Текст книги "Избранное. Том I"

 
Тень – и каменное тело,
Мыс глухой и молчаливый.
Словно здесь окаменело
Море в тёмный час прилива.
Древний ящер, твёрдый остов
К северу от Карадага —
Полумёртвый полуостров,
Соль и каменная влага.
 
 
В час прилива здесь, невольно
Позабыв, что море – бездна,
Берег бросился на волны
Острой грудью волнореза.
Известняк сухой и гладкий,
Тень – и переливы света…
Видно, у твоей загадки
Нет, Топрак-Кайя, ответа.
 
 
Ты меняешь цвет беспечно
Ежедневно, ежечасно.
Жёлтой, розовато-млечной,
Серой, золотой и красной
Видел я тебя. И всё же
Облик твой мне неизвестен.
Ты меняешь цвет. Ты можешь
Быть – и тьмой и светом вместе.
 
 
Глаз не отвести. Как будто
Ты играешь светотенью
Разделяет лишь минута
Темноту от просветленья…
Не вчера ли в час прилива
Море здесь окаменело?
Мыс глухой и молчаливый,
Тень – и каменное тело.
 

1986

Татьяне Созиновой

 
Речь твоя – летний ливень,
Ливень, который льётся,
Когда синеву скрывают
Серебряные облака.
 
 
Смех твой – лиственный шелест,
Так под лучами солнца
Ветер в листве смеётся,
Так песня птицы легка.
 
 
Взгляд твой – звезды паденье
На полупрозрачном небе
Летней ночи, ведь летом
Ночь не длиннее дня.
 
 
А чем ещё ты владеешь,
Я не знаю. Об этом
Тебе деревья и птицы
Расскажут лучше меня.
 

1992

 
У солнечного сада
Ограда высока.
И льётся винограда
Весёлая река.
Настурция танцует
Сквозь сон цикад, пока
Секунду золотую
Уносят облака.
 
 
На берегу залива
Стоит долинный дом.
Погоды переливы
Звенят цветным стеклом.
Здесь пахнет соль – восходом,
А воздух – полусном,
Смолою, диким мёдом
И молодым вином.
 
 
Порой печаль под вечер
Выходит из гнезда,
Смеётся и лепечет
И плачет иногда.
Наутро вновь уходит —
И нет её следа,
И с неба взгляд не сводит
Прозрачная вода.
 
 
И льётся вновь рекою
Зелёный виноград.
И утро вновь такое,
Как день, как год назад.
Хозяйка улыбнётся,
Услышав хор цикад…
Есть в мире дом под солнцем,
И есть под солнцем – сад…
 

1978

Татьяне Жуковской

 
Ни солнца в тишине, ни ветра
                                    в Диком поле,
Ни моря за окном, ни писем от друзей…
Сугдея видит сны о смерти и неволе,
И некуда уйти из этих древних дней.
 
 
Сугдея видит сны: незыблемые стены,
На башнях слышен смех железных часовых.
Купеческий корабль, шелка и хлопья пены,
И генуэзский герб на слитках золотых.
 
 
Военных гимнов гром, нестройный
                                        хор припева.
Горячий хлеб, вода и терпкое вино…
И консул строит храм Марии Приснодевы,
Где Господа прославить Генуе дано.
 
 
Но небо всё темней и полумесяц ближе,
Бьёт консула озноб четвёртый день подряд,
Ни хлеба, ни воды – весь город неподвижен.
Враги стоят у стен – и камни стен горят.
 
 
Сугдея видит сны: мечеть на месте храма,
Турецкой стали кровь, татарской речи клич,
Невольничьи галеры, выгребная яма,
Век равенства рабов: всех хлещет
Божий бич.
 
 
Есть ветер в Диком поле. Потеряв сознанье,
Летит чужая жизнь в сиянье тишины…
…Ни моря за окном, ни слова на прощанье.
Сугдеи больше нет. Сугдея видит сны.
 

1988

 
Черноокое лето и синее солнце свободы,
Меж камней голубых проросла
                                       золотая трава.
Летний вечер в Крыму. Тишина.
                                   Девяностые годы.
Горький запах полыни, прощальный
                                  огонь торжества.
 
 
Словно море в саду – слишком позднее
                                     время цветенья.
Лёгкий путь на земле, где Святая гора
                                                в облаках,
Наши тёмные годы проносятся
                                        облачной тенью,
Наши письма становятся временем
                                        в детских руках.
 
 
День уходит, письмо не краснеет,
                                     всё терпит бумага.
Новый век послесловие будет
                                        писать наугад.
Понт Эвксинский шумит, разбиваясь
                                           о грудь Карадага
Точно так же, как семьдесят долгих
                                              столетий назад.
 
 
Вспоминай этот мир – дальний отблеск
                            последнего света,
Разговор на веранде. И сладкая
                                       горечь вина.
Девяностые годы в Крыму.
                                  Черноокое лето,
Золотая трава. Тишина… тишина…
                                                тишина…
 

1991

 
Синий вечер плещет белым флагом,
Море входит в полусонный сад.
Умирает век над Карадагом,
Догорая пламенем Плеяд.
 
 
Дни или столетья пролетели?
Мы одни в холодной полумгле —
Человек – и ночь над Коктебелем,
Человек и ночь – на всей земле.
 

1997

 
У обрыва, на краю
Я с тобой поговорю,
Я с тобой поговорю,
Улыбаясь сентябрю.
 
 
В Коктебеле в сентябре
Всходит месяц в серебре,
Всходит месяц в серебре
Прямо на Святой горе.
 
 
Там, где жили мы с тобой,
Где полынь да зверобой,
Где полынь да зверобой,
Да ещё морской прибой,
 
 
Там уж ныне всё не так:
Что ни шаг – опять кабак,
Что ни шаг – опять кабак,
Жовтый свет, блакитный мрак.
 
 
У обрыва – тень твоя.
Видишь – это Кок-Кайя,
Видишь – это Кок-Кайя
На краю небытия.
 
 
Профиль серым дымом скрыт,
Видишь – это вход в Аид,
Видишь – это вход в Аид,
Арка на море стоит.
 
 
Вечно старое кино —
На веранде пьют вино,
В честь хозяйки пьют вино,
Это было так давно.
 
 
Над обрывом хор теней,
Десять лет как десять дней,
Десять лет как десять дней,
Но одно в душе моей —
 
 
Навсегда. Где тень твоя,
Где могила и скамья,
Где могила и скамья
На краю небытия.
 
 
Карадаг и хор цикад,
Старый дом и старый сад,
Тот же дом и тот же сад,
Что и десять лет назад.
 

1996

 
Двадцать лет миновало. Уже ничего
                                       не осталось.
Нет ушедших давно – и умершие
                                         тоже ушли.
Бесполезная грусть и совсем уж
                                бесплодная жалость —
Два холодных светила пустой
                         киммерийской земли.
 
 
Только звёзд не увидишь – и в поисках
                                         дальнего света
Не постранствуешь больше. Здесь
                  птицы гнезда не совьют,
Приблатнённые варвары около Дома Поэта
Пляску смерти танцуют и пьяные
                                       песни поют.
 
 
Всё не то и не так – и я, кажется,
                                        завтра уеду,
Но зайду попрощаться – и счастье
                                        вернётся опять.
Снова Князь на веранде ведёт
                        с Баронессой беседу
Точно так же как прежде – и незачем
                                        мне уезжать.
 
 
Мы увидимся вновь, коль на то будет
                                     воля Господня,
Здесь, а может быть, там. Впрочем,
                           песенка эта стара.
Путешествие кончилось. Чтоб
                    не прощаться сегодня,
Надо встретиться завтра. Всё прочее
                                      было вчера.
 

1996

Татьяне Созиновой

 
Если прошедшее время ещё существует,
Словно морское пространство, где
                                         нет берегов,
Солнце холодное в комнату входит пустую,
Гаснет проклятий фонарь, освещавший
                                                шестую
Часть мирозданья – и нет у нас
                                      больше врагов.
 
 
Слышишь ли? – то, что сегодняшний
                                      голос лепечет,
Эхом останется, чтобы в другой тишине
Всё повторять, – и в другом
                                  измерении речи —
Слава прошедших времён
                                 Иоанна Предтечи:
«Я недостоин…» – но слышишь ли? —
                           в вечной стране.
 
 
Знаю, что в городе Солнца,
                         где площадь Восстанья,
Мёртвое прошлое – полуистлевшее зло.
Некто сильнее, чем мы, изменяет названья,
Только доносчикам реквием и покаянье
Кажутся траурным маршем
                                в манере Калло.
 
 
Нет ни частей, ни границ, но в единой
                                             Вселенной
Всё повторяется – и ничего не вернуть:
Пламя Киприды морскою
                                становится пеной,
Ночью летящей, как будто бы
                                    чёрной Каменой,
Голос лепечет – и слово нельзя зачеркнуть.
 

1993

 
… Умирает век. Живые тени
Обещают нам недолгий путь.
Время – сочинитель сновидений,
Как тебе легко нас обмануть!
 
 
Странный клавесинный голос Баха,
Ночь на обескровленной звезде…
Умирает век. Уснём без страха,
Чтоб проснуться неизвестно где.
 

1997

 
Что это? – над обломком карандаша
Лёгкий дымок, как будто прозрачный снег.
Это ещё одна живая душа,
То, что дыханьем её зовёт человек.
Это облачко вырвалось из глубин
Даже не памяти сердца, но сочетанья
Тайных суждений того, кто всегда один.
Нашего alter ego. Как будто джинн
Из сосуда, из тёмного подсознанья
Рвётся двойник, почти невидимка, дым
Вьётся, парит над бумаги листом пустым
И возникает музыка на прощанье.
 
 
Не написать ни слова и не сказать,
Не напечатать нигде письмо без печати,
Незачем карандаши и копья ломать:
Жизнь, как роман, неизданный без изъятий.
Облачко вылетает из темноты
И начинает расти без всякой причины.
Город, твои улицы и мосты,
Все твои правила уличной суеты,
Все твои дети, женщины и мужчины,
Всё это лёгким дымом унесено.
И человек один и время одно,
И для последней музыки всё едино.
 
 
Несколько тысяч лет мы ищем ответ
Древней загадки слова. О чём мы спорим?
Лёгкое облачко несколько тысяч лет
Тихо летит не тая над мёртвым морем
Писем, поэм… Всё тот же бессвязный сон…
Время – игрушка в беспечных руках поэта
Или поэт – игрушка в тисках времён?
Дымом становится над землёй небосклон.
Замедляет вращенье своё планета.
 
 
Ибо закон суров – но это закон.
 

1990

 
Из-за московского снега в конце столетья —
как берег, контур. Нечётным точным числом
открыта карта. И всё же – белым пятном —
терра инкогнита. Неделимое третье
тысячелетие без остатка. Сотри
изображенье… Но параллели внутри
текста событий скрыты примечанием
                                              строгим…
И составитель – не снежный ли человек?
Точным числом – воздушный почерк
                                              тревоги.
Сходит с ума Эвклид без прямой дороги.
Терра инкогнита. Серый московский снег.
 
 
Неодолимое правило предсказаний,
Андреем Белым открытая пропасть: суть
ритмической речи, время – когда-нибудь,
или когда-нибудь… Всё это сон на грани
срыва. И снова из тьмы облаков встаёт
контуром берега, или наоборот, —
берегом контура, – будущее незнакомой
жизни. И где-то здесь скрещиваются две
линии времени, пропасть пересекая…
Вспомним Эвклида, в добрый час, умирая —
терра инкогнита – в незнакомой Москве.
 

1989

 
Всё легче и тише – и лучше для всех,
Как время без страха и речь без помех,
Как солнце без слёз и случайный успех —
И как разрешённый вопрос.
Как пламя, которое скоро умрёт,
Как белая краска для Красных Ворот,
Как сладкий тягучий и приторный мёд —
Случайный и лёгкий успех.
 
 
Но горечь встаёт, словно солнце в дыму,
Железным лучом, рассекающим тьму
Отточенным лезвием – и одному
Тебе не уйти никуда.
Во всех измереньях пространства пустых
Без звука, без памяти, без запятых
Стоят в тишине сновидений твоих
Разрушенные города.
 
 
Уйти бы тебе – но куда же уйдёшь?
Всё легче и проще – особенно ложь,
И мёд твой безвкусен, и цвет нехорош,
И время у страха в плену.
И всё же без помощи (Бог сохрани!),
Как повод для смеха, предмет болтовни,
Ты вновь возвращаешься в мирные дни,
Как будто идёшь на войну…
 

1987

 
Я видел торжество ночных растений
И тёмную задумчивость камней,
И летопись древесных разночтений
Легко читал в разгаре летних дней.
 
 
Я слышал смех невидимых песчинок
И шёпот глин о ледяном ключе.
Я выходил на муравьиный рынок
С котомкой безделушек на плече.
 
 
Я знал, что будет вечно жить, что канет
В безвестность – всё познал мой вольный дух.
Но как я мог узнать, что день настанет —
И мне изменят зрение и слух?
 

1983

 
Всё это холод, лёгкий майский холод.
Дожить до сентября… дойти домой…
Но ты, как мёртвый мотылёк, наколот
На календарь отравленной иглой.
 
 
Эфиром пахнет ночь на склоне мая.
Бессрочный отпуск. Круглая печать.
Ты смотришь прямо, ничего не зная.
Какое счастье – ничего не знать.
 
 
Над сферой электрического света
Летит пыльца и крыльев тень плывёт.
Читай же: в чёрных числах плачет лето
И прошлогодний календарь не лжёт.
 

1992

Это город тополей и тюрем,

Это город слёз и тополей.

Иван Елагин

 
Тихий город мой найти немудрено:
В каждом доме здесь всего одно окно.
Есть ещё деревья, улицы, сады
И знакомый цвет единственной звезды.
Горожане рады жить без лишних слов
В четырёх стенах меж четырёх углов,
За досрочный труд не требуют наград,
Пьют по праздникам, не каждый
                                    день едят.
Служат, любят, ходят в гости,
                                    ждут гостей,
Спят без снов, читают сводки новостей,
Не хватают с неба звёзд (на всех – одна).
…Есть ещё у них кирпичная стена.
У стены всегда народ, всегда венки,
Женихи, невесты, дети, старики…
Надпись: «Урна с пеплом в недрах
                                    сей стены —
Мэр, умерший в первом месяце весны».
…В тихом городе Бог знает сколько лет
В каждой комнате висит один портрет:
Трубка, чёлка, прищур глаз, усы, мундир…
Надпись: «Мэр, который
                                 осчастливил мир».
Говорят, что мэр был крут, но что при нём
Было всё – не то, что днесь едим и пьём.
Был порядок, был достаток, был закон…
Нимб восходит от сияния погон.
Он с детьми был ласков и
                                 с друзьями прям,
Беспощаден был к неведомым врагам.
Каждый день при нём, как будто на войне,
Горожан к кирпичной ставили стене.
Но они не помнят зла и говорят:
«Он был добр – и он ни в чём не виноват.
Он был слеп – и окон не было в домах.
Что же делать – мы привыкли жить
                                           впотьмах…»
…В тихом городе с тех пор царит покой.
Всё не так теперь – и мэр у нас другой…
Чтоб все видели звезду (всегда одну),
В каждом доме мы пробили по окну.
В полусвете лучше жить и веселей.
Меньше стало тюрем, больше тополей.
Кое-что и не уложишь в голове:
Вот была одна печать – теперь их две.
Ищут правые врагов, которых нет,
Пишут левые, что тьма страшней,
                                         чем свет…
Так идёт у них весёлый разговор
Без особых изменений до сих пор.
Горожане осмелели тоже. Так,
Не страшны им лютый друг и верный враг.
Большинство – горой за левую печать,
Только ангела боятся повстречать…
…Ночь. По городу во тьме который год
Ангел ходит в чёрном платье и поёт.
Ночь горит. Звезда тускнеет в облаках.
Чёрный список и свеча в его руках.
Он сияет. Тихий голос чист и твёрд.
Поименно называет тех, кто мёртв.
Список без вести умерших – в тишине
В тихом городе и в каменной стране.
Горожане спят без слёз – и видят сны.
Он идёт сквозь стену – больше нет стены…
Что осталось? Окна. Улицы. Сады.
И знакомый цвет единственной звезды.
 

1989

Надежде Мальцевой

 
Тишина проходит чёрной нитью,
Чёрной нитью ночь в руках твоих.
Синий дым противится открытые
Окон. Только ветер слишком тих.
 
 
Лжёт воображенье. Но всё ближе
Час, когда, рассудку вопреки,
Над могилой музыки в Париже
Чёрной нитью, вальсом в две руки
 
 
Или там, где смутная тревога —
В ночь! – лучом в московских облаках…
Тёмен век. С тобою Матерь Бога.
Жизнь-Надежда, что в твоих руках?
 

1986

 
Молчи, улыбнись, и в окно погляди,
Зажги сигарету впотьмах…
Но стало привычкой волненье в груди,
Холодное пламя в руках.
 
 
И ты, улыбаясь, глядишь в темноту,
В знакомый до слёз небосвод,
Где синие искры дрожат на лету
И шар бесполезный плывёт.
 

1989

В. и Т. Ильинским

 
Нисходит ночь на красные холмы.
Стекает солнце из стеклянной колбы,
За край земли, земли, из чьей утробы
Родится город под покровом тьмы.
 
 
Его дома, как горные хребты,
Где вечный снег застыл на чёрных крышах.
Вершины крыш возносятся всё выше
В пустыне звёзд и вечной мерзлоты.
 
 
И тонкой паутиной проводов
Оплетены холодные кварталы,
И медлит ветер в поисках начала
Почти неслышной музыки без слов.
 

24.09.1981

Борису Виану

 
Всё так же вьёт луна свои слепые нити,
Всё так же спит листва в дыму из серебра,
Всё так же горек час невидимых событий
Во сне и наяву – всё то же, что вчера.
 
 
Сомнамбула, чья тень зовётся лёгкой
смертью,
Неслышным шагом вверх по лестнице
лучей
Уходит – и моё последнее столетье
Уносит в море слёз сияющий ручей.
 
 
В бессонной темноте восходит блюз
предместий,
Театр абсурда вновь являет фарс светил,
Двенадцать струн луны – аккордами
созвездий
Над пеной бытия – и морем тёмных сил.
 
 
Не превозмочь тебя, минорное звучанье,
Не разгадать тебя, о музыка, без сна,
Твои двенадцать струн – недолгое
                                             прощанье
Безумного цветка, смертельная весна.
 
 
Всю жизнь не видеть снов, играть себя
без грима,
Мелодию вести без нотного листа,
Бессмыслица времён одна неуязвима:
Страница или звук – и снова пустота.
 
 
И забывает век о бывшем и не бывшем,
В бессонном сердце боль – зазубренной
                                                    иглой,
Но старый лунный блюз над городом
                                          застывшим
Восходит в тёмном мире синей полумглой.
 
 
Давно уснувший друг, в пустом ночном
                                               просторе
Твой хрупкий сон хранит слепая боль моя,
И всё ещё звенят за неумолчным морем
Двенадцать струн луны над пеной бытия.
 

1982–1997

 
Я пишу на белом в линию листе,
Я один в холодной чистой темноте,
Я один в полупрозрачной тишине,
В полужизни, в полусмерти, в полусне.
Я пишу вслепую, ничего не зря,
На ночь глядя и в начале октября
Понадеявшись на тайное родство,
Я пишу тебе письмо из ничего.
 
 
Говорят, сегодня будущего нет,
От безденежья безлюдье не спасёт.
Говорят, петли вернее пистолет,
А ещё, пожалуй, лучше пулемёт.
 
 
Тёмной ночью в душу входит
детский страх,
Я пишу тебе письмо моё впотьмах
На авось, из ниоткуда в никогда,
Я горжусь собой, сгорая от стыда.
Я пишу тебе письмо из пустоты,
Звёзды падают, сжигая все мосты.
Говорят, что этот мир – кромешный ад.
Всё впустую. Говорят, что кур доят…
Говорят, сожрут нас голод и бедлам
В ледяном дому без хлеба и питья.
Говорят, что чёрный ветер в сердце нам
Плещет греческим огнём небытия.
 
 
Я пишу во сне, я вижу наяву:
Продают лихие люди трын-траву,
Прорастает в мёртвых душах лебеда,
Замерзает в лужах мёртвая вода,
Сумасшедший ищет клад на дне морском,
Нищий делится отравленным куском,
Кто-то снова башню строит до небес,
Чья-то хата с краю. Всюду – тёмный лес.
 
 
Вот и всё. Прощай. Прости мне боль мою.
Одиночество, поверь, тяжёлый крест.
 
 
…Говорят, мы скоро встретимся в раю…
Если Бог не выдаст. И свинья не съест.
 

1991

Александру Майкапару: в Вашем музыкальном мире я это увидел и услышал

 
Музыкант рисует на бумаге
Линии и странные кружки.
Он над ними поднимает флаги,
Времени и ветру вопреки.
 
 
Он не знает сам, какая сила
Направляет лёгкий бег руки.
Кончились последние чернила,
Нет огня – остались угольки.
 
 
Музыкант один на чёрном свете.
Он внимает знакам на листе,
Requiem aetemam… – лунный ветер —
Пламенем в последней темноте.
 
 
Ночь слепые расставляет сети,
Звёздный шар дрожит на мостовой.
Музыкант, как птица в чёрной клети,
Умирает в комнате пустой.
 
 
Кончен век болезни, век неволи,
Радостей, хлопот и нищеты.
Музыка – огонь последней боли —
Вот лекарство от земной тщеты!
 
 
Мир теней, кунсткамера подобий —
Вот и всё, что было нам дано.
…Agnus Dei, miserere nobis,
Agnus Dei, miserere no…
 

1982–1997

…законы жизни – законы сна.

Г. Иванов. «Распад атома»

 
Вы были правы. Пока мы ждали
Счастья, которому грош цена…
Пламя из снега. Розы из стали.
Законы жизни – законы сна.
 
 
Вечер на юге. Тёплая горечь.
Новые годы последних дней.
Согражданин, сотрапезник, сородич
Мёртвых в заморской стране теней.
 
 
Время плетёт свои небылицы
И за полцарства жизнь отдает.
Медные деньги. Пустые глазницы.
Времени снится сияющий лёд.
 
 
В северном городе – ночь и холод:
– Руку во тьме, незнакомый друг!
Зеркалом, зеркалом век расколот
На отражения звёздных вьюг.
 
 
…
Свет вдалеке. Затменья. Приливы.
Музыка. Смерть. Глухая стена.
Вы были правы. Пока мы живы,
Законы жизни – законы сна.
 

1993