Текст книги "Расстояние"

– Тогда бы и вся твоя жизнь стала другой, – махнула рукой Оксана.

– Что верно, то верно. Не знаю, жалел бы я тогда о чём-нибудь, но сейчас я не жалею ни о чём, кроме одного, но и то было не в моих силах предотвратить.

– Однако уже двенадцатый час.

– Да, пора. Так что не оставит бог Россию, не то что империю лицемерия. Мы постоянно в движении, постоянно строим, превозмогаем, всё время на что-то дерзаем. – Геннадий Аркадьевич, конечно, любил оставлять последнее слово за собой, но кто из нас не грешит подобными чудачествами?

Ночная какофония

Аркадию единственному не надо было завтра идти на работу, но он, поддавшись стадному инстинкту, в начале первого решил отправиться спать, как все остальные. Озадаченность тем, что его так и не спросили о планах на будущее, начала перерастать в форменное беспокойство. Если бы вдруг случилось невероятное, и мысли каждого в этой квартире слышали все остальные, то её жильцы погрузились бы в беспорядочную какофонию, которая способна свести с ума. Лишь, быть может, у молодого человека с отцом прослушивалось некоторое созвучие. Оба какое-то время не могли заснуть, первый – от упомянутого беспокойства, второй – как раз от противоположного. Геннадий Аркадьевич был доволен собой от того, что не стал терзать сына в первый же день возвращения серьёзными разговорами, и смаковал это чувство: «Ничего, пусть отдохнёт, погуляет, восстановит силы, сам определит направление дальнейшего развития, не следует сбивать парня посторонними советами. Я в его возрасте, помнится, боялся всего вокруг. Мир огромный, непонятный, все чего-то от меня ждут, скорей, быстрей, и невозможно остановиться ни на минуту, что-нибудь уяснить, взять в толк. Пусть мальчик поживёт. Серьёзным он получился у нас с Анькой, а ведь раньше был шалопаем, но не без способностей. Это его жизнь заграницей сделала таким, видимо, он там был чужим, ушёл в себя, к тому же под завязку загрузился знаниями. Даже страшно подумать, чему его научили, я небось такого отродясь не слыхивал и не услышу, сколько не проживу. Но с другой стороны, чего такого сверхъестественного он мог выучить? К тому же не пожелал там остаться для дальнейшего обучения, значит не получал того, чего ожидал. Ну ничего, парень не глупый, сам разберётся. Годик – два и выберет себе занятие по душе. Я же выбрал. Впрочем, действительно ли оно мне по душе, не знаю, но точно по способностям, и результаты его весьма радуют. Пусть в личной жизни не повезло, однако своё место я нашёл. Вот дочка только… беспокоит. Ей бы замуж, а она стремиться не понятно к чему. Всем вокруг очевидно, что сделает карьеру, так нет же, кому-то что-то ещё и пытается доказать. Ох, боюсь, что именно мне. Зря я в юности на неё давил, заставлял учиться при таких скромных способностях, теперь ведь и голову не может поднять, чтобы оглядеться, постоянно за мной таскается и рада, что кто-то её слушает, только в толк взять не может, это лишь потому, что она моя дочь, а не сама по себе умная и деловая».

А лежащего с ним рядом человека занимали совсем другие мысли. Говоря по правде, понять столь многоопытную женщину очень трудно, поскольку она умеет идеально скрывать то, что творится у неё на душе. Жизнь больше не просила и не ждала от неё откровенности, поэтому внутри у Оксаны могло твориться всё, что угодно, однако, не вдаваясь в ненужные, запутанные детали, придуманные специально, чтобы отводить взгляд от сути дела, с полным правом и безразличием мы вправе сказать, что такие частенько страдают от задавленного самолюбия, нереализованности и невостребованности. Честность – ключ ко всему, но понять это Оксана не желала, она чувствовала, что её появление повлечёт за собой отрицательные изменения во всей жизни. «Да, Аркадий сильно изменился, – думала она, – в нём ощущается мужское спокойствие и какая-то отрешённость. Помню, как я увидела этого мальчика в первый раз, когда Гена привёл меня сюда знакомиться с семьёй. В нём присутствовало что-то внутренне неряшливое, мечущееся, хоть и, надо признаться, приятное на вид. А как он поначалу меня стеснялся! Но не долго, вскоре сам предложил «дружиться». Такой был живенький подросток, легко поддавался влиянию, а теперь почти мужчина. Почти. Не понятно только, то ли он важности на себя напускает, то ли ему действительно сказать пока нечего. Наверно, второе, ведь он не дурачок. Хотя я сама немножко виновата. Так вот сразу подсесть да за книжку спрятаться, уйти в оборону, можно любого засмущать. Но он так смешно и мило подглядывал исподтишка, как я, мол, книжку читаю. Нет, славный парень, ему необходимо подходящее руководство.

Странно, о муже не думается совсем, о работе тоже, привычка, надоело. Стремилась к спокойной семейной жизни в достатке, получила её, а теперь хочется чувств, игры. Одно изматывает, доводит до беды и бросает на обочину, другое успокаивает, лечит и ввергает в тоску беспросветного уныния. Господи, есть ли оно где-нибудь, это самое женское счастье?»

– Спишь?

– Сплю, не мешай.

– Ладно.

Буквально за стенкой в голове у Светы роились иные слова: «Завтра мы с папой того мужичка додавим, пусть сейчас расплачивается, а трубы ему потом поставим. Надо же нам чем-то закрывать контракт с заводом. Ну и что, что мы не расплатились вовремя, нам тоже необходимо откуда-то брать деньги. Поставки обеспечиваем, логистика вся на нас, транзитные склады тоже, а они вздумали запросить с нас дебиторку. Сидят в своём Дальновесевске, только и умеют, что варить да паять. Эка невидаль. А у нас требуется работа головой. Что им делать с их трубами, солить, что ли? Без нас им никуда. Пусть ждут, расплатимся рано или поздно», – на этой весомой мысли она упокоилась и заснула первой в доме.

Аркадий же испытывал очень неприятные чувства очень уставшего человека, который наконец добрался до кровати, но никак не может уснуть из-за беспричинной внутренней тревоги. «Я, конечно, всё понимаю, – вязко проплывало у него в голове, – но неужели ни до кого из них не дошло, что это унизительно, и словом не обмолвиться об окончании моей учёбы и планах на будущее? Вот ведь бывают в жизни огорчения, ты спешишь, что-то делаешь, к чему-то стремишься и, главное, не столько для себя, сколько для других, а выходит, никому ничего не надо; хочешь обрисовать всё в деталях, получить совет, как быть дальше, найти поддержку, но получается, что всем глубоко плевать на твою будущность. И понятно, если бы действительно всем кроме родных, но и им тоже всё равно, и им ничего не хочется знать, они заняты своими проблемами, не желают оглянуться вокруг. Да и проблемы их – совсем не проблемы, а так, дрянь, надуманная чепуха. Отец меня, конечно, удивил, я от него такого не ожидал, ни с какой стороны не ожидал. Неужели все деловые люди в вопросах, требующих свободы мышления, такие профаны? А ведь этот вопрос, похоже, риторический. Чтобы положить свою жизнь на зарабатывание денег, строго воспрещается иметь какую-либо фантазию. Отсюда понятно, почему никто из них не сопереживает моей будущности. Сестрёнка меня тоже весьма удивила: женщина, пусть внешне и не привлекательная, но развитая во всех смыслах, и вдруг – ни грамма фантазии, ничего романтичного. Брат приехал издалека, из заграницы, порасспросить бы его что да как, а она не выказывает ни малейшего любопытства, лишь трещит с отцом о каких-то глупостях, никакого интереса к окружающему миру. Ну, положим, она и сама там частенько бывала, но недолго, впечатления совсем другие, чем у того, кто там жил постоянно. Смотрел я на неё и вспоминал, как мы в детстве, бывало, легко и душевно общались. Тогда, конечно, у нас в головах не было ничего кроме ребячливых фантазий, и болтал в основном я, но она очень хорошо умела слушать и иногда говорила что-нибудь такое проникновенное, что становилось ясно, она – девочка, то есть милое, может, в чём-то нелепое, но очень нежное создание. Помнится, мы как-то притащили в дом кота с помойки, мама, конечно, как увидела, стала ругаться, а сестрёнка друг на полном серьёзе ляпни: «Зато теперь нам мусор не надо будет выносить, он всё скушает, он ведь мальчик». Все посмеялись, кот благополучно удрал в тот же день, а я до сих пор понять не могу, что она имела в виду под словами «он ведь мальчик», – и, домусолив таким образом свои переживания до полного безвкусия, Аркадий, наконец, заснул.

Дед

На следующее утро Аркадий проснулся в гордом одиночестве. Завтрак ему никто не приготовил, в семье Безродновых было принято по утрам есть находу или вовсе не есть, но холодильник не оставил его наедине с этой незадачей. В новой старой квартире ему пришлось заново налаживать быт. Имевшаяся здесь одежда оказалась вполне впору, но в шкафу она лежала нетронутой давно, покрылась пылью и порядком устарела, сумку же, с коей он приехал, молодой человек вчера разобрать не удосужился, та стояла у входа в комнату, наполовину его перегородив, и некому было о ней позаботиться. Пришлось заняться и ею и не в самое подходящее время, между завтраком и умыванием, но другого не нашлось, его зубная щётка всё ещё пребывала там, а также полотенце, чистое бельё и прочее. Многое из одежды нуждалось в стирке, многое просто помялось, так что и гардеробом надо было озадачиться именно сейчас. Аркадий являлся аккуратным, ведущим самостоятельный образ жизни человеком, поэтому он тщательно всё отсортировал, кое-что сразу закинул в стиральную машину, другое отложил для глажки, за которую принялся после душа.

Наверно, парень и рад был бы никуда сегодня не ходить, остаться дома и заняться мелкими проблемами, но вышло так, что он кое-кому уже обещал визит сразу после прилёта. Аркадий Иванович, несмотря на свой преклонный возраст, являлся, что называется, «продвинутым дедом» и очень любил плоды технического прогресса, запросто общался с внуком по интернету, и молодой человек, в противоположность тому, как это обычно бывает, совсем не тяготился общением с ним даже в задиристом отрочестве, не говоря уже о более зрелой молодости. И в отличии от отца и даже сестры, с ним они таким образом постоянно находился на связи, редко не перекидываясь хотя бы парой слов долее, чем неделю, посему дед более кого-либо из родных был в курсе, что происходит с парнем, а его неизменная, порой непробиваемая и несгибаемая доброжелательность предотвратила много мелких и не очень неприятностей в жизни Аркадия, которые тот сам мог бы себе доставить. Внук хотел с ним повидаться, его душу всё время теребила неосознанная тревога, что тот может умереть, пока он учится заграницей, и они никогда более не увидятся. Наверно, в том числе и поэтому молодой человек так старательно поддерживал те легковесные, но нужные ему самому контакты. И ещё одно. Аркадий Иванович в последние годы не был близок с сыном, и это заметили все вокруг. Что было тому причиной, пусть останется на их совести, однако внук, сам того не осознавая, пытался компенсировать деду отсутствие общения со своим отцом.

Но как бы Аркадий не стремился и не торопился окончить не типичные для молодого человека хлопоты, раньше обеда у него это не получилось. Хоть дед жил недалеко, пешком к нему добираться было долго, и пусть парень водил уже с 14 лет, состоятельный папаша так и не удосужился купить ему машину. Но это совсем не беда, он воспользовался метро.

– Оксанка, ты? – услышал Аркадий в домофоне мощный, но по-старчески трескучий голос деда. Та часто подбрасывала ему продукты, готовила, стирала, убирала, и вообще присматривала за ним после смерти Светланы Савельевны. Она тоже любила старика, и ей нравилось с ним общаться.

– Не, дед, это я.

– А, флибустьер, заходи.

Дверь запищала и открылась.

– Почему флибустьер? – спросил Аркадий уже в прихожей.

– Потому что далеко плаваешь.

– Не плаваю, а летаю, и не так уж далеко, и тем более никого не граблю.

– Не умничай, шутка затянулась. Пока не вошёл, прямо с порога скажи, ты ту девчонку привёз?

– А иначе не пустишь? Нет. И в мыслях не было.

– Дурак. Больше такую не встретишь, помяни моё слово.

– Да ладно, на ней свет клином не сошёлся, и будущего у нас не было.

– Опять дурак. И кто тебе сказал, что не было?

– Никто, мы сами так решили.

– Значит оба дураки, стоили друг друга. Проходи, чего встал? Тапки надень, давно не прибиралось.

– Я смотрю, отцовская страсть к постоянным переделкам и эту квартиру не оставила в покое.

– Если бы я сам не захотел, он бы ничего не сделал. Всё должно меняться, и он тут не причём. С его занятостью нет времени вмешиваться в чужие дела, хорошо, я ещё сносно держусь на ногах, а то чёрта с два провернуть бы такое предприятие.

«Предприятие» выглядело действительно немалым. Во-первых, из четырёх комнат сделано три, так что одна из них принесена в жертву для расширения общего пространства зала и прихожей. Прежде их двери выходили в небольшой коридор, начинавшийся от прихожей, потом налево и упиравшийся во вход в спальню. Теперь же крайняя справа комната отсутствовала, равно как и стена между ней и залом и между залом и коридором, их превратили в обширное пространство, лишь визуально разделённое отделкой стен и полов. Далее в том же направлении располагались кабинет, спальня, кухня и туалет с ванной комнатой.

Этого достаточно, но об отделке нужно сказать особо. Сам дед никогда при жизни бабки не выказывал ни малейшего интереса к подбору цвета обоев, дизайну мебели, размерам люстр, ворсистости ковров и прочему, всё это было стихией его жены, однако теперь довериться оказалось некому, выбирал он сам, и выбор его выглядел весьма и весьма необычным. Для прихожей, чьи стены были оклеены чёрно-белыми обоями с африканскими мотивами, он захотел тёмный, почти чёрный ламинат, который наискось переходил в янтарно-жёлтый пакет зала. Что Аркадий Иванович хотел этим сказать, он сам не понимал, но ему так нравилось. Как нравилось и диаметрально противоположное: тщательно оштукатуренные стены зала были покрашены светло-синей краской и отделаны лепными узорами с позолотой, но выглядела эта композиция не вычурно и патетично, как может показаться, а легко и изящно, с соблюдением меры, однако безо всякого намёка на уют, который здесь и не подразумевался. Уюта не прибавляла и тяжеловесная, дорогая мебель в строгом европейском стиле, из красного дерева и настоящей кожи, состоявшая из трельяжа в углу напротив входа, высокой витрины в другом и между ними длинного комода с зеркалами во всю стену. Посреди комнаты стоял огромный кожаный диван с двумя креслами, пространство позволяло, а напротив – целый арсенал из телевизора, стереосистемы, проигрывателя дисков и прочей техники на подставках из стекла и стали. Как уже говорилось, дед был очень современным, и когда Аркадий въезжал в эту квартиру после его смерти, ему не пришлось ничего докупать.

Кабинет вызывал симпатий больше других помещений. Это была всё та же, что и до переделки, длинная узкая комната, заполонённая стеллажами с аккуратно расставленными книгами, справа от входа притулился старенький письменный стол, на котором возвышался, помимо разнообразных письменных принадлежностей, новенький компьютер.

А спальня разительно отличалась от других комнат, в ней почти всё осталось по-старому. Ремонт, конечно, затронул и её, постелен новый ковёр, обновлены стены и потолок, но обстановка сохранилась та же, что и при жизни бабки. Изменения коснулись лишь одного – сохранена только одна из двух ранее составленных вместе кроватей, между которыми в своё время клался валик из одеяла, чтобы не чувствовалось, что их именно две, поверх которого лежал собственноручно сшитый Светланой Савельевной большой матрас, ныне, сложенный вдвое, занимавший своё законное место на оставшемся ложе. Эта комната являлась единственной, по которой чувствовалось, что в квартире живёт старик, в ней пахло старостью, и мебель 70 годов, пусть очень качественная, а в своё время так и совсем предел мечтаний, только усиливала данное впечатление, выглядя на фоне остальной просто рухлядью.

– Я забыл спросить. Ты сюда по-хорошему пришёл, или это просто визит вежливости?

– Это по-хорошему визит вежливости.

– Ну и правильно, надо уметь совмещать приятное с полезным. Знаешь, внучок, ты теперь один из немногих людей, которых я встречал за свою жизнь и у которых мне действительно есть что спросить.

– Приятно, конечно, но зачем же так откровенно?

– Что ты как девочка засмущался? Ты это брось, мы с тобой родные, пусть на четверть, но родные, никаких припонов между нами быть не должно.

– Я не к тому. Я ещё в самолёте почувствовал, что возвращаюсь на Родину, ко мне пристал один мужик, друг отца, и давай тыкать в лицо откровенностями. И благо, если бы они несли положительные эмоции, были бы лёгкими и непринуждёнными, так нет же, безвкусная жвачка, а местами раздирало уныние. У них так не принято.

– Ты у нас, считай, первым в семье потерял девственность, жил заграницей, можешь судить, что да как.

– Нет-нет-нет, судить можно и без «потери девственности», как ты выразился. Важнее не жизнь заграницей, а уровень образования.

– А я не согласен. Тогда давай скажем ума и воспитания, если ты хочешь обобщить, но не следует сбрасывать со счетов и непосредственный личный опыт.

– Выходит, ничего нельзя сбрасывать со счетов.

– Вот и не надо. Сложность в простоте – великая вещь. Чтобы получить один-единственный и при том определённый результат, должно сойтись много всего. Но ты так ловко перевёл тему, думаешь, дедушка старенький, он забудет, а вот и нет, я тебя просто так из-за истории с той девчёнкой в покое не оставлю.

– Да не о чем говорить. Было и прошло.

– Ты, наверно, ещё не задумывался о счастье. Сколь бы само по себе оно не было ничтожным, у человека оно должно быть.

– Вот как? Отчего же оно ничтожно?

– Не так уж часто дед тебя чему-то поучал, так что можешь сейчас чуток и послушать.

– Я вообще не помню, чтобы ты меня чему-то учил.

– И ладно. Считай, сделал мне комплимент. Я в последнее время частенько вспоминаю, как мы сходились с твоей бабкой, тяжело сходились, я бы даже сказал нервно, противоестественно, но потом вроде ничего, обвыклись друг с другом, и имелся во всём этом один момент, то есть не просто момент, некоторая длительность, несколько месяцев, как раз между предложением и свадьбой, не то дурмана, не то спокойствия, не то метаний, не то радости, короче говоря, чёрт знает чего. В конце концов я пришёл к выводу, что то время было временем моего счастья, было и прошло, как ты выразился, никогда более я такого не испытывал. Мне тогда казалось, что всё вокруг вторит моим мыслям, что все люди со мной заодно, что я понимаю подноготную всех вещей и таким образом господствую над ними. А если разобраться: ничем кроме учёбы я не занимался, а она мне очень нравилась, утоляла жажду знаний, без дураков, и разнообразила жизнь; имелась у меня пара-тройка друзей и много знакомых, но все из института, даже с одного курса, и не удивительно, что мы интересовались примерно одним и тем же; о широте познаний не стоит и заикаться, ты сейчас знаешь гораздо больше, чем я в то время, хотя я был старше на семь лет.

– И какой же из этого вывод?

– Хорошо, что спросил, следишь за мыслью, а то я начал забывать, к чему веду. Вывод очень простой. Счастье – это согласие всего с самим собой, а поскольку всё – это очень-очень много, и для твоего опыта оно совершенно случайно, то чем ты ограниченней, тем больше у тебя шансов стать счастливым.

– Что-то невесёлый у тебя, дед, получился вывод.

– Почему? Вывод вполне нейтральный. Дело лишь в том, как его воспринимать.

– И как же?

– Правильно воспринимать. Засунуть-ка себе своё самолюбие куда подальше, не чваниться и не заниматься самообманом, не считать, что всё вокруг создано лишь для тебя, а знать своё место и понимать степень своей ограниченности. Никто никого ни к чему не принуждает. Да, в жизни любого человека должны быть счастливые моменты, но именно моменты, сама жизнь – это уже длительность, в ней много чего встречается, много чего происходит, и ежели всё согласуется с твоими представлениями, то либо ты жалкий дурак, либо блаженный гений. Первое, как сам понимаешь, гораздо вероятней.

– Слушаю я тебя, дед, и верить не хочется. Я, конечно, не желаю цепляться за иллюзии, но слишком просто получается.

Между делом «дед» вскипятил чайник, разлил чай, достал из буфета коробку конфет, недоеденный торт из холодильника, и расставил угощения на кухне на таком же стеклянно-стальном столе, что и у отца.

– А это вполне может быть. Я не настаиваю на сложности и вполне допускаю нюансы. Ты ведь у нас в семье кроме всего прочего первый ещё и в том, что выучился не на ремесленника, юриста или финансиста, так что сам можешь кое-чему научить.

– Но только не в этом. Здесь, наверное, важнее всего жизненный опыт.

– Соображаешь. Ты пей, пей, а то остынет.

– Я люблю холодный.

– Дело хозяйское. Ты мне скажешь, чем намерен заняться дальше.

Аркадий очень обрадовался его вопросу: «Наконец-то первый здравомыслящий человек».

– Я ещё не определился, пока в раздумьях.

– Лукавишь, брат. Просто так ты сам выбирал университет? Просто так ты ездил заграницу? Просто так ты там проучился пять лет? А вернулся тоже просто так? Нет уж, внучок, если бы у тебя не было какого-нибудь плана или желания повыпендриваться, то на любом из этих этапов ты пошёл бы по пути наименьшего сопротивления, то есть в противоположную сторону.

– Не скажи. Намеренно я трудностей не искал, – но поскольку дед продолжал всё так же пристально на него смотреть, и ему самому хотелось поделиться своими соображениями, Аркадий начал говорить. – Мне нравится рисовать, и говорят, у меня это неплохо получается, только проблема в том, что каждый не гениальный, а хотя бы нормальный художник в моём возрасте уже написал несколько законченных работ, я же пока кистей с красками в руках толком не держал.

– И что ты намерен с этим делать?

– Какое-нибудь художественное училище, потом, может, удастся устроиться в мастерскую известного художника, будет видно.

– Но ведь училище – это среднее образование. Тебя не смущает такая деградация?

– А что делать?

– Отец уже в курсе, что выкинул на ветер кучу денег, затратив их на твоё образование?

– Почему на ветер? Совсем не на ветер. Чтобы быть мало-мальски вменяемым художником, надо хотя бы понимать, чем, например, отличается фламандская живопись от голландской.

– Понимаю. Неплохо у тебя складывается карьера.

– Постучи по дереву.

– Да где ж ты его здесь видишь! Так ты обсуждал с отцом свои намерения?

– Нет, пока не довелось. Мне кажется, он отнесётся к ним равнодушно.

– Ты правильно сказал, тебе это только кажется. Ты не знаешь Генку, он был очень рад, когда его сын решил заниматься искусством.

– Думаю, он ещё более рад, что Света решила продолжить семейную традицию. В таком случае меня можно отпустить.

– Тут ты ошибаешься. Чуть менее двух лет тому назад, в конце лета, мы сошлись в разговоре по этому поводу, ты успел уехать обратно, а девочки ускакали на море, он остался один, задержали дела. Пришёл на выходные с бутылкой, как ты понимаешь, уже не водки, а мягкого швабского шнапса (не возражай, это не водка), мы с ним потолковали, как подобает отцу и сыну. За Свету он волнуется более всего, девчонка встала не на ту дорогу. Я тогда его спросил, почему он её не отговорил? Тогда Гена припомнил мои грехи, я и отстал. Говорит, нельзя давить, направлять натуру, она сама найдёт себе дорогу, с чем, собственно, нельзя не согласиться. Он мягкий человек, скажу я тебе. Переживает за Свету, а поделать ничего не может.

– А ты не подумал, что это просто слабость? Натуру, мол, нельзя зажимать, а сам пытается прикрыть своё бессилие, или безразличие, или и то, и другое.

– Первым же делом, будь я в твоём возрасте, я так бы и подумал, но сейчас мне этого не позволяет совесть.

– Причём здесь она?

– Этим и отличается молодость от зрелости, я бы даже сказал, это целая пропасть, пролегающая между ними. Ты меня сейчас не поймёшь, но хотя бы запомни, что не должен человек так обманывать, поскольку подобной ложью он перечёркивает всю свою жизнь. Представь себе, внучок, у тебя есть дорогой твоему сердцу человек, который, как тебе кажется, делает то, что ведёт к гибели. Ты не можешь ему помешать, иначе ты его потеряешь, он не потерпит твоих возражений, поскольку воспримет их как личное оскорбление, ведь эта деятельность для него очень важна, фактически, это и есть его жизнь. Но и погибель не назначена на определённый день и час, она относительна, растяжима и отдалённа, поэтому ты тешишь себя надеждой, что близкий человек рано или поздно одумается и свернёт с опасного пути. Мне кажется, именно в таком состоянии пребывает твой отец, а подумать иное просто стыдно, это же его дочь.

– Пусть гибель и отдалённа, но она всё равно неотвратима.

– Это как посмотреть. До неё можно и не дожить.

– Тогда он ко всему прочему занимается ещё и самообманом.

– А кто им не занимается? Вспоминается одна философская система, в которой, прежде чем начать познавать, предлагалось сначала познать орудие познания, то есть познать, не начиная познавать. Смешно, правда? А ты, желая посвятить свою жизнь живописи, сначала изучил теорию, которая ею и близко не является, то есть занимаешься живописью, не занимаясь оной.

– И что ж ты раньше молчал? – спросил Аркадий, спокойно отхлебнув из чашки и поставив её на стол.

– А кто нынче не без греха? Я тоже думал, всему своё время, рано или поздно опомнится, и не так страшно в его возрасте потерять пять лет, тем более не впустую.

– Раз не впустую, значит и не потерять.

– Извини, внучок, за такую тривиальность, но всё относительно. Для занятий твоей ненаглядной живописью эти годы именно потеряны.

– И как, по-твоему, мне следует идти к своей цели? Так неправильно, сяк неправильно, никак, выходит, не правильно.

– Ты не забывай, познавая орудие познания, ты уже познаёшь, а не раскладываешь по полочкам инструменты. Если бы ты приехал после окончания университета с тройками в дипломе…

– У них другая система.

– …но с кучей рисунков, набросков, любой мишуры, я бы тебя понял, а пока остаётся лишь надежда на будущее, не более.

– Так как же надо?

– Всё сразу, вместе, и не боясь замарать ручки, в твоём случае в буквальном смысле в красках, и не пренебрегая теоретической стороной дела. На сегодняшний же день о тебе нечего сказать, может, ты хороший художник, а, может, просто эстетствующий чудак.

Ненужные откровения

Вдруг своевременно раздался звонок. Дед пошёл спросить, кто пришёл, в ответ донеслось невнятное трескучее шипение вперемешку с женским голосом, Аркадий понял, что, скорее всего, это была Оксана. Какая ещё женщина могла навестить старика?

Через несколько секунд щёлкнул замок, из прихожей послышался шелест пакетов и шорох одежды, слова вполголоса, потом быстрые шаги, и в дверном проёме появилась жена Геннадия с немалой ношей в обеих руках, на которой красовались логотипы известной сети продуктовых магазинов. Аркадий даже не шелохнулся, чтобы встать и помочь, и вполне сознательно.

– Я почему-то так и думала, что встречу тебя здесь.

– Добрый вечер.

– Нашёл, чем утром позавтракать?

– Конечно.

Между тем дед вернулся и сел на прежнее место, а Оксана стала заполнять холодильник.

– Почему сидите на кухне?

– Так сподручней, – ответил он. – Тебе налить чаю?

– Если не жалко.

– Тьфу на тебя. Плохо тебя в детстве воспитывали. Палку не перегибай, скромница ты наша. – Он встал, старательно налил воды в чайник, аккуратно достал чашку, ложку и блюдце, терпеливо отрезал кусок торта и положил на него.

– Это я во время, – будто сама с собой продолжила Оксана. – Почти ничего не осталось.

– Ой, не надо. Уж кто-кто, а я тебя ценю, и ты это знаешь, так что не пытайся, пожалуйста…

– Спасибо вам, Аркадий Иванович, что вы меня цените. Жаль, не о каждом так можно сказать.

– Я тебе уже сотни раз говорил и повторяю ещё раз: для мужчин выбор между делом жизни и личным счастьем совершенно очевиден, и не льсти себе надеждой, что он падёт в пользу последнего.

Аркадия вдруг как молнией поразило. Он слушал, и не верил своим ушам во второй раз за последние сутки, для него слова деда показались невероятным открытием. В чём оно заключалось, парень не отдавал себе отчёта. То ли он прежде считал, что Оксана и отец не любят друг друга, то ли был поражён тем, что родные люди говорят о любви, то ли стал понимать простоту того, чего на самом деле хочет женщина, а, скорее, всё в совокупности.

– А ты что замолчал? – вдруг обратился к нему дед. В это мгновение на молодого человека посмотрела и Оксана причём с крайне редким для неё явным недовольством.

– Вижу, у вас своя тема, не хочу вмешиваться.

– Она у нас давно переливается из пустого в порожнее, может, ты внесёшь в неё свежую струю.

– Аркадий Иванович, прошу вас, не надо.

– Сама затеяла этот разговор. Я подумал, что ты хочешь услышать его мнение.

– Я нечаянно, не сообразила.

– Верится с трудом. Впрочем, зря, внучок здесь не новичок.

– Ты, Аркадий, извини, но это не твоё дело. Будь у меня больше умных подруг, Аркадий Иванович тоже ни о чём бы не узнал, так что не бери в голову. Видимо, твой отец прав, когда не обращает внимания на то, что думают другие.

– Не согласен. По-моему, чувства другого человека, его надежды и чаяния, так же важны, как и твои собственные.

Произошло именно то, чего Оксана неосознанно опасалась более всего. После слов пасынка она больше не могла предавать сложностям в отношениях с мужем того значения, которого они не имели; стало невозможным и далее поддерживать их запутанность, синкретичность, таинственность; молодой человек одной фразой расставил всё на свои места, и назрела необходимость решения. Как она со своим опытом вдруг умудрилась быть откровенной в компании сразу двух неглупых мужчин?! А они даже не заметили её промаха, как не заметили и очевидности надлежащей развязки.

– Я не могу первой заговорить с ним о наших проблемах.

– Отчего же? – спросил дед. – Я не вижу здесь никаких проблем.

– Ах, как просто всё у вас получается!

– Это не у нас получается, всё на самом деле так просто.

– Давайте сменим тему.

– Смотри, твоя жизнь.

– Погода нынче весьма недурственна. До моего приезда стояла такая же?

– Нет, ты знаешь, в начале месяца шли дожди, прояснилось только на днях, а в апреле по утрам случались заморозки.

– Ну, как знаете. Пойду-ка я почитаю новости в интернете.

Вскоре внук с Оксаной уехали домой на её машине, а Аркадия Ивановича весь тот вечер, и не только тот, но многие прежде волновала одна и та же мысль пусть каждый раз и под различными ракурсами: «Что-то я в жизни сделал не так. Если на работе мне приходилось изворачиваться, то дома я поступал по совести, а в итоге получилось, что у сына вот сколько уже лет собственная семья постоянно находится в состоянии полураспада. Чего-то я не смог ему передать, – для такого человека, как Аркадий Иванович, подобная мысль являлась верхом смирения, – у меня не получилось показать сыну на собственном примере, как на равных уживаться с другим человеком, не подчиняя и не подчиняясь, может, потому, что сам вырос сиротой. А он всю жизнь был недалёк, не понял, как надо строить семью. Теперь мучает близких, не по злому умыслу, нечаянно, но им от того не легче.