Текст книги "Раиса Горбачева. Жизнь и принципы первой леди СССР"

– Можно считать так. Здесь же я познакомилась с Ксенией Михайловной Ефремовой – работницей швейной фабрики. Ее жених погиб в финскую войну. И она так и осталась одинокой. Я не знаю, конечно, доведется ли когда-нибудь моим давнишним соседкам и добрым помощницам прочитать эту книжку. Но я хочу каждой из них сказать спасибо. Спасибо и Ксении Михайловне за помощь в трудные дни моей жизни, когда я работала, писала диссертацию, ездила в длительные командировки и когда много болела моя дочь…

Вышли мы все из народа… Где-то в начале семидесятых услыхал неожиданное продолжение цитаты: да как нам вернуться в него? Отношения между «вышедшими» и средой, «народом», из которого они вышли, бывают весьма непростыми. Как часто доминантой в них становится едва ли не полное взаимное отчуждение. Одни не хотят, чтоб им напоминали, откуда есть, пошли они, большие начальники или жены больших начальников. Другие – другие безошибочно чувствуют это нежелание.

Почему-то не сами начальники, а именно жены больших начальников чаще всего и «не желают»…

В этом случае все иначе. Я давно обратил внимание на эту способность без натуги, но и без заискивания понимать и принимать мир, откуда и сама она родом. Естественность в отношениях с ним и чувство некой извечно присущей русской интеллигенции обязательности перед ним. Я не призываю вас умиляться этим, просто прошу отметить в памяти на будущее «однокоммунальщиков» пятьдесят седьмого года. Как часто ведь по мере нашего продвижения «вперед и выше» мы вышагиваем из старых друзей, как из старых одежд.

– Работа означала для меня не только зарплату. Она была и делом, без которого я бы считала свою жизнь несостоявшейся. Студенческие лекции, семинары, научно-теоретические конференции, собрания, диспуты – сколько сил, времени, душевного напряжения и даже бессонных ночей требовали они! Но они многое и давали мне самой. Давали ни с чем не сравнимое чувство морального удовлетворения.

А споры, дискуссии во внеучебное время: в студенческом общежитии, на колхозном поле, куда мы, преподаватели и студенты, ездили на уборку кукурузы, винограда и картошки! И даже у меня на квартире, где тоже бывали мои студенты. Обсуждали все: новые театральные постановки, новые фильмы, события в жизни института, края, страны. До хрипоты спорили, разумеется, и о смысле жизни – что же за студенческий диспут без этого «гвоздевого» вопроса. Словом, дискутировали обо всем, начиная с извечных человеческих проблем.

Цветы, которые дарили мне в жизни студенты, письма, которые они присылали мне, давно уже став самостоятельными, семейными и даже немолодыми людьми, – это самые дорогие для меня подарки. Точно так дорожу и их оценками, строгими, но справедливыми – и меня самой, и моей работы…

Хорошо помню свою первую в жизни прочитанную в большой аудитории лекцию. Это было еще в Москве, в студенческие годы. По путевке общества «Знание» читала лекцию в заводском Доме культуры. В объявлении после лекции значились танцы. Такова была традиция. Народу собралось прилично, в основном молодежь – я так думаю, именно в предвкушении танцев. Поднялась на трибуну, к микрофону, в руках листки написанной лекции…

– Наподобие тех, что Вы держите сейчас?

– Ну что Вы – все было очень чинно и тщательно… Итак, поднялась на трибуну, посмотрела в зал и вдруг в первом ряду слушателей увидела деда с огромной седой бородой. Помню его до сих пор! И я… испугалась. Тема моей лекции была «Сон и сновидения в свете учения И. П. Павлова». Готовилась к ней честно, обстоятельно поработала в Ленинской библиотеке. Но, видимо, все же чувствовала уязвимость и своих знаний, и излагаемых теоретических положений. И еще – «уязвимость» собственного возраста перед лицом этого всеведущего старца, который сам, я думаю, мог бы прочитать лекцию о «сновидениях». Читала, не отрываясь, страницу за страницей и с ужасом ждала реакции. Нет, не зала, а деда. «Колдуна». Но, Вы знаете, стояла тишина. Ни одного звука, ни одной реплики. И – ни одного вопроса ни в ходе лекции, ни после нее. Дед тоже безмолвствовал. Видимо, и ему, и аудитории все было абсолютно ясно. Или он тоже ждал с нетерпением танцев? А скорее всего, – улыбается она, – аудитория почувствовала состояние юного лектора и сжалилась над ним.

Хочу пояснить своим американским читателям, что такое общество «Знание». Цель его – распространение научных и политических знаний среди населения. И хотя первое поручение этого общества я – считаю – выполнила не очень-то удачно, но связь с этой организацией, продолжавшаяся у меня долгие годы, была для меня и полезной, и очень интересной.

– Почему же неудачно? Ни одного вопроса – так доходчиво объяснили…

– Я же сказала, что отношу это на счет танцев. А вообще на Ставрополье я входила не только в состав лекторской группы этого общества, но и в президиум его краевой организации. Что дало мне возможность войти в круг, познакомиться с очень разными представителями научной, творческой интеллигенции Ставрополья: с учеными и поэтами, писателями, артистами, врачами, композиторами, художниками, педагогами. Многих из них я хорошо знала и часто встречалась с ними.

Запомнилась мне и первая лекция в качестве преподавателя вуза. Это было в Ставрополе, в медицинском институте. Лекция по истории философии. Случилось так, что в тот день «в порядке обмена опытом работы преподавателей общественных наук города», как формулировалось официально, а по правде сказать – с целью проверки кафедры из-за каких-то возникших в коллективе неурядиц и склок сюда нагрянула представительная комиссия. В ней были заведующие кафедрами города и самые известные тогда в Ставрополе обществоведы.

– И это совпало с Вашей первой лекцией?

– Да. В принципе они пришли не ко мне, а в институт, на кафедру. Кафедра была довольно значительной. Но заведующая кафедрой почему-то сочла наилучшим выходом отправить всю эту многочисленную комиссию именно на мое занятие. Хотя я еще только начинала работать в институте. Волновалась я ужасно!

Вообще, память у меня была хорошая. И я свои лекции «перед лицом аудитории» – такое выражение бытовало среди преподавателей – практически никогда не «читала», то есть не зачитывала с листа. Лишь иногда по ходу изложения темы проверяла отдельные цитаты, изречения, цифры. Ведь Вы же знаете, что лектор работает дважды. Первый раз – работа за письменным столом, подготовка лекции. Так вот, этот первый этап позволял мне потом совершенно свободно чувствовать себя и на втором этапе – за кафедрой, в аудитории. Видеть лица, слушать своих студентов, наблюдать их реакцию, при необходимости на ходу что-то уточнять, дополнять, повторять или перестраивать изложение.

Но тогда, на первой учебной лекции в студенческой аудитории, у меня, конечно, совершенно не было опыта. Не было ощущения временного объема материала, то есть величины количества необходимого материала для двух– или, как требовалось в том конкретном случае со мной, трехчасовой учебной лекции. Не был выработан оптимальный темп речи. Это ведь тоже важно для преподавателя. Не было «запасных» тем для диалога с аудиторией на случай, если лекция завершится раньше: все это пришло только со временем, с опытом педагогической работы. Да, забыла сказать: аудитория была весьма солидной – человек 200. В общем, свою первую лекцию я закончила за тридцать минут до звонка. Эти полчаса! Я не знала, куда их девать и куда деваться самой – и от студентов, и от комиссии!

После лекции – ее обсуждение. А что обсуждает комиссия: достигнута ли цель лекции, правильно ли выделены узловые проблемы, удалось ли лектору связать развитие философии с достижениями естествознания и т. д.

И вдруг заведующий кафедрой сельскохозяйственного института задает вопрос: «Простите, а как давно Вы читаете лекции?» Отвечаю – ни жива ни мертва: «Это моя первая лекция».

Чтоб Вы полнее увидели всю тогдашнюю картину, опишу Вам, что я представляла из себя перед маститыми профессорами и грозной комиссией. Пятьдесят килограммов веса, зеленое платьице, вот здесь, – трогает себя за ключицы, – галстучек. Знаете, в первые годы работы я старалась надеть на себя больше одежды, чтобы выглядеть взрослее и солиднее. Весомее. Да и в детстве еще мама меня за это гоняла. Надену, надену на себя – все, что есть. «Это что такое?! – ругалась мама. – Ну-ка, распаковывайся!» И в институте старалась как можно больше надеть на себя – кофты, свитера, чтоб тоже выглядеть более «мощно», что ли. Мода тогда такая была – девушки в духе Дейнеки…

«Говорите, первая лекция? – заведующий кафедрой встал. – Стыдно, коллеги», – сказал и вышел.

На следующий год он взял меня на работу к себе в институт. Сам ушел на полставки, предложил это сделать еще одному из преподавателей кафедры, который тоже был уже в приличном возрасте. И на освободившуюся ставку зачислил меня. Помню, на кафедре он часто повторял модное тогда выражение Н. С. Хрущева: «Мы едем с ярмарки, дорогие друзья». И добавлял: «И мы должны помочь молодому специалисту». И шутливо показывал на меня. Так я стала на кафедре собирательной фигурой молодого специалиста – и, естественно, старалась не подвести заведующего. Выкладывалась сполна. Но вскоре его не стало. Умер он неожиданно.

– Имя, отчество его не вспомните!

– Почему же? – удивилась она. – И имя, отчество и фамилию – Николай Иванович Хворостухин. Умер от рака. Он, к большому сожалению, умер, а меня вскоре отчислили с кафедры по сокращению штатов.

– Ну и поворот!

– Поворот, увы, типичный. Сколько всего доброго держится зачастую на одном-единственном добром человеке!

За долгие годы моей профессиональной работы я, честно говоря, так и не привыкла к лекции – в том смысле, что она так и не стала для меня какой-то заурядной, повседневной обязанностью. Каждая лекция – экзамен. Всегда волновалась, начиная читать лекцию, особенно в новой аудитории. Спокойствие, уверенность приходили только тогда, когда чувствовала, что установлен контакт, что вызван интерес слушателей, что я привлекла их внимание.

В силу специфики предмета, который преподавала – философию, – и характера моей научно-исследовательской работы, связанной с социологией, тематика моих лекций была очень разнообразной.

Скажу без похвальбы: иногда мои собеседницы, почему-то именно собеседницы, женщины, удивляются, откуда мне известны те или иные научные сведения, подчас из сфер, очень далеких друг от друга. А это просто-напросто дала мне моя профессия, связанная с широким кругом знаний. Та же диалектика предполагает знакомство с естествознанием, физикой, химией, общими законами их развития. А исторический материализм? Чрезвычайно много дали мне занятия конкретной социологией. И потом – я ведь вела не только студенческие курсы. Читала лекции аспирантам, слушателям вечернего университета, куда приходили уже люди зрелые, умудренные опытом жизни, с квалификацией, – азами, азбучными истинами от них не отделаешься.

Тематика лекций, повторяю, была очень разнообразной: от истории философии, гегелевской «Науки логики», кантовских антиномий, ленинской теории отражения, методов и форм научного познания, проблемы сознания до роли личности в истории, структуры и форм общественного сознания, современных социологических концепций, философских течений в зарубежных странах и т. д.

Конечно, сказывались и условия периферии, недостаток специалистов в вузах. Попытки более узкой специализации и на кафедре – в преподавании философии, – и в тематике публичных лекций, выступлений нам не удавались. Не удавались в основном из-за нехватки специалистов. Приходилось быть и «жнецом», и «швецом»… Научный работник больших центров, таких как Москва, Ленинград, обычно читает всего несколько тем – то, чем занимается в своей научной деятельности. А в периферийном вузе к тебе без конца обращаются с просьбами о чтении то одной, то другой лекции самой разной направленности. Особенно к молодым. Тех, кто постарше, на такие дела зачастую уже не поднять. Вот и «выезжают» на молодых. И я была в числе тех, на ком «ездят»: вела, помимо основных своих дисциплин, этику, историю атеизма и религии. Недолго, правда, но вела. Но нет худа без добра. В шестидесятые годы в моей библиотеке, а еще точнее, в моей жизни появились Библия, Евангелие, Коран… Как я их доставала! Какими причудливыми путями! Но они у меня уже тогда были, уже тогда я их читала. И тогда же впервые серьезно задумалась о вере, веротерпимости, о верующих и церкви.

Чрезвычайно важную роль в моей профессиональной судьбе сыграло увлечение социологией. Как наука социология в нашей стране практически перестала существовать где-то в тридцатые годы. Оказалась – я здесь тоже хочу быть точной, ибо это важно – «ненужной», а может быть, даже «опасной» в условиях формирования командно-бюрократической системы. Социология воплощает то, что мы называем «обратной связью» – уже поэтому система команд ей органически чужда. Так же, как и она этой системе.

Возрождение социологии началось в самом конце пятидесятых, а по существу – в начале шестидесятых годов. Началось медленно, трудно, весьма противоречиво. Наука об обществе, различных его социальных структурах, общностях, их взаимодействии, социология столкнулась с трудностями жизненных реалий 60–70-х годов, с догматизмом и начетничеством теоретической общественной мысли. И все же многими, в числе их оказалась и я, была воспринята как совершенно необходимое общественной науке явление, как средство преодоления разрыва между теорией и практикой.

Занятие социологией открыло для меня мир новых общественных концепций, многие имена талантливых ученых-философов, экономистов, социологов как нашей отечественной, так и зарубежной науки. Познакомило с замечательными людьми – первыми социологами страны, энтузиастами своего дела, преданными этому делу и верящими в него. Судьба этих людей оказалась непростой. Потребовались силы и мужество, чтобы выдержать сопротивление новому и даже его подавление в 70-х и начале 80-х годов – в то время, которое позднее назвали «застоем».

– Слишком часто социология говорит нам не очень приятные вещи, не укладывающиеся в официозную доктрину.

– Да, – произносит она раздумчиво. – Считаю очень важным, что предметом моего социологического изучения стало именно крестьянство. Деревня России, откуда все наши корни, вся наша сила, а может быть – и наша слабость. Важным для моего становления как молодого ученого, как личности. Наконец – для формирования моих жизненных позиций. Немаловажно и то, что изучение крестьянства, его реального положения шло на материалах Ставрополья – традиционного района сельскохозяйственного производства страны.

Для изучения жизненных процессов села нами тогда использовались все возможные методы и формы исследования. Статистика, различного рода документы, архивы, анкетирование, интервью… Знаете, мною лично в те годы было собрано около трех тысяч анкет! К тому же я и сама в известной степени находилась «внутри» процессов, событий, происходящих на селе. Не чувствовала себя посторонней. Бывая в колхозах, посещала дома колхозников, бригады, фермы, школы, библиотеки, магазины, медицинские, детские дошкольные учреждения, дома для престарелых.

– Дома для престарелых?

– А как же! В селах уже тогда у нас появились первые дома для престарелых. В Григориполисском, например.

– Я помню Григориполисское. Там был и детский дом. Некоторое время в Григориполисском детдоме воспитывался мой самый младший брат. Я бывал у него. Это тоже было в шестидесятых.

– Видите, мир тесен… Бывала и в домах для престарелых, очень хорошо знаю их тогдашнюю реальную обстановку. Но это – особая тема. И не просто посещала. Чем могла, помогала. Читала лекции, проводила тематические вечера. А сколько встреч было с сельской интеллигенцией! Какие это беззаветные труженики в подавляющем своем числе – сельские интеллигенты! Особенно если учесть условия, в которых они живут, и возможности, которыми они располагают.

Выступала я и на краевых совещаниях, научных конференциях, семинарах с конкретным анализом, рекомендациями, предложениями по изменению, улучшению тех или иных сторон жизни села.

Непосредственным предметом моих личных исследований, по материалам которых я потом защищала кандидатскую диссертацию, была крестьянская семья. Ее материальное положение, быт, культурно-духовные запросы, характер взаимоотношений в семье. Но вместе с другими научными сотрудниками из Ставрополя и Москвы я проводила и комплексные социальные исследования колхозов края – экономика, трудовые ресурсы, организация оплаты труда, условия быта и отдыха, структуры и функции управления.

Не все у нас, конечно, получалось как надо. Тем не менее наша работа, скажу без преувеличения, стимулировала в крае не только профессиональные интересы научных сотрудников, но и поиски специалистов, руководителей колхозов, совхозов. Институт стал получать от различных хозяйств, предприятий заказы на разработку на договорной основе планов социального развития того или иного трудового коллектива. Наша кафедра многое сделала в этом направлении и продолжала (я это знаю) разрабатывать его и после моего отъезда в Москву.

Практика конкретных социологических исследований, в которых я участвовала в течение многих лет, подарила мне и встречи с людьми, пронзительные, исполненные потрясающей психологической глубины картины, реалии жизни, которые я никогда не забуду. Сотни людей, опрошенных мною по самым разным вопросам, их воспоминания, рассказы, оценка происходящих событий – все это осталось в моей памяти и судьбе. Их повседневный быт, заботы. Сотни километров сельских дорог – на попутной машине, мотоцикле, телеге, а то и пешком в резиновых сапогах…

Да, один мой знакомый председатель колхоза говорит, что хороший агроном пешком ходит. Босиком, говорит, так уж и быть, не надо, не те времена, но пешком – обязательно. Не имеет ли это и впрямь отношение и к социологии? Во всяком случае, не потому ли, что моя собеседница обследовала села преимущественно пешком, не воспаряя над грешной землей, ее кандидатская диссертация хотя и называется весьма оптимистично – «Формирование новых черт быта колхозного крестьянства», а от действительности, в общем-то, не отрывается? Даже по тем временам. Вот лишь одна, наугад открытая таблица в диссертации: о соотношении заработков мужей и жен в колхозе «Победа». Заработки мужей выше, чем заработки жен, в 91,2 процента обследованных семей. В том числе «в два и более раза» – в 62,7 процента… Из числа работающих женщин в той же «Победе» специалисты и «административно-хозяйственный персонал» составляли, согласно данным социолога, лишь 2,4 процента. Зато полеводов – 71,5 процента. Я хорошо знаю, что такое «полевод» тех лет. У меня у самого мать, тоже бессменный «полевод» и «животновод», по ночам, как малых детей, баюкала собственные большие, не женские руки – болели…

По России – не нами замечено – правда вообще до сих пор передвигается по старинке: пешком. Слава Богу, что не босиком…

– Моя «конкретная социология» – это социология с человеческим лицом, с лицами и судьбами, которые вошли в мою судьбу. Она резко углубила мои представления о «живой жизни», мое понимание этой жизни, людей. Именно в ходе таких встреч, наяву, не из книжек и газет, не в театре и не из фильмов поняла я и многие наши беды, сомнительность многих безоговорочных утверждений и устоявшихся представлений.

Здесь, в сельской глубинке, вновь я восприняла живую боль войны, чья печальная аура все еще окутывала народную жизнь, хотя после войны к тому времени прошло уже двадцать лет.

Проводя комплексное социальное исследование семьи, обнаружила, что каждый четвертый-пятый двор в селах Ставрополья – двор женщины-одиночки. Представляете? Дом обездоленной женской судьбы, разрушенной войной. Я, конечно, и до этого приводила в своих лекциях, статьях подобные фактические данные, но, как бы Вам сказать, не задумывалась над этим так глубоко, что ли. А вернее – не представляла это так наглядно, зримо и больно. А когда опрашивала села и каждый четвертый или пятый дом оказывался домом женщины-одиночки, то теперь уже сама воочию видела и эти дома, и этих женщин. Женщин, не познавших радости любви, счастья материнства. Женщин, одиноко доживающих свой век в старых, разваливающихся, тоже доживающих домах. Вдумайтесь – ведь речь идет о тех, кому природою предназначено давать жизнь и быть ее средоточием. И удивительно, что эти женщины в большинстве своем не озлобились, не возненавидели весь белый свет и не замкнулись в себе – они сохраняли эту вечно живущую в русской женской душе самоотверженность и сострадание к несчастью и горю другого. Это удивительно!

– А Вы не думаете, что судьба, возможно, Вас и выбрала от лица этих женщин?

– Не знаю, – быстро взглянув на меня, ответила она. И по взгляду, и по ответу я понял: тему эту в разговоре она не поддержит.

Но сейчас, когда сижу один над расшифровкой нашего разговора, вновь и вновь возвращаюсь к своему вопросу. Она говорила о «социологии в лицах». И передо мною тоже в очередной раз встает одно конкретное женское лицо. Опять – лицо моей собственной матери. Война ведь и ее оставила одинокой. Точнее – матерью-одиночкой. Одинокой матерью. Сколько их, чьих законных суженых повенчала на себе война – просто война и та, которую народный, не только по таланту, но и по судьбе, поэт назвал «войною с собственным народом»? И им просто не оставалось ничего другого, как рожать от «незаконных» – чтоб только исполнить свое главное предназначенье на многострадальной российской земле. От незаконных мужей – незаконные дети. Вот и в моих метриках в графе «отец» стоит выразительный прочерк. А в метриках моего интернатского друга – видно, писарь в сельсовете оказался большим грамотеем – в той же графе значится грустно и исчерпывающе: «незаконнорожденный».

И мне хочется верить, что женщина, с которой я время от времени беседую, не просто узнала, не просто изучила и даже не просто впитала в свое время жизнь и судьбу таких, как моя мать. Но что и на распахнувшийся перед нею мир она и сегодня во многом смотрит их внимательными глазами.

В моем отношении к ней нет ни грана зависти. Может, потому, что я теперь чуть лучше других знаю, каково ей бывает – на столь опасной высоте, какая зовется Властью. Высота – Власть, а рядом с Властью – еще опаснее, ибо рядом с высотой всегда соседствует пропасть. А может, потому, что я мужчина – а ей все-таки больше и чаще завидуют женщины, они же, я думаю, и будут главными и наиболее «проницательными» читательницами этой книжки. А может, все-таки потому, что я все же верю: судьба выбрала ее и от лица тех – безвестных и так много, трагически много недополучивших хорошего и яркого в своей жизни…

– Я о другом. Наверное, человек, который больше пережил, и больше сострадает? Вспоминаю одну женщину, в чьем доме я очутилась поздно вечером со своим опросно-анкетным листом. А в листе у меня было до тридцати вопросов! После беседы, после ответов на мои многочисленные дотошные вопросы она вздохнула и спросила:

– Доченька, что ж ты больно худенькая?

Я ей говорю:

– Да что Вы, нет, нормальная…

Она тем не менее продолжила: —

Мужа-то, небось, нету у тебя?

Я говорю:

– Есть…

Опять вздохнула:

– Небось, пьет?

– Нет…

– Бьет?

– Что Вы?! Нет, конечно.

– Что ж ты, доченька, меня обманываешь? Я век прожила и знаю – от добра по дворам не ходют.

Дважды, заметил я, дрогнул голос моей собеседницы за этот долгий вечер: когда она вспоминала крестьянку, что, отвечая на ученые вопросы молоденького социолога, сама перешла к вопросам – определенным и еще более жизненным, чем в любой анкете, а также, когда говорила о дочери. Но то – чуть позже. И я понял: женщина эта и впрямь сопровождает ее по свету, помнится. Не растворилась в тумане за давностью лет…

– Вспоминая свое прошлое, я часто думаю и об этой женщине, олицетворившей для меня очень многое: судьбу страны, судьбу сельской труженицы и – что для меня тоже важно – своеобразную народную оценку нашей социологической, тогда по существу подвижнической деятельности. «От добра по дворам не ходют…» – сказала она тогда, как бы в подтверждение моих наблюдений. Может быть, и так. Да, это была все-таки подвижническая деятельность, которая, несмотря на недостатки и трудности, несмотря ни на что, пыталась в те годы нести знание и правду жизни, как бы горька она ни была. Что касается моей диссертации, она тоже, повторяю, была основана в том числе и на этих тысячах анкет.

Сегодня, в годы перестройки, демократизации и гласности, наблюдая за развитием социологии, деятельностью социологических служб, я думаю: а использует ли сегодня социология в полной мере открывшиеся для нее возможности? Помогает ли она научному прогнозированию, управлению общественными процессами? Или, опять подчиняясь чьей-то субъективной воле (разницы ведь нет: воле правительства, партии или интересам какой-то группы), все более политизируясь, уходит от объективности, от великого предназначения всякого научного знания: помогать людям, освещать, а не затемнять им дорогу?

– То есть опять начинает обслуживать кого-то, а не работать на все общество?

– Да, это важно. Здесь тоже нужна правда. Наблюдала работу съезда социологов – он очень сложно шел… Но вернемся к нашим делам тогдашним, житейским. У нас росла дочь. Ходила в городской детский сад. Училась в городской общеобразовательной школе. В обычной, рядовой школе микрорайона, где мы жили. Занималась музыкой, на каникулы ездила к бабушке с дедушкой в село. Жили мы всегда сами, без старших. И наша дочь делила вместе с нами радости и трудности тех лет. В меру своих сил помогала убираться по дому, готовить, ходила в магазин, овладевала навыками составления домашней библиотечной картотеки и даже – классификации и обработки моих многочисленных социологических анкет и документов. Надо сказать, Иришенька очень рано научилась составлять библиотечную картотеку, а у нас в семье это – работа, поскольку книг в доме всегда было очень много.

Но ребенок есть ребенок. И я постоянно испытывала и испытываю чувство, что где-то в детстве обделила ее материнским вниманием… Не отдала столько, сколько могла, или, еще точнее, – сколько она того требовала. Родилась она у меня в то время, когда по закону декретный отпуск был всего два месяца. Материальные условия нашей жизни, трудности с работой не позволили мне хотя бы какое-то время жить на зарплату мужа. И я никогда не забуду, как ранними утрами недоспавшую, наспех одетую, едва не бегом несла ее в детские ясли, сад. А она приговаривает: «Как далеко мы живем! Как далеко мы живем!» Не забуду ее глазенок, полных слез и отчаяния, расплющенный носик на стекле входной двери садика, когда, задержавшись допоздна на работе, я опять же бегом врывалась в детский сад. А она плакала и причитала: «Ты не забыла меня? Ты не оставишь меня?» Вот так…

В этом месте как раз голос и дрогнул – второй раз…

– Она часто и много болела. Врачи, консультации… Разные диагнозы, разные рекомендации – порой взаимоисключающее. Все это тоже не проходит мимо материнского сердца. Стараешься лишний раз не брать больничный лист: ведь на работе заменить тебя некому. Когда Иришка стала старше, она оставалась дома и одна. А малышкой, чего греха таить, я частенько вела ее с собой в институт. Она терпеливо сидела, играла в преподавательской, ожидая конца рабочего дня. Взрослые, заметив ее, задавали вопросы. И она с детской непосредственностью, шокируя их, отвечала. «На кого ты похожа, девочка?» – «На папу – у нас совершенно одинаковая ладонь». – «Как тебя зовут, девочка?» – «Захареныш». – «Да?! А твою маму?» – «Захарка»…

– Любопытно…

– Еще в студенческие годы на одной из фотографий я, восемнадцатилетняя, напомнила Михаилу Сергеевичу Захарку с картины Венецианова, русского художника XIX века, «Захарка». И он стал меня так шутливо называть. Так и вошло это в историю нашей семьи. А сейчас, между прочим, повторилось – на новом витке. Недавно Настенька, младшая, четырехлетняя наша внучка, в присутствии весьма солидных приглашенных гостей на вопрос Михаила Сергеевича: «Где же Раиса Максимовна?» – вполне серьезно сообщила: «Твой Захарик пошел по лестнице». Приглашенные удивленно переглянулись и рассмеялись. Ничего не поделаешь, пришлось и им объяснять, кто такой «Захарик» и почему «Захарик».

Во втором классе Иришка писала сочинение «3а что я люблю свою маму». Оказалось, за то, что у меня «много книг», за то, что «все студенты любят маму», потому что говорят маме. «Здравствуйте!», и – главное – за то, что «мама не боится волков». Я храню это сочинение.

– Я смотрю, Вы просто идеальный архивариус.

– Возможно, сказывается и моя профессия – социолога, лектора. Социолог без архива – человек без памяти.

Школу Ириша окончила с золотой медалью. За десять лет учебы, помню, в четверти у нее была только одна четверка: по черчению. Так же и мединститут окончила – вообще без четверок. И знаете, я этим горжусь.

В годы отрочества, юности дочь много читала. Только теперь признается мне, что очень часто – ночами, как она говорит, «втихаря». «Мне нравилось, – говорит, – что никогда и никто из вас не указывал мне, что можно читать, а что нельзя, мол, еще рано. Все книги в доме были в полном моем распоряжении». Ей это, как видите, нравилось! Любит читать художественную литературу и сейчас. Некоторые вещи Толстого, Гоголя, новеллы Моэма, пьесы Пристли, роман Митчелл «Унесенные ветром» перечитывает вновь и вновь. «Унесенные ветром», по-моему, вообще выучила наизусть.

– Мои девчата тоже. Разговаривают друг с дружкой диалогами Скарлетт О’Хары и Рэтта Батлера.

– А знаете, их можно понять. Там сильные характеры, много благородных людей. Прекрасные женские образы. Да и мужские, скажу Вам. А женская натура – ее влекут прямота и благородство.

– Поверю Вам на слово.

– В шестнадцать лет у дочери появилась и своя молодежная компания, свои музыкальные кумиры: Алла Пугачева, «Битлз», Джо Дассен, Демис Руссос, опера «Иисус Христос – суперстар».

Правда, сейчас Иришка говорит мне, что ей больше всего нравятся танго 20–30-х годов. И так же, как и мы с Михаилом Сергеевичем, очень любит музыку Чайковского, его симфонии, балетную музыку. Любит «Аве Марию» Шуберта, «Паяцев» Леонкавалло, «Норму» Беллини. Налицо, если хотите, сближение вкусов «отцов и детей»…

В семьдесят четвертом поступила в Ставропольский мединститут. Недавно в интервью корреспонденту «Медицинской газеты» сказала, что после школы она осталась в Ставрополе, потому что не хотела расставаться с родителями. Кого из родителей не тронет такое признание?