Текст книги "Визит к Минотавру"

– Вы уж простите меня за откровенность, но вспоминать о вас с особым удовольствием я не стану.

Содомский довольно засмеялся:

– Как говорится, насильно мил не будешь. Но что толку в приятности? Самый приятный человек, которого я знаю, – это Гришка Белаш. Он действительно хороший парень. Но я уверен, что и у него какая-то гадость в биографии имеется.

– Почему вы так думаете? – сердито спросила Лаврова.

– Не знаю, так мне кажется. Кроме того, не стал бы он запросто так с Иконниковым нянькаться. Я думаю, у них какие-то делишки были…

Нет, это было не случайное сравнение, это был не просто подвернувшийся аргумент в споре. Такая фраза – это заявление. Пора было вмешаться мне. Но Содомский сам неожиданно повернулся на стуле в мою сторону и сказал:

– Если я не ошибаюсь, вы инспектор Тихонов?

– Вы не ошибаетесь, Содомский. Я инспектор Тихонов, – кивнул я и учтиво добавил: – Столь широкая популярность среди растространителей театральных билетов мне льстит. Но, помнится, нас никто не представлял друг другу.

Содомский хищно блеснул золотой коронкой:

– Как вы понимаете, в одном замкнутом круге не может не быть разговоров о человеке, который трясет по очереди всю музыкальную общественность в связи с кражей «Страдивари». И даже если бы я был более приятным и менее умным, то мог бы сообразить, что мужчина, который во время допроса сидит в кабинете, смотрит в газету и слушает каждое мое слово, должен быть Тихонов. Так как, я вам понравился?

– Вы мне понравились, – заверил я. – А то, что вы не понравились инспектору Лавровой, пусть вас не огорчает – это ведь дело вкуса. Что касается газеты – вам показалось: я ее действительно внимательно читал.

– Да? – усмехнулся Содомский.

– Да, – подтвердил я. – И даже вычитал заметку, иллюстрирующую ваши воззрения. Которые, не скрою, я тоже внимательно слушал. Вот посмотрите сами. – И протянул ему «Вечерку».

– Что-нибудь «Из зала суда»? – сказал, очевидно довольный своей проницательностью, Содомский.

– Нет, – разочаровал его я. – Наоборот, «В мире интересного». Оказывается, ученые установили, что все хищные животные видят цветной спектр только в черно-серых тонах. Ваши голубые глаза, розовые щеки и золотые локоны, вся щедрая палитра вашей широкой души показались бы им тоже черными и серыми. Вот как вам, например, видятся все окружающие вас люди.

Содомский взял газету и быстро пробежал заметку глазами, при этом он поглаживал в задумчивости короткопалой ручкой рыжие кудри, и среди них неожиданно обнажилась ранее аккуратно замаскированная розовая лысина. Потом он бросил газету на стол и сказал:

– Но вы не всю заметку прочитали. Там дальше написано, что птицы воспринимают еще более радужную цветовую гамму, чем люди. Очень серьезная, умная птица, например, петух.

И я сразу вспомнил Курочку Рябу с грустным человеческим глазом. Да, видимо, все зависит от точки зрения. Поэтому я перешел к следующему вопросу:

– Вы твердо уверены, что похищенная у вас в троллейбусе скрипка не имеет исторической ценности?

– Абсолютно.

– И по-прежнему утверждаете, что мастеру Батищеву ее не показывали?

– Утверждаю. Он меня с кем-то перепутал.

– Давайте с вами рассмотрим два варианта: первый – все обстоит так, как рассказываете вы. И второй – что это была скрипка «Бергонци». Или «Винченцо Панормо».

– Давайте, – пожал плечами Содомский.

– Ну, первый вариант не нуждается в рассмотрении – он вами уже был успешно апробирован. Второй – узнав от Батищева, что это скрипка «Бергонци», вы заявляете в милицию о пропаже у вас старой барахловой скрипки. А сами между тем неофициально реставрируете ее и через подставное лицо продаете. Бьюсь об заклад, что покупатель не знал, что это «Бергонци», – иначе не стал бы связываться. А покупает он очень хорошую старинную скрипку за большие деньги.

– Позволю заметить, что имя мастера – половина цены скрипки, – сказал Содомский. – Если это «Бергонци» – сто процентов, если «Панормо» – только пятьдесят. А если без имени, то совсем мало.

– Да, но если эта скрипка ваша, а не ворованная. Хотя «Винченцо Панормо» – это не «Страдивари» и даже не «Бергонци», но такие инструменты тоже в подворотнях не валяются. А вы недавно продекларировали, что надо брать не то, что плохо лежит, а то, на чем не попадешься. Поэтому все подходы к себе вы обрубили…

– Вы говорите так, будто поймали меня за руку, – сказал Содомский.

– Ни в коем случае! – заверил я. – Вы же сами согласились разобрать со мной гипотезу, по которой пропавшая скрипка – «Бергонци». Кроме того, вы ведь человек откровенный…

– Да-а? – с сомнением спросил Содомский.

– Конечно! Вы открыто исповедуете цинизм. Поэтому вам все мои разговоры, если я их не подкреплю доказательствами, – тьфу! Верно?

– Верно, – согласился Содомский.

– Вы и в этом так откровенно со мной соглашаетесь, что уверены – за столько лет память об этой скрипке испарилась, как дым. Но, обрубив концы к себе, вы же скрипку-то не изрубили. И хозяин ее нынешний до сих пор не знает, что, во-первых, она не бергонциевская, а во-вторых, краденая. И найти ее можно. Думаю даже, что это не сложно. Потруднее будет с вашим непосредственным изобличением, но и это штука вполне реальная.

Содомский помолчал, и я увидел, что его щеки утратили свой яростный накал. Они потемнели, затвердели, на них появился какой-то бронзовый налет.

– Я не понимаю: вы что – пугаете меня или пробуждаете во мне голос совести? – спросил он наконец.

– Будить в вас совесть, Содомский, – все равно что искать пульс на протезе. А пугать вас не надо – вы, когда шли сюда, особой бодрости, полагаю, не ощущали.

– Так вы что, решили искать скрипку «Бергонци»? – спросил он и через силу, мучительно улыбнулся.

Ага, вот он – парламентерский флаг. Сейчас начнутся переговоры.

– А почему бы нет? – сказала Лаврова. – Мы вам даже можем сказать, как мы ее будем искать и найдем.

– Пустые разговоры! – зло сказал Содомский.

– Почему же пустые? – обрадовалась Лаврова. – Вот я могу вам сказать, о чем вы сейчас думаете: нельзя ли пойти к нынешнему хозяину скрипки и выкупить ее обратно?

– А ведь скорее всего он ее не отдаст – за столько-то лет он привык к ней. Скрипка хорошая – нет, не захочет он с ней расставаться! – поддержал я Лаврову.

Содомский откинулся на стуле, долго рассматривал нас, что-то обдумывал, потом спросил:

– Если так просто найти скрипку, что же вы целый месяц не можете найти Полякову инструмент? – И засмеялся, облегченно, искренне.

– Э нет! – покачал я головой. – Продать тысячи за три скрипку «Панормо» – дело вполне мыслимое и реальное. А спихнуть так же скрипку «Страдивари», которую, кстати, ищет вся милиция страны, – это все равно что вот тот алмаз «Орлов», о котором вы говорили, разбить на кусочки для продажи стекольщикам.

– Да-а? Ну, если у вас много свободного времени – ищите! А я никакого «Бергонци» в глаза не видел! И «Винченцо Панормо» не видел! И вообще я никогда не нарушал законов! Я всегда был готов прийти на помощь милиции, если это только требовалось!

– Я полагаю, что милиции ваши услуги никогда не требовались, – сказал я. – А что вы сказали насчет Иконникова и Белаша?

– Ничего я не говорил! Ничего я не знаю! Я просто сказал, что Гришка очень сильный человек – не каждый найдет в себе силы вернуться в жизнь из помойки…

– В каком смысле? – спросил я.

– Человек, который в семнадцать лет был лауреатом скрипичного конкурса, мог иметь в жизни все, а он… – Содомский замолчал и махнул рукой.

– Кто – Иконников? – переспросила Лаврова.

– При чем здесь Иконников? – раздраженно сказал Содомский. – Я говорю про Белаша!

– Белаш был лауреатом? – медленно, как во сне, сказала Лаврова.

– Конечно! А вы что, не знали? – удивился Содомский. – А еще «Страдивари» хотите найти!

– Найдем! – почти крикнула Лаврова. – И «Бергонци» найдем! Давайте ваш пропуск, я подпишу вам на выход…

Содомский в дверях надел свой «пирожок» и сказал:

– Честь имею кланяться!

И в голубеньких каплях его глаз, упавших льдинками на раскаленную плиту красной рожи, бушевало веселое злорадство.

С утра Белаш работал в Большом театре, поэтому он предложил встретиться где-нибудь в центре. Он сказал:

– Давайте в два часа в кафе «Арарат». Сэкономим время: поговорим и заодно пообедаем.

Я опоздал минут на пять, и, когда вошел в зал, Белаш уже сидел в уютном уголке за столом. Он был, как всегда, элегантен, но выглядел неважно: какая-то тусклая, тягучая тоска застыла в его глазах. Он встал мне навстречу, замахал руками, и мне показалось почему-то, что он рад нашей встрече.

– Я думаю, что мы теперь до конца жизни будем встречаться, говорить об Иконникове и Полякове, строить гипотезы, кто мог украсть скрипку, и вообще наша жизнь теперь потечет параллельно, – сказал, улыбаясь, Белаш.

– Все возможно, – охотно подтвердил я. – Что будем есть?

– Сейчас узнаем.

Подошла официантка, немолодая, степенная, полная женщина, которую я помню еще со студенческих пор, потому что «Арарат» всегда пользовался у нас наибольшей популярностью – здесь дешево и вкусно кормили.

– Здравствуйте, – сказала официантка. – У нас сегодня есть форель.

– Вот и прекрасно, – обрадовался Белаш. – Дайте нам с белым соусом.

– Сыр чанах и бастурму, – попросил я. – Кофе с белками.

– Присоединяюсь. Еще чебуреки. – И спросил у меня: – Вина выпьем?

Я равнодушно пожал плечами.

– Бутылку розового «Гарни», – сказал Белаш официантке.

Она с достоинством, присущим всем восточным женщинам, поклонилась и ушла.

– Какие-нибудь новости есть? – повернулся ко мне Белаш.

– Есть. Я хотел с вами, Григорий Петрович, поговорить о Содомском и о вас.

– Обо мне? – удивился Белаш. – В жизни не имел с этим прохвостом никаких дел.

– Вы меня не так поняли, Григорий Петрович. Я вчера допрашивал Содомского, и он разговорился о вас. Он сказал, что вы раньше были скрипачом.

– Вот тварь! – сказал с досадой Белаш, и по лицу его скользнуло отражение мгновенной мучительной внутренней боли. – А больше он ничего обо мне не сказал?

– Нет, ничего.

– Ладно, все остальное я вам сам расскажу.

Официантка принесла вино, минеральную воду, плоский армянский хлеб. Белаш налил «Гарни» в бокалы, придвинул ко мне воду, сказал:

– Давайте выпьем пока. За встречу. Будьте здоровы, – кинул в себя вино, отщипнул корочку хлеба, стал не спеша жевать.

Я тоже выпил.

– Значит, так, – сказал Белаш. – Должен начать свою исповедь с добровольного признания в противозаконном умысле. Вы помните, как мы составляли список людей, имеющих отношение к Иконникову и Полякову? Вот тогда еще, прекрасно помня, что Содомский хорошо знал и того и другого, я испытывал острое желание не говорить вам о нем, потому что мерзавец он исключительный. И рассказать о моей блестящей скрипичной карьере должен был именно он. Я это чувствовал, но в последний момент решил его назвать, чтобы не осталось между нами каких-то неясных вопросов. Говорить мне об этом, конечно, мучительно, но ничего не попишешь…

– Если вы мне дадите слово, что это не имеет отношения к делу, я с удовольствием освобожу вас от этой необходимости, – сказал я.

– Нет уж, давайте расставим все точки над i, чтобы больше не возвращаться к этому. Дело в том, что в свое время я не совсем точно ответил на ваш вопрос: что связывает меня с Иконниковым. Помимо нашей дружбы, он был моим учителем и наставником.

– В каком смысле? – уточнил я.

– В прямом. В скрипичном.

Официантка расставила на столе закуски, Белаш дождался, пока она ушла, и сказал:

– Когда смотришь в видеомагнитофонной записи матч, то тебе давно известен результат игры и знаешь, что игра проиграна раз и навсегда, все уже решено, ничего измениться не может, и все же каждый раз, когда у ворот противника создается острая ситуация, начинаешь метаться и переживать в нелепой надежде, что сейчас забьют гол, который изменит окончательный итог. Но этого никогда не случается, потому что чудес не бывает.

Мы помолчали, и я никак не мог прийти в себя – так неожиданно для меня было признание Белаша. Он придвинул к себе сыр, оторвал от длинного ломтя хлеба кусок, и я вспомнил, как Иконников сказал мне: «Мы преломили хлеб…»

– Это было все ужасно давно, как в другой жизни, – сказал Белаш, и я снова вспомнил, что слышал эти слова от Иконникова. – Говорят, что я был очень способным парнем. Иконников хотел, чтобы я сделал то, чего не смог сделать он.

– И никто не знал, что он ваш педагог? – спросил я.

– Знали очень немногие. Иконников хотел, чтобы все думали, будто он покончил с музыкой навсегда. Не могу этого утверждать, но допускаю, что он рассчитывал эффектно выйти из-за кулис в день моего большого триумфа. А официально я учился в музыкальной школе и готовился поступать в консерваторию.

– И что?

– Ничего – в самом полном смысле этого слова. Я сломал руку – открытый двойной перелом. – Он мучительно сморщился, и мне показалось на мгновение, что в его глазах закипела злая тоскливая слеза. – Через три месяца кости срослись и практическая трудоспособность восстановилась полностью. Только вот с контрактурой мышц левой руки на скрипке не поиграешь. С идеей большого триумфа пришлось расстаться навсегда…

– А Иконников?

– Не спрашивайте! – махнул рукой Белаш. – После краха его карьеры мое несчастье для него было самым страшным ударом в жизни. Для него это был конец. Он-то лучше всех понимал, что моя травма необратима, и все-таки последним смирился с этим. Он и сделал меня настройщиком высшего класса, когда понял, что со скрипкой покончено. Вот с тех пор и пошла моя благополучная, безбедная и спокойная жизнь при музыке…

Пустым, ничего не выражающим взглядом смотрел мимо меня Белаш в стену, разрисованную, ярко освещенную, и на этой стене с внутренним объемом были нарисованы снежные горы, палящее солнце, сады, пашни, люди, у горизонта шел косой синий дождь, поднимались клочьями дымящиеся фиолетовые облака, неспешно катила по дороге арба – все там было на этой цветной, умело освещенной стене-декорации, и все это было ненастоящее, потому что там не было, да и не могло быть, человеческого горя и разочарований, совсем неуместных на стене-диораме, создающей в кафе иллюзию беззаботного пикника на свежем воздухе.

Белаш помолчал, поднял голову, невыразительно сказал:

– Раньше было тяжело. А сейчас ничего, привык. Я думаю, мне такая судьба была уготована. Это же ведь надо – перелом руки! Для всех людей это просто житейская неприятность, а для меня – вся жизнь коту под хвост. Глупо ужасно! Великий скрипач Флитцер был слеп, у Кароля Липиньского была жестокая чахотка – но играть-то они могли!

– Да, несладко вам досталось, – сказал я. Да и что еще мог я сказать!

Белаш грустно усмехнулся:

– Иконников старался меня утешить тем, что композитор Люлли и вовсе помер от заражения крови, поранив себе ногу дирижерской батуттой…

– Иконников был добрый человек? – спросил я.

– Добрый? – переспросил Белаш. – Нет, он не был добрым человеком. Но в нем была какая-то непохожесть на всех остальных. Он это знал и старательно поддерживал ее. Он часто говорил, что в людях заметно исступленное стремление к стандартам, к универсальности характеров, желание все разбить на понятные, доступные, удобные в употреблении категории, и именно с ними всего неохотнее они расстаются.

– Он говорил об этом применительно к профессиональной сфере или вообще о поведении людей? – поинтересовался я.

– Иконников говорил это о людях вообще, а поскольку общался с ними мало, то примеры черпал из профессиональной сферы.

– Например?

– Ну, вот он любил рассуждать о том, что имя Родольфо Крейцера известно благодаря великой сонате, посвященной ему Бетховеном. А Крейцер эту сонату не понимал, играл ее примитивно, трусливо, убого. В то же время мало кто знает, что сорок два этюда Крейцера до сих пор являются обязательной азбукой любого скрипача всех скрипичных школ мира, что без них немыслимо скрипичное искусство и они обессмертили его имя, что заштатные скрипачи и всемирно знаменитые виртуозы именно на них оттачивали технику и мастерство.

Молча мы выпили кофе. Белаш равнодушно и тоскливо смотрел в ярко освещенную стену. Устало сказал:

– Настроение у меня паршивое. Почему-то все последнее время преследует воспоминание: незадолго до смерти Иконников со своими обычными ерническими штуками прочитал мне стихи Лукреция Кара. Я уж все не помню, но одна строка о человеке, которого живьем пожирает зверь, мне врезалась в память – «…плотью живой он в могилу живую уходит». Почему он прочитал тогда эти стихи? Как вы думаете, почему?

– Наверное, он уже догадался, что его пожирает Минотавр, – сказал я негромко.

– Минотавр? – не понял Белаш.

Я молча кивнул. Белаш провел тонкой неровной ладонью по лицу и сказал растерянно:

– Может быть. Может быть. В жизни все может быть…

Я спросил Полякова, когда он может принять меня. В телефоне было слышно, как он что-то быстро бормотал, видимо, вполголоса читая свой настольный календарь.

– Скажите, в половине одиннадцатого вечера вам не очень поздно будет? – спросил он со своей обычной извиняющейся интонацией. И в тоне его было слышно, что он нервничает из-за того, что надо гонять чуть не в полночь по своим делам чужих людей, и весь день как назло вплотную расписан, хотя ничего удивительного в этом нет – вчера день, и вечер, и часть ночи были так же заполнены до отказа, и так изо дня в день, из года в год, и невольно приходится утруждать людей, ничем их не вознаграждая, а это, черт побери, свинство, и оттого чувствуешь себя ужасно неловко, потому что непрерывно приходится одалживаться в услугах, внимании и заботе, и остается, по существу, единственная возможность быть независимым во времени и в отношениях со всеми людьми – на концерте, в работе, в самом главном и нужном деле, да вот как назло и это невозможно – украли любимый инструмент…

Не знаю, может быть, он и не думал обо всем этом, спрашивая меня своим высоким нервным голосом – не очень ли поздно в половине одиннадцатого, но мне показалось, что признан миром он как великий скрипач еще и потому, что живет в нем эта непреходящая эмоциональная взволнованность, застенчивая детская мудрость, – бескожная оголенность чувствования, которая делает будни мукой, а жизнь в целом – долгим и острым счастьем. Так мне показалось, во всяком случае, хотя утверждать, конечно, я не могу – я ведь в этом мало понимаю…

– …вам не поздно будет? – спросил он.

– Нет, не поздно. Для меня это совсем не поздно.

– Очень хорошо! – В голосе его были радость и успокоение, что хоть в этом он не ущемит чужого человека, которому почему-то приходится заниматься его личными делами. И сразу же в нем вновь забилось беспокойство и волнение: – В 22.45 по телевидению будут показывать запись Крейцеровой сонаты в моем исполнении. Нам это не помешает говорить? А то я очень хотел прослушать еще раз, во второй части у меня есть сомнения – там, мне кажется, потеря темпа…

Вечером мы сидели с Поляковым в его кабинете, там, где мы впервые встретились и он помертвелыми губами еле слышно спросил: «Скрипка… моя скрипка?»

А сейчас он не спрашивал о скрипке, потому что понимал: будь у меня какие-нибудь радостные новости, я бы сам рассказал. Но мне порадовать его было нечем. И о чем бы мы ни говорили, этот невысказанный вопрос и неполученный ответ угнетали нас обоих. На столе лежал открытый футляр с темной скрипкой, на которой мне однажды играл Поляков.

– Вильом был талантливым мастером? – спросил я.

Поляков удивленно взглянул на меня:

– Конечно! Это был необыкновенно одаренный человек. А что?

– Нет, это я просто так, для себя спросил. Мне непонятно, почему он не получил соответствующего признания.

Поляков быстро прошел через кабинет, вынул из футляра скрипку и показал мне:

– Взгляните – этот инструмент поразительно похож на скрипку Страдивари «Император», которая принадлежала Яну Кубелику. Но она только похожа! Точно воспроизвести инструменты старых итальянских мастеров невозможно.

– Почему? Ведь нет ничего непознаваемого, и если нельзя придумать своего, то Вильом же мог скопировать инструмент, имея под руками оригинал. Ведь это же только дерево!

Поляков улыбнулся и покачал головой:

– Не-ет! Вильом – это рассудительное деловое спокойствие. Я думаю, что он не провел над своими скрипками ни одной бессонной ночи. А старые итальянцы знали много тайных средств и секретов не выдавали никому. Чтобы понять эти тайны, Вильому надо было много-много ночей не спать, плакать от отчаяния и счастья, безумствовать и страдать. Тогда он открыл бы тайные пружины старинного мастерства.

– Тогда ему не надо было бы копировать чужие инструменты, он был бы тогда сам по себе Вильом, – сказал я.

– Вот это я и имею в виду, – выбросил ко мне свои худые, острые руки Поляков. – Но он был человек другого склада. Его вполне устраивала безбедная, сытая жизнь рядом с алчущими талантами Страдивари и Гварнери. – И удивленно, с очевидным непониманием пожал плечами: – Просто ума не приложу, как такой талантище мог этим довольствоваться!

– А специалисты тоже ошибались в определении инструментов? – спросил я.

– В те времена – достаточно часто. Смешно сказать, но Вильом на многие годы с коммерческой точки зрения обесценил скрипки великого Штайнера. Считанные профессионалы могли различить их инструменты. Со временем, правда, все стало на свои места.

– Чем же все-таки отличались скрипки?

– Звуком. Звук старых скрипок неповторим. Как человеческий голос. Под него можно подделаться и очень похоже воспроизвести, но никогда нельзя получить абсолютного сходства. И Вильом не смог повторить старых голосов, потому что ему не хватило, как бы это точнее сказать, ну, немного безрассудства, что ли… И собственного голоса – одного, главного, который от сердца идет, – тоже не нашел…

– Разве безрассудство – это тоже добродетель таланта?

Поляков уселся в глубокое кресло, он почти весь исчез в нем, только худые локти и колени торчали, и оттуда, как из крепости, чтобы не встречаться со мной глазами, негромко сказал:

– Талант в работе всегда должен быть безрассуден. Иначе он ничего не сделает… Говорят, Страдивари очень любил свою мастерскую, провел в ней долгие десятилетия, сделав около полутора тысяч инструментов, и завещал потомкам беречь ее как память о его работе. Она сохранилась до сих пор, и, будучи в Кремоне, я заходил туда.

– Там музей сейчас?

– Нет, в его доме гостиница, а в мастерской – бильярдная. На петли, в которых Страдивари сушил свои скрипки, посетители вешают потные пиджаки…

На экране телевизора, который работал с выключенным звуком, появилась заставка «Музыкальные встречи». Медленно, как из глубины вод, всплыло лицо молодой красивой женщины, и по отчетливо-короткому движению ее точно очертанных губ я прочитал: «Здравствуйте, товарищи». Она говорила что-то, и лицо у нее веселое было, радостное, беззаботное, и хотя я не знаю, что именно она говорила, как-то не вязалось выражение ее лица с воспроизведенным сразу же за ней портретом Бетховена, с нахмуренными его бровями, страдальческими глазами и сжатыми в муке губами, сквозь которые не могла прорваться мольба-стон-вопль: «Говорите громче, кричите! Я глух!»

Поляков встал, подошел к телевизору, повернул ручку, и в комнату плеснулся бодрый женский голос:

– …осталось одним из самых жизнеутверждающих произведений великого композитора.

А потом в комнате оказалось два Полякова: один, напряженный, замерший рядом со мной в кресле в какой-то неестественной прямой позе, скованный до бессилия волнением и ожиданием того, что уже произошло, взволнованный строгий экзаменатор того Полякова, что вошел в комнату с телевизионного экрана, – Полякова собранного, сильного, уверенного в каждом микроскопическом движении, и до меня только сейчас дошел тот громадный смысл, которым было исполнено все происходящее сейчас: человек будет судить самого себя, потому что живой Поляков – вот тот, что сидит рядом со мной, был на встрече с Поляковым телевизионным, он пришел на встречу со своим «вчера».

Поляков на экране приложил скрипку к щеке, поднял смычок, и я увидел, что живой Поляков судорожно сжал пальцами подлокотник кресла.

И смычок пал на струны…

Возглас страдания, протяжный и полный боли, невысказанной и тяжкой, которую испытать дано только сильным людям, промчался и стих, и ему ответило фортепьяно, успокаивающе и нежно. И снова закричала скрипка – резко, сильно, и в крике этом были гнев и протест…

Звуки летели стремительные, быстрые, полные смысла и чувства, и я не знаю, какое толкование можно было дать Сонате № 9, посвященной Родольфо Крейцеру, который не понимал ее и упрощал самые трудные и значительные места, но я слышал в ней яростное дыхание, рывок и легкий вздох – это был побег из тьмы к свету, это был побег от своей немощи к счастью, и в этом счастье была свобода – солнце, свет, покой свершения, и негодование от своей слабости, и уверенность в завтрашней своей силе, здесь были бессонные ночи, и в них не было лун, а только стенания поиска, сомнения и испуг первого открытия, и звенящий ритм зачеркивал слово «смерть», потому что в звуках полно радостного и трудного безумства, которое, оказывается, так нужно таланту. А что еще нужно таланту? Терпение, любовь, и удача, и сила физическая, и еще нужно таланту все, что остальным людям нужно…

Поляков на экране работал. Он тяжело работал, и не было, мне кажется, в нем никакой легкости, а был тяжелый, изнурительный труд, который рождал все эти бегущие, быстрые, легкие, такие точные звуки, и я почему-то верил, что он ничего не упрощал, и, не зная нотной грамоты, я был твердо убежден, что играет он не трусливо, а смело и сильно – так яростно, так отчаянно он работал. Он смотрел на смычок, прислушивался внимательно, как будто это не он играл, а кто-то другой, или вроде он уже, как сейчас, сидел дома, так внимательно и нервно он вслушивался в каждый звук, и я видел, что в наиболее трудных местах лицо его мучительно кривилось, он прикусывал губы, а потом вытягивал их вперед и чуть вниз, будто губами и зубами, всей волей своей и силой хотел дотянуть нужный звук до нужного уровня, формы, акцента. Он поддевал струну ногтем, и будто серебряные капли летели на пол, и он все вслушивался внимательно, чтобы, не дай Бог, не перелить хоть одной капли этой волшебной влаги, и будто одна капля, один звук может все и навсегда непоправимо испортить. Пальцы левой руки, невесомые, носились по струнам, и не верилось, что это он сам нажимает ими на струны с раз и навсегда отмеренным усилием, – казалось, что струны сами в нужный момент прижимаются и подбрасывают пальцы вверх. Океан звуков бушевал, и конец такой буре прийти не мог.

А Поляков, тот, что сидел рядом, на расстоянии одного метра, не смотрел на экран. Он сидел, закрыв глаза, откинувшись в кресле, и сосредоточенно судил себя вчерашнего. И когда эта лавина все-таки иссякла, я так и не понял: принял Поляков сегодняшний того, телевизионного, вчерашнего Полякова, или были у него оговорки, или сегодня он вообще сыграл бы по-другому – потому что он встал, походил в задумчивости по кабинету и неожиданно сказал:

– А все-таки Паша играл это интереснее…

Мы помолчали, и я наконец задал вопрос, из-за которого пришел сегодня к Полякову и случайно увидел его в двух временах.

– Лев Осипович, вы давно знаете Белаша?

– Гришу? И не помню даже – так давно. Наверное, с молодежного конкурса. Лет пятнадцать – двадцать, наверное, прошло.

– Семнадцать, – уточнил я. – А вы слышали его на конкурсе?

– Да, конечно, я был председателем жюри. – Поляков ответил коротко, и мне показалось, что он не хочет углубляться в этот вопрос.

Но я пришел за ответом именно на этот вопрос и уйти, не досказав всего, не мог:

– Как вам показалась его игра?

Поляков ответил уклончиво:

– Он показался мне очень способным мальчиком. Деталей я уже не помню, прошло ведь так много лет.

Он явно не хотел входить в подробности, и хотя я заметил, что мое присутствие начало тяготить его, продолжал настырно задавать вопросы:

– А какие отношения их связывали с Иконниковым?

Поляков начал сердиться, ему, очевидно, не хотелось снова вдаваться в воспоминания:

– Нормальные, приятельские отношения у них были. Я не знаю деталей. Да и вообще, какое это все имеет значение сейчас, когда…

Он не договорил, «когда Иконников умер», но эта несказанная фраза повисла между нами.

– Имеет, – сказал я. – И вы это знаете.

– Почему я должен знать об этом? – вяло возразил Поляков. – К сожалению, я много лет не общался с Павлом Петровичем.

– И вы полагаете, что их отношения не выходили за дружеские рамки?

Поляков поднял на меня свои усталые, грустные глаза, смотрел долго, внимательно, потом сказал:

– Да, да, да. Я знаю, что Иконников был учителем Белаша. И что?

– Вы об этом узнали от Белаша?

– Да.

– Он рассказывал вам?

– Нет, он сыграл. Я же слышал его на конкурсе…

Я замешкался на мгновение, и Поляков сказал:

– Неужели вы думаете, что я мог не узнать этой манеры? Мы ведь с Пашей выросли вместе. Белаш играл концерт Прокофьева, это была любимая вещь Паши, и я сразу узнал его голос, почерк, его широкую, размашистую манеру.

– Не случись с Белашом несчастья, он стал бы, с вашей точки зрения, большим музыкантом? – спросил я.

– Чтобы ответить на этот вопрос, нам надо уговориться о масштабе слова «большой». Вильом был тоже большой мастер.

– Существуют же общепринятые критерии исполнительского мастерства? Ну, хотя бы с обывательской точки зрения?

– С обывательской, думаю, мог бы. Но он ни разу не вышел за те рамки, что начертал Иконников в концерте Прокофьева. Мне показалась удивительной рассудочная холодность молодого скрипача при исполнении такого взволнованного концерта…

Катились дни, наступила зима, а мы с Лавровой методично, по графику, составленному после долгих препирательств, разыскивали людей – на работе, дома, в антракте, между гастролями и киносъемками, на дачах, а с одним генералом мне пришлось разговаривать во время танковых учений, – и список становился все меньше, а тома уголовного дела все росли, и никак нам не удавалось достичь той точки, через которую прошла жизненная кривая, соединившая в последний раз Полякова и Иконникова.

В ночь на 16 октября:

Настройщик Белаш находился в командировке в Ленинграде…

Скрипач Казаринов давал концерт в Цюрихе…

Дирижер Станиловский подводил итоги конкурса в Минске…

Концертмейстер Штук болел воспалением легких…

Шофер Симоненко ночевал у Полякова на даче…

Член редколлегии Валяев подписывал газету в свет…

Скрипичный мастер Батищев отдыхал с женой в Ессентуках…

Режиссер Александровский проводил разбор премьеры…

Генерал Лукьяненко командовал на ночных учениях…

Эксперт-антиквар Самончиков праздновал свадьбу дочери…