Текст книги "Расстояние"

ПРЕДИСЛОВИЕ

Счастливое младенчество

Аркадий, в данном произведении первый, родился в уютной и счастливой советской семье, если людей, живших в Союзе в конце 30 годов 20 века можно назвать счастливцами. Отца и мать он запомнил плохо, урывками, поскольку потерял их в возрасте пяти-шести лет во время войны, сначала его, потом и её. Как они познакомились, кем были их родители, он не знал, помнил только, что маму звали Татьяной, а папу Иваном, что ютились они втроём в маленькой комнатушке коммунальной квартиры, крайней справа в конце длинного прямого коридора, вечно заставленного всякой рухлядью, выброшенной другими жильцами, в котором постоянно сохло бельё, в том числе и их. Комната располагалась в углу дома на третьем этаже и имела, к счастью её обладателей, целых два окна. Резво бегая ребёнком по коридору, Аркадий волей-неволей заглядывал в чужие помещения, в которых имелось лишь по одному окну, от чего их скромное жилище казалось ему особенным, исключительным среди унылых пустых конурок.

Аркадий Иванович не был непоседливым, задорным дитятей, с двумя сверстниками из одной с ним квартиры он не дружил. Они были старше него на полтора и два года, и раз снеся от них побои в два с половиной года от роду, он никогда более не общался с мальчиками и сильно их боялся. Не отличался он и хорошим здоровьем, а после того как родители отдали его в детский сад, болеть стал часто и подолгу, перенеся за год с небольшим почти все детские недуги. Однако, как и все детишки, Аркаша любил смеяться и веселиться, играть с отцом, когда у того находилось время, делая всякие штуки вроде шалаша из стульев и одеял посреди комнаты.

Иван работал слесарем на заводе, уходил из дома затемно и возвращался в сумерках, что было особенно заметно осенью и зимой, когда за окном стоял холод, усиливающий чувство ускользающего времени, посему ни разу не отказал сынишке, несмотря на постоянную усталость, в просьбах вроде: «Пап, а пап, давай сегодня поплаваем на пароходе. Я буду капитаном, а ты главным матросом». Ребёнок у него родился в 23 года, матери тогда не исполнилось и 19. Оба приехали из деревни, сами будучи почти что детьми. Их ежедневные скромные обеды за столом – мать с сыном чуть раньше, она забирала его из садика, отец много позже – отдавали именно деревенским бытом и особенно запомнились подрастающему мальчику интимностью, камерностью царившей обстановки и особой ноткой задушевности, бывшей результатом того, что никого у всех троих кроме них самих больше в мире не осталось.

Много позже Аркадий Иванович тщился вспомнить хотя бы черты лиц отца или матери, но постоянно терпел неудачи, от которых в его душе укоренилось исключительно мерзкое чувство предательства самых близких в жизни людей. Папа представал в памяти большим, сильным, тёплым, разумным, весёлым и абсолютно надёжным существом, а мама – мягкой, нежной, ласковой, любящей, заботливой – ничего конкретного, особенного, что было бы присуще только им. Лишь при мысли о них уже у зрелого мужчины к горлу покатывал ком, глаза наливались слезами, и он чувствовал исключительное одиночество, бессмысленность своей жизни, причём случалось это вдруг, сразу и совсем невпопад от любой ничтожной вещицы, попавшейся на глаза, которая напоминала ему о родителях. В его память затесалась только одна картина, которая при своём появлении неизменно порождала чувство, что он увидел её совсем недавно: на улице стояла ночь и шёл беспросветный ливень, а в комнате было светло и тепло; он лежал на кровати, только что привезённый из родильны и заботливо положенный на неё слабой после родов матерью; отец стоял в задумчивой позе у окна.

А вот обстановка их комнаты, других помещений квартиры, находившихся в общем пользовании, почему-то задержались в его воображении. Прежде всего, посередине маленького уютного жилища, даже ребёнку казавшегося слишком тесным для троих человек, стоял массивный круглый стол, всегда покрытый белой скатертью, поскольку его коричневая столешница хоть и не раз лакировалась отцом, всё равно выглядела поцарапанной. Под ним, едва-едва прикрывая пол, лежал потёртый бардовый половичок, вёдший от двери к окну напротив, а над ним – тусклая лампа с абажуром, горевшая тихими долгими вечерами. Слева от двери вдоль стены стояла маленькая кроватка для мальчика, чьё изголовье загораживала большая кровать родителей у единственной глухой стены. Днём обе накрывались покрывалами, под которыми лежало по подушке и тёплому пуховому одеялу одинакового размера (мальчик в своём утопал), вдетому в неизменно чистые пододеяльники на таких же простынях, стираемые и выглаживаемые Таней каждую субботу. У окна напротив двери умудрялся помещаться старый и затейливый комод с резной облицовкой и постоянно ржавыми замками, несмотря на периодическую смазку, коими в конце концов перестали пользоваться, с массой выдвижных ящичков и белой плетёной салфеткой на крышке, в котором, а ещё в массивном шкафу из той же серии, стоявшим между окнами в углу, хранились все нехитрые пожитки этой семьи. По правую руку от двери возвышалось нечто вроде буфета, на верхних полках которого расставлялась имевшаяся у них посуда, а на нижних – крупы, сахар, соль и прочее, редко когда накапливавшиеся в количестве более двух-трёх мешочков. Стены комнатушки некогда выкрасили в светло-голубую краску примерно до уровня человеческого роста, оставшаяся поверхность и потолок в придачу побелены извёсткой, а половицы – натёрты мастикой. В довершении всего в комнате имелось три стула, теснотища была ужасная, и, чтобы сынишка где-то мог играть, отец переворачивал стол вверх тормашками и ставил на пол, превращая его в занимательную для маленького мальчика конструкцию.

Ребёнком Аркадий Иванович не любил посещать кухню, хоть соседи, которых он не запомнил, относились к его семье дружелюбно, однако их скопление в данном месте и громкие разговоры на непонятные темы сильно пугали мальчика. Когда мама звала его, чтобы отнести на стол или принести ей что-нибудь из еды или посуды, он не сразу откликался, потом быстро забегал, хватал, выбегал и нёсся в их комнату, громко топоча коротенькими ножками по грубым деревянным половицам. Пару раз, а то и больше во время своих ребяческих набегов Аркадий спотыкался о хлам в коридоре и падал с размаха, вдребезги разбивая чашку или тарелку, которая была ему поручена. Родители его ругали не сильно, добрые были люди, скорее, соседи больше возмущались на непоседу, однако мальчик сам чувствовал себя настолько виноватым, что неизменно рыдал в голос после каждого происшествия. Но это в мирное время, во время оккупации маленький Аркаша боялся другого, и эти страхи нормального, весьма сообразительного паренька сделали идиотом.

Несчастное детство

После того как мальчику исполнилось четыре года от роду, отец куда-то исчез и исчез навсегда. Началась война, он был призван на фронт, где погиб прежде того, как их родной городишко попал под оккупацию. О том, что отца не стало почти сразу после исчезновения, Аркадий Иванович догадался гораздо позже, лет так в 17 память подкинула ему сцену из прошлого. Однажды мать вернулась с работы бледная, трясущимися руками сжимая клочок бумаги, оказавшийся конвертом, не раздеваясь села за стол, распечатал его и стала читать вслух по слогам, иначе не умела, повторяя слова по два раза. После окончания этого занятия, не предвещавшего ничего хорошего, она просидела молча несколько мгновений, потом начала тяжело вздыхать, проводя по лицу ладошкой снизу вверх, сорвала с себя косынку, прорвались рыдания, и Таня, одетая, бросилась на кровать. Мальчик очень удивился её необычным поведением, в страхе забился в угол и тоже стал хныкать. Прибежали две соседки, у которых мужья тоже ушли на войну, начали её утешать, поить валерьянкой и прочее, но та не успокаивалась до тех пор, пока к ней не подвели сынишку. Она провела ладонью по его заплаканной щёчке, утёрла ему слёзы платком, улыбнулась в последний раз в своей жизни и замолчала.

Как они пережили оккупацию, Аркадий помнил смутно, но, судя по всему, пережили относительно сносно, то, чем Татьяна зарабатывала на жизнь, оказалось востребованным и во время войны. Ели они немного, даже умудрялись иногда помогать соседям, лишь в первую зиму пришлось туго, во время неё их коммунальная квартира опустела буквально на глазах, мужчины пропали ещё в середине лета, а старики, женщины и дети один за одним умирали от голода, холода и болезней. Одним солнечным январским днём не стало старшего из мальчиков, что годом ранее побили Аркашку, где-то через месяц умер второй. Примечательно, что сей факт не вызвал в нём ни малейшего сожаления ни когда он узнал об этом, ни много позже, помня о них всю жизнь.

Так или иначе, но люди в конце концов привыкли и к немцам, и к эпизодической стрельбе на улицах, и к их порядкам, не могли только привыкнуть к непрекращающейся череде смертей знакомых, родных и близких. Мать старалась не выпускать сына из квартиры после того, как чуть его не лишилась при выходе из бомбоубежища, точнее, после того как, людей не стали выгонять оттуда взявшие город немецкие войска, производя досмотры и сортировки. Мальчику тогда вдруг показалось, что мама его бросила, но он не заплакал, он вообще больше не плакал, он замкнулся в себе, совершенно перестав говорить. Года через два повторилось нечто подобное. Посреди дня, в то время как Аркаша спокойно сидел на полу в комнате и ждал, когда мама придёт с работы и покормит его, играясь деревянной машинкой без колёсиков, смастерённой ещё отцом, к нему ворвалась одна из немногих оставшихся соседок, мать одного из погибших мальчиков, схватила за ручку и потащила в чём был опять в подвал, служивший бомбоубежище. На дворе стояла тёплая майская погода, на небе ярко светило полуденное Солнце, деревья успели покрыться сочно-зелёной листвой. Как только мальчик выбежал на улицу, он услышал монотонный, протяжный, нескончаемый гул вдали, наступали советские войска. Город освободили почти без боя, лишь кое-где били танки, вспыхивали отдельные перестрелки, случайной жертвой одной из которых, по всей вероятности, стала мать Аркадия Ивановича Татьяна. Выйдя из своего убежища, люди радовались, обнимались и прочее, а мальчик тут же побежал домой и просидел в комнатушке, никем не замеченный, всеми забытый, без малого сутки.

На время его приютила, а, скорее, наоборот, та самая соседка, поселившаяся с ним в их комнате, потому что она оказалась просторней её собственной, в которую впустили какого-то мрачного мужика без обеих рук. Вот тогда-то Аркадию стало действительно тяжело. Его воспитанием никто не занимался, еду ему не готовили, не стирали, за ним не ухаживали, женщина перебивалась, чем придётся, где-то подрабатывала, куда-то бегала, дома почти не появлялась, а, если и появлялась, была нетрезвой, так что мальчик постоянно сидел запертым в комнате, ни с кем не общался, ел, что придётся (в основном соседские объедки и редкие гостинцы от приёмной «матери»), и в конце концов почти разучился говорить, время от времени сыпля междометиями или обрывками некогда усвоенных слов, а ведь ему исполнилось семь лет, и вскоре он должен был пойти в школу. Проводя таким образом большую часть своей безрадостной юной жизни в четырёх стенах, время от времени ему перепадало счастье выходить на улицу. Обычно это происходило в выходные дни, когда занявшая его жилплощадь женщина в редкие минуты досуга спохватывалась о нормальном развитии ребёнка. Однако, будучи не в состоянии его чему-то научить, подготовить к школе, или просто вследствие объяснимого желания отдохнуть, выпускала того во двор, одевая в ставшие совсем коротенькими, не налезавшими на повзрослевшего мальчика заношенные шортики, маечку, сандалики, носочки или курточку, свитерок, штанишки, ботиночки, чтобы он пообщался со сверстниками. Город потихоньку восстанавливали, весной и летом глаз радовала уцелевшая зелень, ещё более раскрасился пейзаж осенью, кое-где побитые дома заштукатурили, так что даже для тех времён очень бедный вид Аркаши вызывал неприятные ощущения у ровесников, и особенно когда наступила зима (он выходил в старом детском пальтишке с рукавами чуть ниже локтя, разлезавшемся по швам). К тому же тот частенько лишь мычал в ответ на какой-нибудь задиристый вызов, глупо улыбаясь, вследствие чего был неоднократно и жестоко бит. Очень худой от постоянного недоедания и высокий для своего возраста, он стал прекрасным способом самоутверждения для дворовых мальчишек, которые все поголовно росли без отцов, некому было научить их самоуважению и вселить в них уверенность в себе. Однако и этот период в жизни Аркадия продолжался недолго, всего полтора года.

Надо сказать, муж воспитывающей его женщины находился на фронте с начала войны и умудрился там пробыть без ранения три с половиной года, что и поддерживало её не только в стремлении выжить самой, но и сберечь ребёнка, который хоть и казался хрупким в сравнении с собственным, в отличии от него остался в живых. Но в конце концов и эта единственная веточка, за которую та держалась все эти годы, была сломлена. Женщина часто и помногу писала мужу о своей жизни, и пусть письма её не всегда достигали адресата, он всё равно знал достаточно, в том числе о смерти сына и о воспитании чужого, чтобы находить правильные слова утешения в ответ, приободрить и вселить надежду, и она не падала духом. И однажды, только-только завидев заветный треугольник в руках давно знакомого почтальона, пришедшего за сегодня уже второй раз и заставшего её в дверях подъезда, женщина расплылась в счастливой улыбке, не заметив на его лице озабоченного выражения и почерка, коим написан адресат, взлетела по лестнице, ворвалась в комнату, чем сильно обрадовала Аркашку, который заулыбался от такой стремительности, от оживления вообще, подбежал к ней босиком в огромной рубахе с чужого плеча без брюк, поверх коей была крест-накрест повязана потёртая серая шаль, начал что-то почти связно лепетать от неожиданности, она же отстранила его, развернула письмо, прочитала раз, перестала улыбаться, мальчик отошёл к своей кроватке, перечитала ещё раз, будто не понимая его содержания и начиная всхлипывать, ребёнок залез на постель, прочитала в третий раз и уткнулась со слезами в подушку, парнишка сидел тихо и обречённо. Это была похоронка. Конечно, на улицу мальчугана никто не выкинул, но и дальше держать его при себе у женщины смысла не оставалось. В местном детском доме её уговаривали оставить ребёнка себе, а потом в ультимативной форме отказались принимать, чтобы та, наконец, одумалась, в чём ему, на самом деле, повезло, поскольку даже на фоне окружающей разрухи впечатление заведение оставляло крайне удручающее, так что только после окончания войны соседка решилась куда-нибудь отвезти и определить Аркадия с надлежащей заботой. Через много лет, даже десятилетий, в его жизни случился эпизод, когда он один-единственный раз вспомнил о своей временной матери, намеренно приехав на прежнее место обитания. Та более не вышла замуж, жила до старости в бывшей комнатушке его родителей, прекрасно помнила мальчугана, мило с ним пообщалась, но понять, пожалела ли она хоть раз, что сдала паренька в приют, он не смог.

Связь прервалась

Так Аркадий Иванович оказался в подмосковном детском доме. Произошло это поздней осенью 1945 года, на улице лежал снег. Мальчику прекрасно запомнились холод и ветер, постоянное чувство голода и страх перед неизвестностью. Остановились они в какой-то конуре в подвальном этаже на самой окраине Москвы, пожитков у них не было – все вещи Аркадия поместились в небольшой потёртый чемоданчик со сломанным замком и оттого перевязанным верёвкой, который он сам таскал без каких-либо затруднений; женщина же с собой не взяла практически ничего, от чего мальчик испытывал смутную тревогу. Как ни странно, но огромный город совсем не впечатлил паренька, ребёнка можно было считать умственно отсталым, а такие люди неохотно впускают в себя новые переживания, он принял его как совершеннейшую норму и выглядел спокойным, даже через чур спокойным, только внутренняя тревога никак не проходила, не покинув его сердца ещё много-много лет. Через несколько дней после приезда сюда женщина собрала все его вещички обратно в чемодан, успевшие немного разойтись по комнате вследствие пребывания в ней, одела Аркашу в то же пальтишко с короткими рукавами и отвезла в приют.

Как бы ни жилось ему плохо и одиноко в родном городе в комнате покойных родителей с посторонним человеком, как бы он не мёрз в захудалом подвальчике здесь в Москве, в детском доме оказалось ещё хуже. Странное дело, он не чувствовал себя брошенным, точнее, не чувствовал именно сейчас, когда его просто оставили в незнакомом месте без прощаний и объяснений, ещё полагая, что тем самым сделали ему одолжение, совсем нет, как оказалось, это ощущение давно и прочно укоренилось в детском сердечке, однако вдруг и сразу обрушившаяся на него новая обстановка породила кое-что иное. Уже сказано, что Аркадия никто ничему не учил, он плохо говорил, а возраст «почемучки» у него минул в такую печальную, трагическую пору, когда масса вопросов маленького пытливого ума не могла не остаться без ответов, некому их было давать. И вот, оказавшись в кругу своих сверстников и ребят постарше, не время от времени, как на прогулках во дворе, а постоянно живя с ними, худо-бедно общаясь, он почувствовал себя беспомощным дурачком и совершеннейшим неумехой, когда, например, на резвые восклицания, приглашения играть, подшучивания, откровенные нападки или доверительные реплики мог ответить лишь парой чудаковато слепленных фраз, сказанных по слогам, чем непременно вызывал смех в свой адрес. Инстинктивно он чувствовал, с чем к нему обращаются, понимал оттенки интонаций и прочее, однако адекватно выразить свою реакцию был не в состоянии, от чего производил впечатление чудаковатого, симпатичного, безвредного и приветливого, но крайне глупого мальчика. Вместе с тем его рост, бывший до недавнего времени проклятием, а через несколько месяцев более или менее сносного питания и телосложение стали вызывать у воспитанников детдома определённое уважение, в столь всем известных мальчишеских склоках каждая партия со рвением пыталась заполучить его на свою сторону.

Что же представляло собой новое пристанище Аркадия? Здание, точнее, здания, разбросанные на двух гектарах земли с деревьями и лужайками, в своё время являлись дворянским поместьем, то, что ранее использовалось в качестве зала для приёмов и прочих коллективных увеселений, теперь представляло собой спальню с длинными рядами двухэтажных железных кроватей, типовыми тумбочками по краям, стоявшими на досчатом крашенном полу. В комнатах поменьше, в основном здании и в раскиданных по нескольким разнокалиберным строениям, располагались игровая для самых маленьких, множество классов и самое любимое у всех ребят – пищеблок со столовой, занимавшие отдельный дом на краю двора, снаружи которого пересекались две улицы. Вокруг детского дома стояли невысокие домишки старой постройки, о которых постоянно ходили слухи, что их вот-вот снесут, и люди, проживавшие в трущобах по нескольку человек в комнате, вот-вот получат новые благоустроенные квартиры. Из неприятных, не оставляющих Аркадия в покое обстоятельств: к летней жаре и зимнему холоду в помещениях, поскольку подведённое до войны центральное отопление работало из рук вон плохо, и дети, по очереди или вместе простужались, а иногда серьёзно болели, и их клали в импровизированную больницу тут же, в одном из корпусов, в которой постоянно работала лишь фельдшер и две санитарки, молоденькая врач приходила только три раза в неделю и то сильно перерабатывала на свою четверть ставки только потому, что жалела деток (бывшая предметом совсем не детского внимания каждого мальчика от самого младшего до самого взрослого, поскольку отличалась миловидной внешностью и заботливым отношением к пациентам, не знавшим материнской ласки), – иногда прибавлялось и ещё одно, весьма специфическое. Одежду по размеру ему, конечно, подбирали, однако мальчик вёл весьма активную жизнь, прыгал, бегал, лазал, играл, дрался со сверстниками из соседних дворов, так что она постоянно загрязнялась и рвалась. Разумеется, никто просто так казённое имущество тратить не собирался, и он часто подвергался публичным обструкциям на глазах у всего детдома и своих товарищей в частности со стороны учителей, администрации и всех, кто так или иначе имел власть над детьми, от чего холодность и отстранённость, а также приниженность перед коллективом и начальством, нет-нет да и трогали его юное сердце до тех пор, пока он не поступил в интернат при ремесленном училище. Там всё стало ещё серьёзней.

Проблеск

Об учёбе Аркадия в детдоме можно отметить особо. Не умея читать, писать, внятно выражать свои мысли, начав изучать программу первого класса позже своих сверстников, вскоре вопреки всему он ощутил исключительную жажду знаний. Что прежде мальчик видел в жизни? Картины раннего детства успели померкнуть в памяти, точнее, их время ещё не пришло, образы недавних трагедий, разрухи, неустроенности, голода несли сплошь негативные эмоции, чей угнетающий реализм не под силу переварить даже взрослому образованному человеку. И вдруг паренёк сталкивается с чем-то доселе невиданным, упорядоченным и стройным, что оказалось одинаковым для всех, в том числе и для него самого. Обладая незаурядной способностью к познанию, не обусловленный близким общением с родными, то есть не имеющий в жизни иной отдушины и в то же время не ограничиваемый ими, не подавляемый средой, по-детски глупой и такой же жестокой, поскольку пережитое породило в нём бессознательный фатализм, остракизм и восприятие происходящего, что называется, «как есть», он с чрезвычайным рвением накинулся на учёбу, показывая в ней прекрасные результаты. Поначалу вызвав презрение старших подростков как «недоумок», а затем безразличие опять же как «недоумок», только сообразительный и не от мира сего, позже ему удалось избежать участи всех новеньких в сборищах тюремного типа. Впоследствии он стал пользоваться упомянутым авторитетом в том числе за свои весьма дружеские поступки, неизменную весёлость и сведущность во всякого рода практических делах. Его непосредственный, чистый ум с исключительным тщанием впитывал разного рода условности, касавшиеся пока лишь учёбы. С советской действительностью парень столкнулся вдруг, нечаянно и довольно поздно, учитывая обстоятельства, в которых взрослел. Он даже не столкнулся, а наконец заметил, восприняв оную как непонятную, чуждую стихию, коей по факту подчинился, не имея сил ей противостоять. Произошло это в середине весны через два с лишним года пребывания в детдоме. Аркадий окончательно в нём обвыкся, не с кем близко не дружа, но и не держась в стороне, участвуя в коллективных проказах.

Между уроками и обедом, на котором должны были присутствовать все воспитанники, иногда возникал нечаянно оставленный воспитателями ничем не занятый промежуток времени вследствие различного количества уроков в разных классах. Обычной практикой мальчишек в тёплое время года стало занимать его прогулками по городу. Они выбирались в прореху в заборе, о которой знали все, но никто не удосуживался её заделать, поскольку всем, в том числе преподавателям, было удобно входить на территорию приюта именно через неё, а не главные ворота. Почему там не поставили калитку, каждому советскому гражданину понятно без слов. Происшествие случилось пустяковое, но показательное.

Аркадий с двумя товарищами как обычно шли по улице, возвращаясь из местного магазина, купить в котором ничего не могли из-за банального отсутствия денег, просто глазели. Вдруг они заметили красивую молодую девушку лет 17, шедшую им навстречу. На беду прохожих вокруг не оказалось, трусить было не перед кем, посему шпана, быстро переглянувшись с глупыми улыбочками, разом молча сговорилась к ней пристать. Впервые Аркадием овладело это томительно-сладкое чувство, впервые он ощутил небывалый всплеск столь приятных эмоций, которые могли затмить все-все былые переживания. Девушка, одетая весьма недурно, сначала с самоуверенным смехом реагировала на реплики сопливых оборванцев (самый высокий, а именно Аркадий, оказался ей не выше подмышки). После пары матерных слов о её достоинствах, она перестала смеяться, растолкала их и пошла далее своей дорогой, но не тут-то было, шпану так просто не остановить. Приятели Аркадия не только от неё не отстали, но и продолжали сыпать «комплиментами», идя один справа, другой впереди жертвы, он тоже следовал за ними, просто чтобы… сам не зная зачем. Девушка с красным лицом, уже чуть не плача, завернула за угол в неприметный переулок, в котором находился её дом, чем в конце концов дала повод самому наглому из них распустить руки. Резко обернувшись с занесённой для пощёчины рукой, она не удержалась на каблуках, упала и ударилась головой о бордюр. Пыльные русые волосы, завязанные в узел на макушке, смягчили падение, однако тоненькая струйка крови потекла с затылка по шейным позвонкам за ворот пальто. Оба приятеля Аркадия тут же прыснули в разные стороны, ничего сделать лежащей перед ними беззащитной девушке они не могли, он же вдруг увидел перед собой человека, нуждающегося в помощи, снял сиротскую куртку из грубой холщовой ткани, подал пострадавшей, та молча, со злостью скомкала её в руках и прижала к голове, чтобы остановить кровь. Мальчик помог ей встать, довёл до дома, весьма недурственного по тем временам, и, получив обратно свой обносок, тихо улизнул. Поскольку предмет одежды был в крови и в нём нельзя было показываться на глаза воспитателей, он решил замести следы, со всей детской непосредственностью просто-напросто оторвав от него большой кусок прямо посреди спины, а к тому, что пареньку попадало за испорченную одежду, паренёк уже привык. Короче говоря, с мыслью, что инцидент полностью исчерпан, Аркадий вернулся в детдом, перед сном в красках рассказав товарищам, как сегодня проводил девушку домой, предварительно, конечно, получив выговор и за куртку, и за опоздание на обед. Однако утром его вызвали прямо с урока и не куда-нибудь, а к директору, в чьём кабинете стояли двое милиционеров, и все трое не церемонясь стали допрашивать мальчика, с кем он вчера «посмел поднять руку и избить дочь товарища Петрова, чьи заслуги перед страной и партией отмечены многочисленными грамотами и наградами, и в том числе благодаря которому в нашей советской Родине дети, оставшиеся без родителей, имеют возможность расти не на улицах, как в капиталистических странах, а стать полноправными членами социалистического общества». Неизвестно почему, но к счастью довольно быстро зарёванный паренёк, не поняв смысла ни единого сказанного ему слова, рассказал всё, как было, что, впрочем, не очень интересовало спрашивающих, однако имена приятелей были названы. Далее по такому «нерядовому» случаю произошло общее собрание коллектива детского дома, очередная обструкция, объявление о выставлении всем троим двойки по поведению в году, об оставлении на второй год и прочее. Ребята легко отделались. После этого случая Аркадий, наконец, понял, что он один на белом свете, что некому за него заступиться, он понял, сколь беззащитен в этом мире, понял, разумеется, не буквально, но ощутил всем своим детским нутром.

Юность

С этого момента началось переиначивание его девственного образа мыслей. Может, Аркадию действительно своеобразно повезло в том, что никто из взрослых им не занимался, не насаждал собственные представления о мире? Потому процесс взросления протекал у него весьма специфично: изголодавшийся по знаниям мозг способного ребёнка с удовольствием накинулся на предлагаемые ему дары, что породило недюжинную страсть к учёбе, но руководствоваться собой, своими желаниями и представлениями, он был не готов в силу естественных причин, так что направление в движении по извилистым тропам познания оказалось навязанным, причём далеко не лучшим, отделаться от коего Аркадий Иванович сумел лишь в период первой зрелости. И тем не менее сейчас, когда в его судьбе произошёл очередной крутой поворот, связанный с переходом из детского дома в профессионально-техническое училище, в отличие от большинства сверстников он обрёл вполне осмысленный хоть и однобокий взгляд на жизнь. Как ни странно, он не оказался тем пагубным словоблудием советской эпохи конца 40-х – начала 50-х годов 20 века о месте и назначении человека, его жизни и жизни общества в столь же грандиозных, сколь и пустых исторических свершениях, не оказался в полном смысле, совершенно его избежать, разумеется, не удалось. Именно лязг пустых фраз и переиначил сироту, однако в детском уме чудесным образом зародилось смутное понимание, предчувствие, что это ещё не то, к чему стоит стремиться всю жизнь, что есть ещё нечто, имеющее большую ценность, нежели добросовестный труд на станке.

С таким багажом Аркадий отправился в интернат. Будучи на хорошем счету у школьных учителей в плане образования и на плохом в плане поведения, имея сносные оценки почти по всем предметам и, более того, желая учиться многому и помногу, он вдруг столкнулся с привёдшей в неподдельную оторопь необходимостью кардинально упростить свои стремления и амбиции и сосредоточиться на крайне узком, ограниченном предмете, который, как ему сначала показалось, можно изучить за пару-тройку дней. Мириться он с этим не хотел, продолжив обучение по школьному курсу, и потому стал белой вороной среди сверстников, искренне недоумевавших, как можно, только что отделавшись от обязаловки, добровольно к ней вернуться. Но это несколько погодя, а сразу после переезда в другой город, недалеко и примерно на таком же расстоянии от столицы, когда сколь-либо знакомые лица опять исчезли, парень вновь испытал страх, растерянность и бессилие перед неизвестностью. Он привык к перемене мест, привык к казёнщине и неустроенности жизни, к ненужности себя кому-то другому, но как временами ему хотелось обратного! Аркадий никогда ещё не видел нормальной жизни в достатке и уюте, не знал, как должны жить люди, а посему это желание превращалось в стремление к прошлому, самому-самому детству, к дням, прожитым с папой и мамой в той комнатке, где он провёл детство. Те годы были для него лучшими годами жизни, и любое развитие он воспринимал как возможность с его помощью устроить нечто подобное в будущем, не беспокоясь о чём-то кроме.