Текст книги "Латунное сердечко или У правды короткие ноги"

II

Если не обращать внимания на мелочи, то в первое время это была просто идиллия. Длилась она целых полгода, нет, даже больше: она закончилась только в конце октября, в тот субботний день, когда Кессель, бросив гостей, отправился на поиски Бруно. Кессель понимал, конечно, что вечно так продолжаться не может, и все же это оказалось для него ударом. Слишком большим ударом. Сейчас, вспоминая о событиях, случившихся уже после того тяжелого дня – дня рождения Крегеля (и Егермейера!), – Кессель не мог не признать, что этот день действительно оказался поворотным пунктом, после которого начался новый этап в его (и не только в его) жизни.

Но в первое время это действительно была идиллия. Кессель неделями не выезжал за пределы берлинского района Нойкельн, мало того: Нойкельн достаточно велик, так что Кессель не выходил даже за пределы своего квартала, с востока ограниченного Стеной, с запада – улицей Карла Маркса, а с юга – полотном электрички. Лишь северная граница оставалась более или менее открытой, но и она не отодвигалась дальше линии, соединявшей поворот Ландверканала с улицей Карла Маркса.

Таков был мир Кесселя. Когда он выезжал на велосипеде в парк Хазенхайде, ему казалось, что он попадает за город. Два раза в месяц он летал в Мюнхен, обычно вечерним пятничным рейсом, в понедельник улетал обратно, ездил в Тегель и из Тегеля на такси и всякий раз думал: Берлин слишком велик, мне никогда не узнать его до конца. Но свой район, Нойкельн, он знал хорошо. Больше ему ничего не было нужно: он жил в уютной квартире на Везерштрассе, рядом, на углу Анценгруберштрассе. была почта: а когда он в девять утра – или вечером, часов в шесть – ездил на велосипеде вдоль набережной Нойкельнского канала, он казался ему тихим лесным ручьем, хотя вся местность, особенно рядом со Стеной, выглядела, скорее, мрачной.

Кроме того, на улицах не было детей.

Кессель, впрочем, заметил это не сразу, а лишь месяца через два после переезда в квартиру на Везерштрассе, когда среди так и не убранных после войны руин увидел мальчика лет семи, игравшего сам с собой в футбол. Малыш бил мячом в стену дома, украшенную облупившейся рекламой «Персиля» – моющего средства, бывшего в моде еще в начале тридцатых (рисунок букв тоже явно напоминал о том времени). Этой рекламе, наверное, столько же лет, сколько мне. подумал Кессель.

Мальчик в очередной раз отправил мяч в стену и попытался поймать его, как если бы тот был послан невидимым нападающим противника.

Вот тут-то Кесселю и пришло в голову, что это – первый ребенок, которого он видит в Нойкельне. Кессель остановился и спросил у мальчика, как его зовут.

– А вам какое дело? – отозвался малыш.

Кессель смутился и, не зная, что сказать, поехал дальше. Этот малыш был, конечно, не единственным ребенком, увиденным Кесселем в Нойкельне, но с тех пор он принялся считать всех детей, попадавшихся ему на глаза. Их было немного.

Нойкельн напоминал и тот район возле Вольфгангштрассе в Мюнхене, где в свое время находилась коммуна «Принц-регент Луитпольд». В первый раз Кессель приехал в Нойкельн в середине февраля. Одна дама ответила на его объявление в газете. Ее звали фрау Земмельрок. Когда Кессель сообщил об этом фон Гюльденбергу, тот был крайне недоволен. – Так нельзя, – сказал он, – вам же все это говорили на курсах. Интересно, чем вы там занимались?

– Спал, – ответил Кессель, – согласно указанию герра Курцмана.

– Хм! Ну, допустим. Так что же произошло у вас там, в Берлине?

Кессель-Крегель рассказал, как в Берлине его встретил, так сказать, новорожденный Бруно, как он поселился в пансионе на Курфюрстендам и провел первые встречи с Хиртом и г-ном фон Примусом и как они с Бруно искали подходящее помещение для отделения А-626/1.

На последней летучке в старом отделении (на ней присутствовал сам герр Хизель из Центра) Кесселю было сказано по меньшей мере раз десять, что новое отделение в Берлине должно находиться как можно ближе к Стене, потому что там собирались устанавливать аппаратуру радиоперехвата (в технические детали Крегель был вникать не обязан, ему поручалось общее руководство и – что самое главное! – легенда).

Поэтому Кессель взял план города Берлина и повел пальцем вдоль Стены – она была обозначена широкой красной линией. В районе Нойкельн его палец остановился: там Западный Берлин образовывал нечто вроде выступа, глубоко вдававшегося в Восточный, своего рода полуостров, вытянутый в сторону реки Шпрее.

Кессель дал объявление, совсем маленькое объявление в дешевом рекламном листке, печатавшемся в Нойкельне и там же продававшемся:

Сол. фирма снимет помещение под офис (торг. точку), 1 этаж. Опл. гарант.

– Вы нарушили все инструкции сразу, – заметил по этому поводу барон. Однако на объявление откликнулась фрау Земмельрок.

Прочитав фамилию, Кессель представил себе высокую полную даму со светлыми волосами, уложенными в высокую же прическу, нечто вроде стареющей валькирии.

На самом же деле дама была хотя и в возрасте, но маленькая и худенькая, с седыми волосами под сеткой и в очках с толстыми стеками Увидев Кесселя, она вытерла руки о фартук и пригласила его в кухню.

– Садитесь. Хотите глоточек кофе «для согрева»? Погода холодная а здоровье, сами понимаете, надо беречь, молодой человек.

Мне уже сорок семь, подумал Кессель, а для других я все еще «молодой человек». Неужели они видят, что я так и не научился чувствовать себя взрослым? Чашку кофе он с благодарностью принял.

– Ну, что ж… Простите, как ваша фамилия?

– Крегель.

– Что ж, уважаемый мастер Крегель, у меня есть магазин. Точнее, был – до осени прошлого года. Молочный. Я сама вела торговлю, но глаза стали уставать, да и ноги тоже. А в молочном ведь нельзя топить, сами понимаете, иначе товар испортится. И кроме того, покупать стали мало, скажу вам откровенно. С каждым годом все меньше и меньше. Товар начал портиться, хоть я и не топила. Из района почти все уехали, потому что Стена перед носом. А те, кто остался, ходят в супермаркет на Карла Маркса. Вот я и подумала… В прошлом году мне начислили пенсию – за Густава, мужа моего, он умер, – я решила, что и так проживу, и закрыла дело. В общем, молочный магазин там открывать не стоит: все что угодно, только не молочный…

– Я хотел… – начал было Кессель.

– Поймите меня правильно, уважаемый, я в ваши дела не вмешиваюсь. За двести марок в месяц можете открывать там, что хоти те. Я просто предупреждаю, что вам может не понравиться. Вы сначала посмотрите, а потом решайте. Но ключи верните в любом случае, молодой человек. Я? Нет, я с вами не пойду. Холодно слишком.

Для старой дамы это было к тому же далековато, потому что жила она уже не в Нойкельне, а в Бритце.

Эльзенштрассе, 74. Помещение было, попросту говоря, идеальное. Оно было прямо создано для тех целей, которые преследовала в лице Кесселя секретная служба.

Эльзенштрассе находилась не там. где палец Кесселя остановился на карте, а чуть выше, где граница делает зигзаг, отхватывая у Западного Берлина небольшой кусочек. Магазин был устроен наподобие лисьей норы: с улицы – крохотный торговый «зал» со входной дверью и таким же по ширине единственным окном-витриной. В задней стене была дверь с двумя ступеньками, выкрашенная бледно-зеленой краской. Она вела в довольно большую квартиру из пяти комнат, где была даже ванная. У квартиры имелся второй выход, во двор, за которым начинались лужайки и садово-огородные участки кооператива «Гарцталь».

Вернувшись к себе, Кессель тут же написал донесение, в котором сообщал адрес магазина, его расположение, а также адрес хозяйки, и отправил курьера в Мюнхен (звонить по телефону и посылать телеграммы запрещалось, потому что все кабели шли по территории ГДР). Он даже приложил план магазина, а в конце добавил, что лучшего помещения просто не найти.

Вечером он отнес ключи хозяйке.

– Я, пожалуй, сниму ваш магазин, – сказал он.

– Вы все-таки решились? – удивилась старушка. – И какое же дело вы хотите открыть, уважаемый мастер?

Легенду Кессель еще не успел придумать, точнее, он размышлял над ней целыми днями и даже советовался с новотрезвенником Бруно, но так ничего и не придумал. Но сейчас, когда фрау Земмельрок спросила его об этом, у него в голове мелькнула блестящая идея, и он тут же ответил:

– Магазин сувениров.

– Что ж, Бог вам в помощь, – не возражала фрау Земмельрок. – Плата за текущий месяц плюс месяц вперед, итого четыреста марок, вы не против?

Легенда тоже показалась Кесселю идеальной, как и сам магазин.

Тогда он, конечно, не мог предвидеть всех последствий своей блестящей идеи.

– Не возражаю, – согласился Кессель – Хотя, как вы понимаете, я еще не решил. Я ведь сказал «пожалуй». Я зайду к вам на следующей неделе.

В четверг 10 февраля Кессель вылетел в Мюнхен. В пятницу он встретился с Гюльденбергом, чтобы доложить о своих достижениях и узнать, что думают в Центре по поводу магазина на Эльзенштрассе и что им известно о фрау Земмельрок.

Несмотря на свой уже почти полугодовой опыт секретной службы и оба учебных курса, Кессель не ожидал, что встреча с Гюльденбергом окажется таким хлопотным делом. Кессель думал, что в пятницу с утра, но не слишком рано, он спокойно заедет в Ансамбль, чтобы побеседовать с Курцманом.

– Вы с ума сошли, – отозвался по телефону Гюльденберг. добродушно, но вполне серьезно, к тому же с выраженным прибалтийским акцентом. – Вы что, забыли о «системе переборок»? Мы встретимся с вами в «Шварцвельдере», – Барон тоже знал, где можно хорошо пообедать.

«Система переборок была изобретением легендарного генерала Гелена, к тому времени уже ушедшего на пенсию. Этим своим изобретением', судя по слухам, доходившим из компетентных источников, генерал гордился больше всего. Она не имела ничего общего ни с разборками, ни с перестановкой кадров, а восходила ко вполне обыденному флотскому термину „переборка“, то есть перегородка внутри корабля, уменьшающая возможность его потопления. Строго говоря, это была даже не система, а всего лишь воплощение старой истины: доверять нельзя никому, предателем может оказаться и близкий друг.

Поэтому между сотрудниками БНД возводились переборки – везде, где только можно. Местонахождение Пуллаха и его знаменитая стена, возведенная по приказанию того же Гелена, были известны всем, так что даже туристские автобусы останавливались возле нее как возле местной достопримечательности. Но проникнуть внутрь Центра даже из его сотрудников мог далеко не каждый. Ни Курцман, ни Гюльденберг никогда в Пуллахе не бывали. Многочисленные «отделения» и филиалы БНД, не только в Мюнхене, но вообще где бы то ни было, не должны были ничего знать друг о друге, и их сотрудники ни при каких условиях не имели права быть знакомы. Даже Курцман, например, не имел представления, где находились отделения А-625 или А-627. Возможно, они действовали на соседней улице под вывеской какого-нибудь страхового агентства, фирмы по производству машинных масел или оформлению интерьеров… Но они могли находиться, например, в Коломбо или в Афинах. А-626 не имело права знать о них ничего (хотя кое-какие сведения, конечно, просачивались: так, например, Гюльденберг, проработавший на секретную службу чуть не полвека, знал, где находятся другие отделения. Как-то раз он признался Кесселю, что нужно лишь внимательно читать вывески, когда ходишь по улицам, да смотреть, какие люди входят и выходят в дверь в той или иной конторе, чтобы понять, настоящая ли это фирма или отделение Пуллаха. Так, он готов был поспорить с Кесселем на что угодно, что фирма «Э. Герлиц. Оптовая торговля обувью» на Румфордштрассе принадлежала секретной службе).

Система переборок предполагала, что сотрудники не имеют права знать открытые имена друг друга. Однако тут теория обычно расходилась с практикой. Когда люди работают вместе годами, инкогнито сохранить трудно. Они устраивают, хоть это и запрещено, пикники на природе, карнавальные вечера и праздничные посиделки. Ведь сотрудники БНД – тоже люди. Между ними возникает дружба, они ходят друг к другу в гости. Таким образом, каждый рано или поздно узнает настоящие фамилии членов своего ближайшего служебного окружения. Но это на практике. В теории же система переборок соблюдалась строго: ежемесячно каждый обязан был писать отчет о ставших ему известными сведениях секретного характера. Кессель тоже писал такие отчеты. Секретными сведениями считались открытые имена и клички, номера машин и телефонов, а также адреса других отделений.

Однажды Курцман доставал что-то из портфеля в присутствии Кесселя. Сам того не желая, Кессель заметил среди бумаг конверт с надписью: «г-ну Гидо Клистеру, адвокату».

Получив бланк для очередного отчета – бланки раздавал барон фон Гюльденберг как уполномоченный по секретности и режиму, он же потом и собирал их, – Кессель с робостью и даже некоторым пиететом новичка по отношению к таким вещам признался Гюльденбергу, что видел этот конверт. «Глупости, – отозвался барон. – Напишите только, что знаете его кличку. Этого нам еще недоставало. Я тоже знаю, что настоящая фамилия Курцмана – Клистер. Знаю, и что ваше открытое имя – Альбин Кессель (работа в секретной службе еще не стала для Кесселя рутиной, так что тут он даже немножко испугался), – но в отчете этого писать не буду. Нас же замучают потом всякими проверками. Действуйте по теории, и наверху будут спокойны».

Система переборок предполагала также – на этот счет существовали объемистые, детально разработанные инструкции, – что сотрудник одного отделения не имеет права входить в служебные помещения другого, даже если когда-то сам там работал. От него требовалось как можно скорее забыть его адрес.

Однако с этим, как выяснилось, дело у Кесселя обстояло так же, как с отражением. Адрес Ансамбля и номер его телефона запечатлелся в его памяти на всю жизнь, как и слово «отражение». Давным-давно, это было много лет назад, Кессель записался на курсы русского языка и ходил на них целых два семестра. На одном из уроков ему встретилось слово «отражение» (otraschenije), означавшее картинку в зеркале или, в переносном смысле, защиту от нападения врага. «Впрочем, это слово можете не запоминать», – сказал преподаватель. От этих курсов в памяти Кесселя не осталось ничего, кроме слова «отражение».

Барон, как выяснилось, был намерен неукоснительно придерживаться инструкций: он пригласил Кесселя в ресторан «Шварцвельдер» (счет за обед проходил по статье «орг. расходы» и оплачивался БНД, что составляло одно из несомненных достоинств «системы переборок»).

Таким образом, в пятницу около двенадцати часов Кессель по долгу службы уже сидел в ресторане. Он читал «Нойе Цюрхер», причем свою собственную. Она позволяла ему по-настоящему почувствовать себя начальником отделения. Подписка на «Нойе Цюрхер» была его первым служебным актом на новом посту в Берлине. Он взял в дорогу газеты за среду и четверг, но, пользуясь выражениям доктора Якоби, еще не успел их «проработать». Кессель успел лишь прочитать сообщение о необычайных холодах на северо-востоке США и репортаж о снежных заносах в Чикаго, когда появился Гюльденберг, пунктуальный как всегда: была ровно половина первого.

Курцмана нет, сообщил Гюльденберг, ему пришлось срочно уехать, поэтому он прийти не смог. А ему так хотелось первому выслушать отчет о работе нового отделения. Однако сегодня утром произошла одна дурацкая история. Вы знаете агента V-3003? Нет? Кличка Карус. Из-за него-то Курцман и поехал сегодня с утра в Кельн. История совершенно дурацкая, и еще неизвестно, чем все это кончится…

– Так что придется вам пока удовлетвориться моим обществом, герр Крегель.

Кессель не стал говорить, что ему гораздо приятнее видеть Гюльденберга, чем Курцмана.

– Материалов на гражданку Герду Земмельрок не выявлено, – сказал Гюльденберг.

Расследование и опросы, проведенные с невероятной быстротой в течение одних суток, подтвердили сообщенное Кесселем. Она действительно вела молочную торговлю в магазине на Эльзенштрассе, 74, начиная с 1938 года. Помещение она унаследовала в 1947 году от матери, Берты Вайсман, урожденной Деннерйан. Густав Земмельрок. по профессии электромонтер, разошелся с женой, хотя официально они не разведены, и последние годы жил у другой женщины в городе Висбадене, где и умер 4 октября 1976 года. Все чисто, контактов с Востоком никаких, вообще это тихие и вполне благонадежные люди…

– Беда только в том, – заключил Гюльденберг, – что вы дали объявление в газете. Хизель этим крайне недоволен. Вы же знаете, что мы не принимаем самотека: тот, кто сам предлагает нам какие-либо услуги или сведения, подозрителен по определению. Так что очень жаль, но…

– Но ведь магазин расположен идеально!

– В том-то и дело. И план вы нарисовали прекрасный. Магазин и устроен, и расположен так, что лучшего и желать нельзя. Да Хизель и сам сказал: так хорошо, что даже не верится. Очень, очень жаль.

– Но старушка-то благонадежная, вы же проверили…

– Ничего не поделаешь. От помещения придется отказаться в любом случае… Кроме одного, – подняв на Кесселя свои маленькие прибалтийские глазки, Гюльденберг неожиданно подмигнул одним из них, в котором непременно красовался бы монокль, если бы мир был устроен как надо, – если вы уже его сняли.

– Конечно, – сказал Кессель, – фактически я его уже снял.

– Если вы уже подписали договор с хозяйкой, – уточнил Гюльденберг. – Письменный договор Хизель отменять не будет.

– Конечно, – подтвердил Кессель.

Так бывший молочный магазин фрау Герды Земмельрок, урожденной Вайсман, материалов на которую выявлено не было, стал отделением А-626/1, известным также под названием «Букет». Кессель снял магазин с 1 марта, заплатив за два месяца вперед наличными. Правда, ремонт он начал там раньше, против чего фрау Земмельрок не возражала. Не возражала она и против того, чтобы договор на аренду был заключен задним числом, с седьмого февраля.

– А какая у вас легенда? – спросил Гюльденберг.

– Я сразу понял, что молочный магазин не годится, – сказал Кессель. – Представьте себе Бруно за прилавком! Да и потом, торговля молоком там не пошла бы, фрау Земмельрок потому его и закрыла. Так что появление молочного снова на том же месте показалось бы по меньшей мере странным. Это было бы… – и Кессель процитировал слова Гюльденберга – как красные джинсы.

Гюльденберг хмыкнул.

– Значит, молочный отпадает…

– Может быть, не молочный, – задумчиво начал Гюльденберг, и взгляд его слегка затуманился, – а винный?

– Об этом я тоже думал. Но тут все опять упирается в Бруно. Вы же знаете, как он переменился. Для него это было бы слишком опасно. А он так старается избегать искушений.

– Книжный?

– Еще хуже. Нет, все гораздо проще: сувенирный. Торговать сувенирами в Берлине – дело достаточно простое, нужное и вполне логичное Никто ничего не заподозрит. Всякие там тарелочки, газеты, сигареты…

– Берлинские медведи и все такое, – кивнул барон.

– Да-да. Колокольчики с надписью «Свобода», пивные стаканы с эмблемами Бундеслиги и тому подобное. Это как раз никого не удивит, потому что совсем рядом, в конце Эльзенштрассе, Стена заворачивает и там стоит такая деревянная вышка, помост, с которого можно заглянуть на ту сторону. Там останавливаются автобусы с туристами. В понедельник я видел, как туда привезли японцев.

– Прекрасно, – резюмировал барон, – Прекрасная легенда. И бизнес такой, что не требует специальной подготовки. Это тоже прекрасно. Думаю, что за это Хизель охотно простит вам… н-да. Кроме того, вам наверняка дадут субсидию.

– Какую субсидию?

– На покрытие убытков от вашей лавки сувениров. Надеюсь, вам хватит полутора тысяч марок? Я имею в виду в месяц.

– Н-не знаю… Надеюсь, что хватит.

Потом, позже, Кесселю не помогла даже ссылка на Гюльденберга. к тому времени уже давно вышедшего на пенсию, который тоже не сумел предвидеть, во что выльется этот сувенирный бизнес.

Как только датированный седьмым февраля договор между Кесселем и фрау Земмельрок «о найме служебного помещения, расп. на 1 этаже дома № 74 по ул. Эльзенштрассе» был подписан (нанимателем значилась фирма «Анатоль Крегель»), Бруно рьяно принялся за дело (к хозяйке Кессель, кстати, поехал сразу, как только вернулся в Берлин, опасаясь, хотя, скорее всего, и напрасно, что этот замечательный магазин перехватит кто-нибудь другой). Это было в понедельник, а уже в пятницу там появились нанятые Бруно маляры, выкрасившие заново магазин и всю квартиру, включая ванную и клозет. Саму ванну Бруно тоже заказал новую, и на следующей неделе водопроводчик установил ее вместо старой, совсем облупившейся и худой. Мало того: малярам было велено покрасить все окна и двери, как изнутри, так и снаружи. В комнатах, где пол был паркетный, его весь перестлали заново. В других помещениях Бруно велел застелить пол коврами, заказанными в близлежащем магазине «Страгула».

Однако самая важная работа велась в магазине по ночам, когда рабочих не было. Вечером Бруно, а иногда и сам Кессель подъезжали к магазину сзади, не с Эльзенштрассе, а со стороны дачного кооператива, и проводили внутрь будущего отделения двух-трех абсолютно секретных специалистов из Пуллаха, прилетавших в Берлин только ради этого. Специалисты простукивали стены, проверяли розетки, проводку и все прочее, едва успевая закончить работу к рассвету.

В первое время Кессель как начальник чувствовал себя обязанным оставаться с ними все или хотя бы некоторое время, часов до десяти Он усаживался в мягкое кресло в принимавшей все более обжитой вид «гостиной» за магазином и читал «Нойе Цюрхер».

Но, так как сидеть и читать газету пять часов подряд совершенно невозможно (если не иметь к этому ярко выраженных способностей, как у герра фон Гюльденберга), у Кесселя время от времени возникало желание размяться. Тогда он шел в ресторан ужинать – иногда вместе с Бруно, а иногда и с кем-нибудь из специалистов. Или совершал променад вокруг квартала – хотя обойти его кругом, конечно, нельзя было, потому что одной стороной квартал упирался в Стену, – гулял взад-вперед по Эльзенштрассе, по Гарцерштрассе, по Зюльцхайнерштрассе. Заглядывал на ту сторону, в Восточный Берлин, забираясь на вышку, которой потом суждено было сыграть в служебной карьере Кесселя столь роковую роль. Вышка стояла, строго говоря, уже на восточно-берлинской территории. От Эльзенштрассе, продолжавшейся, кстати, по ту сторону Стены в том же направлении, вправо шла Гейдельбергерштрассе – бывшая Гейдельбергерштрассе, все время хотелось сказать Кесселю при виде ее пустых окон. Она, собственно, тоже должна была находиться в Восточном Берлине. Гэдээровские чиновники, наверное, ощущали себя великими гуманистами, когда в таких случаях, как с Гейдельбергерштрассе, отодвигали границу от стен западных домов на какие-нибудь метр-полтора, на ширину тротуара, отказываясь тем самым от части своей кровной территории. Или, возможно, они боялись перегнуть палку, припирая свою Стену прямо к домам Западного Берлина и, так сказать, замуровывая их обитателей? Они же могли, как в других случаях, настоять на соблюдении «оговоренной соглашением» границы и заставить людей пользоваться только черным ходом, входить и выходить со двора, хотя берлинские дворы и так отгорожены друг от друга. Что бы было, если бы они настояли на этом? Хотя, скорее всего, ничего бы не было, во всяком случае ничего сверх того, что и так случилось, когда построили Стену.

А может быть, размышлял Кессель, этот подаренный Западу тротуар на Гейдельбергерштрассе имел иную подоплеку? Может быть, его, так сказать, бросили в лицо проклятому капитализму? Ведь постройку Стены гэдээровские власти мотивируют тем, что им нужно было отгородиться «от проникновений с Запада». Если бы они пристроили Стену прямо к домам, то окна целой улицы находились бы прямо над Стеной. И тем, кто хотел «проникнуть в ГДР с Запада», всяким агентам и диверсантам типа его самого, Кесселя, достаточно было бы свесить из окна канат, и… Теоретически можно было бы, конечно, сделать Стену повыше, довести ее до последних этажей, но это, вероятно, было сложно по техническим причинам. Поэтому ГДР, так сказать, оторвала от сердца кусок своего исконно социалистического, политого кровью трудящихся тротуара и швырнула в лицо жестокому капиталистическому миру.

Сотрудникам БНД запрещается ездить в страны Восточного блока. Даже в Югославию. Кесселю тоже пришлось в свое время дать такую подписку. Сотрудники БНД неукоснительно придерживались этого правила – не столько потому, что давали подписку, сколько ради собственного спокойствия: они догадывались (и, возможно, не без оснований), что восточные секретные службы следят за ними и знают их настоящие фамилии. Таким образом Кессель одним росчерком пера навсегда закрыл себе дорогу в страны Восточного блока, включая Югославию.

Югославия Кесселя не привлекала, от нее ему легко было отказаться: все-таки это была южная страна. Албания и Болгария тоже. Можно ли было считать Румынию южной страной? Пожалуй, да, если следовать географии Кесселя. равно как и Венгрию с Чехословакией, а также Польшу. Почему Польшу? Кессель долго думал над этим, пытаясь понять, откуда у него при слове «Польша» возникает мысль о юге. Наконец ему показалось, что он понял, из-за чего Польша ассоциируется у него с понятием юга: из-за католицизма. Католики подчиняются Риму, а он-то уж точно находится на юге. Но Сибирь – да, навсегда отказаться от мысли побывать в этой загадочной Сибири, в Монголии, на Новой Земле или на Земле Франца-Иосифа, у которой даже в советское время почему-то не отобрали имя австрийского императора, Кесселю было тяжело. Вряд ли русские не знают, кому принадлежит это имя: этот остров, а точнее, архипелаг, был открыт 30 августа 1873 года австро-венгерской экспедицией Юлиуса Пайера и Карла Вайпрехта, которые потом и дали им имя своего императора. Мало того, отдельные острова этого архипелага также получили самые реакционные, империалистические названия: «Земля Александры» по имени тогдашней принцессы Уэльской, «остров Рудольфа» по имени австрийского кронпринца и «земля Вильчека», по имени чешского, то есть принадлежавшего к преследуемой нации и тем, возможно, заслужившего признание рабоче-крестьянского государства графа Яна Непомука Вильчека, который хоть и был неутомимым полярником, однако принадлежал к одному из богатейших родов Австро-Венгрии, был в родстве с императорским домом и почил в звании тайного советника и камергера. Кесселя всегда удивляло, что большевики, придя к власти, немедленно переименовали прекрасный город Санкт-Петербург в Ленинград, однако не тронули Землю Франца-Иосифа, названную в честь реакционнейшего императора XIX столетия и его многочисленных не менее реакционных родственников, включая лопавшегося от денег полярника-графа.

Долгое время Земля Франца-Иосифа не принадлежала никому – до открытия там жили одни пингвины да белые медведи, а после открытия императору Францу-Иосифу по вполне понятным причинам не хотелось с ней возиться. Никто из Австро-Венгрии с тех пор так и не побывал там. Только в 1928 году о ней вспомнили русские, объявив ее своей территорией (о протестах, которые Австрия заявляла бы по этому поводу, истории ничего не известно). В 1929 году русские открыли там метеорологическую станцию.

Полярная экспедиция Пайера и Вайпрехта, движимая очевидно тем же эйфорико-патриотическим духом, что и вся придунайская монархия, совершила, кстати, еще одно открытие, не удававшееся до сих пор ни одной экспедиции в мире. Одни путешественники открывали новые земли, другие думали, что нашли новый путь к старым, третьи открывали что-то, сами не подозревая, какую роль их открытие сыграет поколения спустя. Но эта австро-венгерская экспедиция ухитрилась открыть острова, которых не существует: Землю Петермана и Землю короля Оскара. Ни Пайер, ни Вайпрехт сами на эти острова не ступали, а лишь увидели их с ледяных берегов Земли Франца-Иосифа на горизонте. Открытые австрийцами далекие острова оказались оптическим обманом. Лишь экспедиция принца Людвига-Амадея Савойского в 1899–1900 году доказала, что никаких островов там нет. Эта экспедиция, таким образом, тоже оказалась единственной в своем роде, так как была направлена на поиски несуществующих островов. Что. впрочем, не помешало русским в 1928 году объявить своей территорией и их. Еще в 1955 году Хрущев, подписывая договор с Австрией, потребовал передачи Земли Петермана и Земли короля Оскара Советскому Союзу, чего австрийское правительство, конечно, при всем желании не могло сделать. Но Хрущев не верил этим проклятым капиталистам. Только когда канцлер Фигль в дополнительном секретном протоколе поклялся, что Австрия никогда не потребует возврата обоих островов, договор был наконец подписан.

Тем удивительнее выглядел добровольный отказ другого социалистического государства от тротуара на Гейдельбергерштрассе, где какой-нибудь агент БНД мог теперь безнаказанно ступать по территории Восточного блока.

На первой неделе марта, когда магазин уже официально принадлежал Кесселю, приехали еще два секретных специалиста и установили в одной из задних комнат какую-то аппаратуру, о назначении которой Кессель мог только догадываться. Специалисты работали днем, аппаратуру же доставили в магазин ночью, как, впрочем, и три тяжеленных сейфа. Сейфы служили внутри БНД своего рода символом статуса. Чем больше сейфов было в каком-нибудь отделении, тем выше был его статус. Большинство сейфов, в чем Кессель давно уже убедился, стояли пустыми. Курцман просил выделить Кесселю два сейфа. Сам Кессель настаивал на четырех. Герр Хизель из центрального руководства после долгих уговоров убедил Кесселя согласиться на три сейфа.

Октябрь выдался мягкий и солнечный. Кессель редко выходил из дома до девяти утра. Открывать магазин раньше половины десятого не имело смысла. Вообще говоря, полдесятого тоже было рановато: первые автобусы с туристами приезжали только в одиннадцать. Радиоаппаратура в задней комнате работала сама по себе, кроме того, за ней следил Бруно – так, по крайней мере, считалось. С восьми утра в отделении дежурила фрейлейн Эжени.

Кессель вышел на солнышко. Первого ноября он поставит велосипед в подвал. Дворник дома номер 34 по Везерштрассе, где жил Кессель, коренной берлинец (представился он так: «Зовите меня Густавом или, если вам уж очень хочется быть вежливым, то герром Густавом. Мою фамилию вам все равно не выговорить». Фамилия его была Штрелогерски), уже несколько раз просил Кесселя не бросать велосипед на улице. Было ли то недовольством или предостережением, Кессель понять не мог. «Велосипед-то старый, – отвечал он, – кто на него позарится?»