскость со всем тем, что некогда покинул. Смотришь на тот самый кружок с высоты обретённой объективности и уж не видишь в нём ничего особенного, в душе пустота. Почему лучше уйти, чтобы вернуться, чем оставаться на одном месте?

Хотя и время играет определённую роль, не только ты меняешься, но и всё вокруг тоже находится в движении. Надо бы зарисовать, пусть в общих чертах. Хороший образ – земля в иллюминаторе самолёта».

Тем временем Оксана, убрав со стола и навозившись на кухне с грязной посудой, присоединилась к нему с бокалом вина и книгой, которая, на самом деле, её не занимала, она была готова отложить ту в любую минуту, когда с ней заговорят, читала только из приличия, чтобы не навязывать беседу, очень воспитанная женщина. Геннадий же Аркадьевич со Светой сразу после ужина пошли в кабинет. Аркадий поначалу увязался за ними, но после передумал. По всей видимости, они желали дообсудить что-то по работе, поскольку из открытой двери доносился оживлённый разговор, а Света то и дело выбегала в прихожую, рылась в портфелях, своём или отца, доставала очередную бумагу и забегала обратно. В их разговоре звучали упоминания каких-то контрактов, астрономических сумм в десятки и сотни миллионов, которые человека, не посвящённого во всю эту кухню, могли ввести в благоговейный трепет, да и им самим прибавляли значимости в собственных глазах, а также людей, не знакомых никому кроме них, чьи деловые и не только отношения вызывали у обсуждающих то удовлетворённость, то беспокойство, то насмешку и прочее. Наконец где-то через час они угомонились и присоединились к остальным. Аркадий же так и не заговорил с Оксаной.

– Дочка, принеси-ка мне пива из холодильника. Я смотрю, наш путешественник, – он почему-то избегнул назвать сына по имени, – допивает уже пятую бутылку. Я тоже так хочу. – Света спокойно удалилась. – Господи, как же достали эти дела, – прибавил он общую фразу, никому её не адресовав, с явным благодушием и удовлетворением.

– Опять что-то срывается? – спросила Оксана.

– Пока нет. Любому срыву всегда предшествует аврал. Сейчас как раз он. Спасибо, дочка, – Геннадий взял протянутую открытую бутылку и пустой бокал, не без удовольствия в глазах вылил в него её содержимое и смачно пригубил. Потом продолжил, – ты же видишь, что происходит, сегодня любой контракт на вес золота, и кто не успел, тот опоздал. Ранее я бы со всякой шушерой и связываться не стал, а сейчас гоняюсь за каждым оборванцем: «А не изволите ли? А мы скидочку сделаем. Можно в рассрочку». Зарубежные контрагенты вконец оборзели. Азиаты ещё ничего, планку держат, а вот европейцы с американцами шкуру живьём дерут: день просрочки – пеня, недопоставка – вычет, перепоставка – расплатимся позже и так далее. Нет, надо переходить в сферу услуг, услуг для бизнеса, с населением тоже не стоит связываться.

– И у тебя уже есть какие-то идеи, любимый?

– Идей столько, любимая, что лучше бы их было поменьше, а то мечешься как буриданов осёл, не знаешь, к какой охапке идти. Так ведь можно в конце концов и загнуться.

– Зачем так мрачно? Не загнуться, просто разориться, – встряла Света. – А вообще в свете последних событий, отсюда надо уезжать. Вот ты веришь, что он действительно будет работать честно, а не просто и дальше сидеть на трубе и ныкать нефтяные деньги по своим карманам?

– С этим погоди. Ты, наверное, не помнишь, но в нашей стране подобные события случаются не в первый раз. Да, многие уезжали, есть даже те, которые потом об этом не жалели, но я чувствую, что не зря остался, время проходило, всё перетёрлось, перетерпелось и становилось лучше прежнего. Тебе просто не с чем сравнивать. Был у меня в середине 90 один компаньон, прямо перед 97 дал отсюда дёру, поселился в Италии в каком-то местечке на севере, устроил семейный бизнес, там за него можно легко получить гражданство, много хвастался: вот у него и дом просторный, и две машины, и жена красавица, и ездят по всему свету, и вообще живут припеваючи. А лет так через 10 начал кусать локти, видя, до каких высот я поднял наш бизнес, в то время, как у него всё местечково, однообразно, настоящего дела нет и не предвидится. Захотел бросить и вернуться, а уже не получается, навыки, связи – всё растерял, и никому тут не нужен.

– Немного грустная история, но, я полагаю, его положение вполне терпимо.

– Да, Ксюш, как он устроился, мало кому удалось. Основная масса просто прозябает. Здесь успели кое-что ухватить, там накупили всякого разного и сидят без дела, только деньги тратят, и никому кроме лоботрясов и прихлебателей на интересны.

– Я, скорее, к тому, что не справедливо, когда все сверхприбыли от продажи нефти и газа идут одному человеку.

– Ну что ты! Далеко не одному. В основном, конечно, избранным, но и стране перепадает.

– А когда они кончатся, избранные уедут, а мы тут останемся с голым задом.

– Ну, мы-то в таком виде точно не останемся, я об этом позабочусь, но, когда закончится это, найдётся что-нибудь другое. Бог Россию не оставит.

– Достойные слова опытного делового человека.

– Не иронизируй, милая, я на досуге много об этом думал, – спокойно и совершенно всерьёз сказал Геннадий Аркадьевич, допивая своё пиво. – В конечном итоге, всё суета и лишь средство, цель же совсем другая, высшая, к ней надо стремиться, а не к тому, чтобы подешевле купить и подороже продать.

– Первый раз слышу, чтобы ты говорил религиозными формулами.

– Это не формулы, это сама жизнь. Я понимаю, в христианстве много противоречивого, спорного и так далее, но это учение настолько злободневно, что сомнений в его истинности не возникает. Да и все затруднения с Христом, как мне кажется, состоят только в следующем: сам ли он навесил на себя смехотворные регалии сына божьего, царя царей и прочие, либо за него это сделали апостолы. Я склоняюсь ко второму варианту.

– Но это уже не христианство, а ересь. И раз ты затронул его историю, то лично мне интересней не апостольские инсинуации, а первые варварские короли, которые только-только освободились от римского доминирования, как сын от отца, и приняли это учение, тогда не имевшее никакой монументальности, для компенсации исчезнувшей власти, откуда и взялась его сила.

– Однако своё содержание оно получило раньше.

Аркадий всё это слушал, и у него кипел мозг. Таких общих рассуждательств ни о чём от столь образованных людей он не ожидал. Он не мог поверить, что его близкие в состоянии интересоваться подобными вещами, или даже не очень близкие, или даже никакие другие. Молодой человек сильно отвык от Родины, совсем не понимал, чем живут его соотечественники, да бог с ними, с соотечественниками, Аркадий не знал, что творится в головах самых родных людей. Справедливости ради надо отметить, что и ранее парень, воспитанный в одной, очень ограниченной среде, об этом не задумывался и в силу возраста воспринимал как данность. Начав же анализировать, он не мог взять в толк, почему такие отвлечённые и в то же время приземлённые вещи становятся предметом обсуждения.

Черта молодости. Дело не в осуждении, а позиции в целом. Чистая, можно сказать, рафинированная бездеятельность, от которой никто и не ждёт никаких результатов, более того, не ждёт стремления к ним, а позволяет быть таковой, какая она есть, имеет право безучастно взирать и судить обо всём вокруг, не будучи вовлечённой ни во что. И нельзя сказать, что ей так удобней, отнюдь, тот дискомфорт от разлада с действительностью, который теребил любого мало-мальски мыслящего молодого человека, приносит неприятности лишь ему самому. Потому Аркадий и чувствовал себя так неловко. Он не краснел, не пытался кому-то что-то доказывать, заикаясь и сбиваясь с мысли на мысль, он лишь искал хоть какую-то объективность в собственных соображениях, которая смогла бы повлиять на мнение его отца, сестры, мачехи, но не находил, они казались далёкими и бессодержательными, а посему просто сидел и слушал. Остальные от него ничего другого и не ждали.

– Пожалуй. Но вернусь к теме выборов. Мне кажется, это не совсем та сфера, в которой следует задумываться о чём-то кроме благосостояния.

– Вот уж спорное замечание.

– Я настаиваю. В других цивилизованных странах с ними не связывают что-то кроме него, достаточно посмотреть в телевизор.

– А, по-моему, дураков хватает везде, – вставила Света. – Обмануть могут и там, под видом благой цели протащив собственный интерес. Или на худой конец запугать.

– То, что под видом высоких принципов кто-то скрывает свои интересы, мысль совсем не новая и верная. Дело в людях, в избирателях, клюют ли они на лицемерную чушь, хватает ли у них ума не верить политикам или нет. А страх присутствовал везде и всегда, даже самых цивилизованных можно так запугать, что они начнут вести себя иррационально.

– И не обязательно им врать, – продолжила Оксана мысль мужа. – В жизни достаточно ужасов, более того, и вокруг довольно безобидных вещей можно так сгустить краски, что народ от страха ломанётся себя от них спасать, или, наоборот, реальный негатив представить как нечто безобидное или даже нужное, если это выгодно. Не зря же под личиной толерантности кормим Кавказ да ещё и голосуем за того, кто кормит по причине трусости и бессилия.

– Кавказ, будем говорить, мы кормим в основном по другой причине хотя и этой тоже.

– Да нет, только по этой.

– Хорошо, предположим. Тебе не кажется, что, как только начинаешь говорить о Кавказе, сразу возникает ощущение чего-то задавленного, мрачного, подвального. Может, закроем эту тему, нам сегодня со Светой на работе и без него хватило негатива. Я вот к чему. Раньше, когда мы были, будем говорить, незрелыми, всё вокруг казалось очень сложным и в то же время простым.

– Ты опять начинаешь говорить загадками.

– Простым для самих себя, не надо было никуда лезть, а оставить в покое, и всё как-то крутилось само.

– Например?

– Даже не знаю, их масса, но ни один в голову как раз сейчас и не приходит.

– Я поняла! – взвизгнула Света. – В детстве мы не задумывались, откуда в доме берётся еда, а, когда стали, пришли в ужас от возможности умереть с голоду, – вставила она свои интимные детские переживания.

– Что-то вроде того, не совсем, правда, но всё равно спасибо, дочка. Так вот. Чтобы взяться за нечто сложное, надо иметь смелость. У моего компаньона она была, и он уехал. Но выходит, смелость сыграла с ним злую шутку, лишила других возможностей, более существенных, чем те, что он приобрёл.

– То есть получается, трусом быть выгодно? – отчаянно вмешался Аркадий.

– Ты, сынок, дослушай. (Хотя трусом иногда действительно быть выгодно.) Когда человек набирается опыта, жизнь для него несколько упрощается, но всё равно остаётся весьма сложной, а вот смелость ему больше не нужна. Мне кажется, именно это произошло в развитых странах: многие люди вполне владеют ситуацией, являются хозяевами собственной жизни и желают сохранить своё, будем говорить, всеведение. Сохранить потому, что они уже не смелые. Кстати говоря, и иррациональность поступков вполне объяснима и возникает тогда, когда в жизнь вторгается нечто новое, а это обязательно происходит, мир очень многообразен. В России же всё совсем иначе.

– Вот уж кто б сомневался.

– Мы всё ещё незрелые, а потому смелые, и стремимся не сохранить комфорт, а обрести чего-то иное, неизведанное, как, по твоим же словам, первые варварские короли.

– Аминь, – чуть ли не прокричала Оксана, наигранно оглядывая роскошную обстановку, в которой разворачивалась дискуссия. – А если серьёзно, очень легко рассуждать, что комфорт не нужен, когда он есть. Ты даже не представляешь, как тебе повезло, ты вырос в обеспеченной интеллигентной семье в центре Москвы, в детстве тебе не приходилось топать каждое утро в школу через полгорода в лёгком пальтишке в -20, неделями есть одну картошку в ПТУ или бегать в помощницах у какой-нибудь самодурки, переделывая по 100 раз одно и то же.

После этих слов все ненадолго замолчали, и если дети Геннадия Аркадьевича были достаточно молоды, чтобы те произвели на них должное впечатление, то он, закалённый жизненным опытом, не придал им существенного значения. Муж хорошо знал свою жену и испытывал к ней и её судьбе искреннее сочувствие, понимал, откуда взялись воспитанность и покладистость, и весьма их ценил, но не делал из данных качеств священных коров.

А дискуссию всё-таки вёл он, и поскольку молодёжь окончательно замолчала, то именно ему пришлось её завершать.

– Ты сама знаешь, что это далеко не предел, к тому же ради своего нынешнего положения мне пришлось очень потрудиться, гораздо серьёзней, чем кому-нибудь другому в цивилизованной стране. Более того, если бы я делал свой бизнес с теми же усердием и энергией заграницей, то приобрёл много больше, чем имею сейчас.