Текст книги "Визит к Минотавру"

Вошел директор и радостно сообщил:

– Осталось еще шесть ящиков. Настоятельно рекомендую взять с собой. Знатоки считают, что это исключительно редкий маринад – богатейший вкусовой букет. Кстати, завтра с утра, извиняюсь за слово, гусей выкинем. Не интересуетесь, к Новому году – вареничков со шкварками…

– В другой раз как-нибудь, – сказал я. – Будьте добры… Взгляните на эту фотографию. Личность вам не знакома?

Директор нацепил очки, завел за уши железные дужки, внимательно вгляделся в фотографию:

– Господи, да это, никак, Петр Семенович! И не признать сразу – худой да стриженый!

– Так сколько лет пробежало! – охотно подключился я. – Сейчас-то что поделывает Петр Семеныч? В начальство, наверное, вышел?

– Да нет, заготовитель он наш. Отличнейший работник, должен вам сказать. Вдумчивый. За что Полозов ни возьмется, все делает «на большой», извиняюсь, конечно…

– А где он сам-то сейчас, Полозов?

– В Сасово за билетами поехал, скоро должен быть. Нужен?

– Да-а… Покалякать захотелось. А куда ему билеты?

– Отпуск у него пропадает неиспользованный. До тридцать первого надо оформить. Он решил недельку погулять, к сестре в Елец прокатиться, а с шестого числа мы его отзовем – дел многонько сейчас.

– В Елец, значит, на недельку? – переспросил я. По всем архивным данным, у Никодимова никакой сестры и в помине не было.

– Ну да, в Елец. Вон и гостинцы заготовил. – Директор показал на обвязанный веревками чемодан и два небольших ящика, стоявших в углу.

– А что же он свои гостинцы у вас, а не дома держит? – неожиданно вмешалась Лаврова.

– Квартиру он у Кузьмичева Степана снимает, домишко совсем паршивенький, крыс полно… Вот он и боится, что продукты пожрут.

Я посмотрел на толстые оконные решетки, тяжеленный железный засов, но не успел ничего сказать, потому что Лаврова резко, почти на вскрике, произнесла:

– Станислав Павлович!!

Я удивленно поднял на нее взгляд – Лаврова отступила от окна, лицо ее побледнело еще больше и как-то вытянулось, и она почти шепотом, сипло сказала:

– Вы хотели присмотреть для своей машины колпаки…

Я вылетел из-за стола и в один прыжок подскочил к окну. Из зеленого «газика» с блестящими колпаками на колесах вылез человек. Был он плотен, коренаст, темная бекеша круглила литые плечи, торчком на голове стояла меховая шапка, серые чесанки косолапо загребали снег. Здоровым саквояжем в руке отмахивал легко, играючи. Сквозь льдистую роспись мороза на стекле лица его было не рассмотреть.

Директор магазина, уже стоявший за моим плечом, сказал высоким испуганным голоском:

– Это он и есть, Полозов Петр Семенович. Очень хороший человек…

Я повернулся к нему и сказал быстро:

– Садитесь на свое место и сидите тихо…

– Но почему?..

Он увидел в руке Лавровой пистолет и осекся.

– Я вам сказал – садитесь! Лена, встаньте за дверь!

Директор сел за стол, онемев от испуга и неожиданности, и я понял, что если там, во дворе, – Крест, то он все поймет с первого взгляда. Шансов на игру не оставалось. Я тоже вынул пистолет, дослал патрон в ствол, расслабил кисть, чтобы не дрожала рука, и опустил пистолет в карман так, чтобы можно было сразу выстрелить сквозь пиджак.

Совсем рядом затопали шаги, дверь распахнулась, и вошел человек. У него была странно маленькая для таких плеч голова. Курносый носик, веселые бесцветные глаза, румяные с мороза щеки, белесые брови – таких лиц тысячи, оно неприметно, и, расставшись с ним, забываешь его навсегда. Но я его не мог позабыть – это было лицо Никодимова, Креста, это было лицо моего Минотавра. Он совсем не постарел по сравнению с архивными фотографиями, чуть заматерел разве. Может быть, годы не властны над кошмарами?

Вот наконец и встретился я с ним, с чудищем из лабиринта, сделавшим мою жизнь невыносимой, потому что из-за него лежал на мне ужасный груз невыполненных обязательств.

Он сказал:

– Здравст… – И тут увидел меня, и в глазах его сполохом метнулась искра мучительного воспоминания, и исчезла, потому что он сразу же узнал меня. В правой руке у него был саквояж, и он не мог мгновенно сунуть руку в карман. Для этого надо было бросить саквояж, а это целая секунда. И ее больше у него не было.

По инерции он сделал еще шаг, и Лаврова, выйдя из-за притолоки двери, ткнула его стволом пистолета в шею:

– Руки за голову!

– Поднимайте, поднимайте ручки! – сказал я и пистолетом показал, что руки придется поднять.

Никодимов бросил или уронил свой баул, звук был тупой, мятый, как сапогом в глину, и медленно, как-то сонно стал поднимать руки вверх. Я засунул руку в боковой карман его бекеши и, когда доставал теплый тяжелый брусок браунинга, ладонью ощутил, как бешено, судорожными, рвущимися ударами колотит у него сердце, и в этом истерическом, жутком бое был нечеловеческий страх, и в этот момент Никодимов стал мне противен, как взбесившийся волк.

– Руки вперед! – Я захлопнул у него на запястьях наручники и, тяжело вздохнув, смахнул со лба каплю пота. – Теперь все…

Никодимов тяжело рухнул на стул.

– Вы зачем мной интересовались, Данила Спиридонович? В «Арарате» меня запоминали зачем, а? – спросил я. – Ну, ладно, повезем вас в Москву. А то вашим компаньонам Новый год встречать скучно. Скрипка где?

Никодимов молча смотрел мимо меня. Я встал, поднял с пола и расстегнул саквояж. Несколько пар белья, полотенце, мыльница, пачечка гальманина, электробритва.

– Где скрипка? – снова спросил я.

Никодимов глубоко вздохнул, будто нырять собрался, и придушенным голосом быстро сказал:

– Товарищи, граждане, здесь какое-то недоразумение… Я никакой скрипки в глаза не видел… Я в отпуск собираюсь… Я к сестре на недельку, отдохнуть… Хоть весь дом переверните – нет у меня ничего. Ошибка это ужасная, граждане… Я ведь уже билет купил… Вот только попрощаться – и на поезд… Я ведь опоздаю, товарищи-граждане… нехорошо это будет… Дети без гостинцев останутся…

Он никак не мог собраться с мыслями и все бормотал какую-то жалостливую чушь, стараясь выиграть время и сообразить, что делать. Я открыл один ящик и стал вытаскивать ломти розового сала, банки с консервами, мед. Разорвал веревку на чемодане. В нем лежал мешок, я развязал его – по ладони прохладно сыпанулась белоснежная мука-крупчатка.

– Где скрипка?

– Да что это происходит, Господи! – тонко взвизгнул Никодимов. – Я понятия не имею, о чем вы говорите! Ищите, пожалуйста, сами увидите, что вы меня с кем-то спутали… Я честный человек, детям вот решил привезти вкусненького, полакомить сирот… А тут такая напасть…

– Честный, значит, – сказал я. – С пистолетом… – И взял трубку телефона, чтобы вызвать из Сасова конвой.

– Мукой-крупчаткой сирот полакомить… – как в забытьи, сказала Лаврова. – Станислав Павлович, мешок…

Я положил трубку, засучил рукава и стал пригоршнями высыпать муку из мешка прямо на пол. Сыпучей белой горкой вырастала она рядом со мной, пока пальцы не наткнулись на что-то твердое. Наверное, археологи так же бережно сметают пыль со своих находок, и хотя меня всего сотрясала лихорадка, я очень осторожно и медленно выгребал пригоршни муки вокруг продолговатого плоского свертка. Потом я потихоньку потянул сверток вверх, и он плавно выскользнул из муки. Я потряс его легонько, взметнулся клуб белой мучной пыли. Потом стянул целлофановый пакет, в котором лежал обернутый байкой предмет. Через ткань я почувствовал прихотливо изогнутую поверхность скрипки. Пальцы онемели, одеревенели, стали непослушными, они дергали завязки, сучили полотняные ленточки, а узел все равно не распускался, и тогда я зубами рванул тесьму, и ткань с треском лопнула.

Замирающий свет зимнего предвечерья туго плеснул в темно-красной полированной деке, в печке стрельнуло полено, и тотчас тонко задрожала струна, пальцы ощутили ласку резного завитка, изящно развернулись боковые прорези, и сквозь них была видна надпись на дне скрипки: «Santa Maria, Antonius Stradivarius. Faciebat anno 1722» и рядом – широкий мальтийский крест.

Я прижал скрипку к груди и сказал Лавровой:

– Эх, Леночка, жаль, нет смычка!

Она засмеялась:

– А то бы сыграли?

– А что? Сейчас, честное слово, смог бы! Поляков бы позавидовал!

Лаврова взяла из моих рук скрипку, посмотрела надпись и погладила верхнюю деку – нежно, как ребенка по голове, потом снова засмеялась и сказала:

– Все-таки лучше не надо. Пусть каждый занимается своим делом.

Комиссар повернул регулятор громкости, и не по-ночному свежий голос сказал из динамика:

«…В Москве три часа шесть минут. На „Маяке“ передача „Опять двадцать пять“»…

И сразу же стройный джазгол дружно спросил: «Ты куда, Одиссей? От жены? От детей?..»

Комиссар помотал головой и, к великому моему удивлению, сказал в унисон артисту, на редкость похоже:

– «Шла бы ты домой, Пенелопа…» – И весело, легко захохотал, блестя золотыми зубами. Я тоже заулыбался, а он, не переставая смеяться, спросил: – Слушай, а куда это Крест со скрипкой под Новый год от жены, от детей намылился?

– Нет у него ни жены, ни детей, – сказал я. – Он несчастных мамочек предпочитает. А собрался он в Ленинград. Третьего числа должен был там встретиться со швейцарцем по имени Морис Козлов…

– Швейцарец – Козлов? – удивился комиссар.

– Точно, по гражданству. А вообще-то, надо полагать, потомок каких-нибудь эмигрантов.

– И чего хочет этот белогвардеец?

– Я думаю, он не белогвардеец, спекулянт скорее. Или маклер. Он должен свести Креста с каким-то приезжим бизнесменом, и тот назовет цену за инструмент. Как они собираются переправлять скрипку за границу, Крест не знает.

– И что – разочаруешь швейцарца Козлова? – поинтересовался комиссар.

– Наверное. Завтра надо будет выехать в Ленинград, поближе взглянуть на любителей старинных скрипок. Но это уже пустяки – как говорится, вопрос техники.

– Лады, – кивнул комиссар. – Ты скрипку Полякову завтра повезешь?

– Да. Я вот думаю, может быть, его сюда пригласить? Для торжественности.

Комиссар ухмыльнулся, и в косом свете настольной лампы ярко блеснул его зеленый глаз.

– Для торжественности? А ты его что, награждаешь этой скрипкой? Скрипка-то, между прочим, его, а не твоя. Просто попросил помочь разыскать ее, вот мы и того… подсобили…

– Ага, – сказал я и почесал в затылке. – И это верно.

– Вот вас с Лавровой мы за это дело наградим ценными подарками. Есть у нас приемнички такие маленькие, по тридцать рублей, «Маяк» берут бесподобно, – вот мы в торжественной обстановке вам и вручим.

– Ну, спасибо, – сказал я.

– Благодарить рано. Это мне еще с отделом кадров согласовать надо. Так что благодарить подожди.

– Ладно, я подожду.

Комиссар кивнул на динамик, откуда доносилась песня о неугомонном Одиссее.

– Вот этот парень ведь не из-за ценного подарка старался? – Он встал, обошел свой огромный стол, положил мне руку на плечо и негромко сказал: – Спасибо тебе, сынок…

Мы ехали с комиссаром по пустынным, ярко освещенным улицам. Домой, спать. Остро пахло хвоей, даже здесь, в машине, ощущался этот терпкий свежий аромат – город готовился к Новому году, везде наряжали елки. На площади Маяковского комиссар показал мне рукой:

– Вон, посмотри…

Огромная афиша сообщала о концерте Льва Полякова. И розовой, как аспид, полоски «ОТМЕНЯЕТСЯ» не было.

– Он еще ничего не знает, – сказал я.

– Вот позвони утром и сделай человеку сюрприз. – Комиссар снял фуражку, привалился головой к боковой стойке и задремал.

Шуршали по замерзшему асфальту шины, и от ровного шелеста мотора клонило в сон. Вязли и медленно, бесшумно тонули мысли в мягкой одури, звучали обрывки звуков, фраз, плыли какие-то воспоминания, неподвижные, цветные, мгновенные, как фотографии. Красное солнце в окне гостиной Полякова, трещины на портрете королевы – «Скрипка, где моя скрипка?!» – тонкие детские пальцы скрипача в черной дактилоскопической мастике… Кирпичные геометрические дорожки в антиалкогольной лечебнице – «…правда не рупь, она по виду, может, и монета чистая, а на зуб ее не возьмешь…» – и прозрачные злые слезы Обольникова… Прекрасная белая девушка Марина Колесникова – «…ему пришлось победить Минотавра…» Пустой осенний парк – «Есть люди, способные сразу раскрыть отпущенное им дарование…» – это снова Поляков; и Иконников с аспидом в руке – «…это сыщиком можно быть вторым или восемнадцатым…» Элегантный Белаш с перекинутым на руку плащом – «„Страдивари“ воруют, чтобы не попадаться…» Алюминиевый блеск сгоревшего листочка со следами цифр – «…будьте добрее, это вам не повредит…» Седая красивая Раиса Никоновна Филонова у портрета Иконникова – «…то, что прощается среднему человеку, никогда не прощают таланту…» Хоровод девушек на экране цветного телевизора в витрине напротив больницы, где лежал мертвый Иконников, и линованная страничка его письма… Мельник с лысым шишковатым черепом – «…ты как вошел, я тебя сразу понял…» – и сверкающие на дощатом столе ордена Полякова, и снова Мельник, сваливший тулуп у дверей кабинета комиссара… Шустрый седенький парикмахер Кац, лохматый, заросший до бровей Дзасохов – и курица со скорбным человеческим глазом, противное розовое злорадство Содомского, бесчисленные лица допрошенных людей, сумасшедшие от ужаса глаза Белаша, увидевшего Мельника, и снова Иконников – «…характер человека – это его судьба…» Бегущие по ломкому, трещащему льду Хрюня и Никодимов… Багровое, в красных жилках, лицо Федора Долгова – «…соседская девочка утром с голодухи померла, а у него – музей пополам с лабазом…» Тревожное дрожание камертона в руках, и животный трепет сердца Никодимова…

Разве такое могло вместиться в два месяца? Хотя я забыл – это же семнадцать лет, а не два месяца. А может быть, больше? Ведь скрипке уже двести сорок восемь лет. И разве со скрипки все началось? А с чего началось?

…Качаются, шумят зеленые волны, и мелькают на гребнях белые весла сиракузских трирем.

Звяк-звяк… – ударяют в такт цепи гребцов. Тирану Миносу везут украшения для удивительного дворца, из которого нет выхода.

Тук-тук… – возводят высокие стены, за которые можно войти, а назад нет выхода.

Скрип-скрип… – бежит по папирусу перо Дедала.

«Зачем, мудрый всезнатец, возводишь дворец, из которого не улететь даже на твоих крыльях?»

Звяк-звяк… – Дедал тоже раб.

«Зачем, Мудрость, служишь злодейству?»

«Мой лабиринт прекрасен, а прекрасное не может быть присно злодейству».

Цок-цок… – ты слышишь, Дедал, шаги чудовища?

«Но Минотавр лишь скроет здесь от взглядов людских свое уродство!»

«Зачем же ведут в страшный дворец семь невинных девушек и семь прекрасных юношей?»

«Я не хотел этого – я мечтал построить неслыханное чудо!»

«Дедал, ты слышишь стенания и крики в твоем чудесном дворце?»

«Я только раб, а деспот всегда сильнее мудреца!»

«Смотри, Дедал, никогда не давало свободы и добра повиновение Мудрости тирану».

«Но я жажду искупления!»

«Ты получишь его, отдав богам сына Икара…»

«Нет, нет, возьмите лучше мою жизнь!»

«С судьбой нельзя торговаться, корабль Тезея уже отошел от берегов».

«Нет, нет, нет! А-а-а!..»

– Товарищ капитан, проснитесь!

Я открыл глаза – шофер Леша легко похлопывал меня по плечу. Машина стояла около моего дома. Комиссар дремал. Я вылез из машины, осторожно притворил дверцу, и «Волга» бесшумно унеслась.

На заснеженном пустынном тротуаре я стоял еще долго, но так и не вспомнил, с чего все началось. Потом махнул рукой и пошел спать – до утра осталось совсем мало времени.