Текст книги "Политические сочинения. Том V. Этика общественной жизни"

Очевидно, здесь необходимо провести различие. Тот, кто владеет землею, подчиненною верховному общественному праву собственности, подтверждаемому как этикой, так и законом, не может на справедливом основании обладать возможностью завещать эту собственность на условиях, предполагающих постоянное отчуждение этой земли от общества. Относительно того, что называют движимостью, положение дел иное. Собственность, являющаяся продуктом усилий, приложенных к сырому материалу, за который был отдан эквивалент (представляющий собою столько-то труда), или происходящая от сбережений из заработанной платы, либо жалованья, всякая собственность, которою обладают в силу справедливого установления отношений между действиями и их последствиями, относится к другой категории. Такая собственность, являясь долей того, что было уплачено обществом индивидууму за его труд и что не затрачено им на потребление, принадлежит ему настолько, что он с основанием может требовать при возвращении ее обществу, т. е. отдельным его членам или некоторой юридически установленной группе, права назначать точные условия, при которых завещание может быть принято. В этом случае нельзя сказать, чтобы отчуждалось что-либо принадлежащее другим лицам. Наоборот, другие получают то, на что они не имеют права. Они получают выгоды даже в том случае, если пользуются этим имуществом для предписанных целей; если же эти цели представляются им невыгодными, то им остается альтернатива – отказаться от дара. Далее, так как завещанное движимое имущество обыкновенно имеет форму денежного капитала, то право предписывать способ его употребления на неограниченный срок может привести к тому, что капитал будет расходоваться на цели, бывшие хорошими в момент завещания, но ставшие иными по причине социальных перемен. Поэтому представляется необходимым эмпирический компромисс. Мы, по-видимому, должны прийти к тому, что завещателю принадлежит некоторое право руководить распоряжением собственности, не завещанной детям, но что это право должно быть ограничено и пределы должны быть установлены посредством испытания результатов.

§ 313. Так как общественное самосохранение стоит выше личного самосохранения, то отсюда следует, что существует гарантия для такого ограничения права завещания, которое возникает из необходимости покрывать стоимость охраны общества от других обществ и одних личностей от других. Допустим, что при существующих условиях справедливо относительно, чтобы общество, через посредство правительства, присваивало себе собственность каждого гражданина до степени, требуемой поддержкою национальной защиты и социального порядка; затем уже становится вопросом удобства, каким способом должны быть произведены надлежащие отчуждения. Если окажется удобным, чтобы часть требуемых доходов была взимаема процентами на завещанную собственность, то против этого не может быть поставлено никакого этического возражения.

При этом ограничении мы видим, что предыдущие выводы из закона равной свободы оправдываются их соответствием с законодательными предписаниями; мы видим также, что существовало прогрессивное возрастание соответствия между этическими и законодательными предписаниями. Право дарения, не повсеместно допускавшееся в старину, в новейшее время было молчаливо признано актами, ограничивающими его тою собственностью, которая по справедливости может считаться личною. Право завещания, едва ли существующее на ранних стадиях общественности, устанавливалось все более и более по мере того, как свобода личности становилась шире; оно достигло высочайшего законодательного признания в наших (английских) свободных учреждениях и в происшедших из них американских. Указание способов употребления собственности, оставленной несовершеннолетним детям, имеющее за собою, как мы видели, этическую гарантию, получило подтверждение со стороны закона; а те ограничения права распоряжения собственностью в иных случаях завещания, которые указаны в законах о выморочных имуществах и т. п., гармонируют, в свою очередь, с этическими выводами.

XV
Права свободного обмена и договора

§ 314. Сказанное в начале последней главы относительно права дарения может быть здесь повторено, с переменою терминологии, относительно права обмена, потому что на обмен можно не без основания смотреть как на взаимное приношение даров. Быть может, большинство читателей сочтут это фантастическим истолкованием; наоборот, это толкование внушается нам рассмотрением фактов. Действительно, в то время как меновой торг не везде находится в пределах понимания у самых низших племен, приношение даров везде им понятно; а как только приношение даров становится обычным, то возникает понятие о необходимости взаимных равноценных подарков. Многочисленные описания путешествий поясняют эту мысль. Итак, очевидно, что из обмена эквивалентными дарами легко может возникнуть постоянная практика обмена, из которой уже выпадет представление о подарках. Впрочем, если даже не выводить право обмена в виде следствия из права дарения, ясно, что как одно, так и другое включается в право собственности, так как собственность на какую-либо вещь не полна, если она не может быть обменена на другую желаемую вещь.

Далее, право обмена можно утверждать как прямой вывод из закона равной свободы. Действительно, из обеих добровольно вступающих в обмен сторон, ни одна не присваивает себе большей свободы действий, чем другая, и ближние не терпят помехи – они располагают ровно такою же свободою действия, как и раньше. Хотя выполнение обмена может устранить многих третьих лиц от выгодных сделок, но их способность вступить в такие сделки зависела всецело от согласия других лиц, а потому и не может быть включена в их нормальные сферы деятельности. Эти сферы продолжают оставаться такими, какими были бы в том случае, если бы оба лица, вступившие в сделку, никогда не существовали.

Как ни очевидно право обмена, признание его законом возникло лишь медленно; и на большей части земного шара оно все еще далеко от полного признания. У полинезийских рас обмен испытывает различного рода вмешательства со стороны вождей; в одном месте им принадлежит монополия внешней торговли; в другом они устанавливают цены; в иных местах – продолжительность рабочего дня. Подобное мы видим и в Африке у бечуанов и у негров Внутренней Африки; вожди обладают правом преимущественной покупки, и никакая сделка не бывает без царского согласия. У ашанти только король и вельможи вправе торговать, а в Шоа известные отборные товары могут быть покупаемы только королем. Негры Конго, дагомейцы и фулахи имеют торговых старейшин, устраивающих покупки и продажи. Подобные ограничения существовали у евреев, финикиян, древних мексиканцев и туземцев Центральной Америки. В настоящее время у некоторых южноамериканских племен, как, например, у патагонцев и мундруху, необходимо получить разрешение от вождей, прежде чем торговать. Подобные факты, встречающиеся у европейских народов с тех времен, когда Диоклециан определил размер цен и заработной платы, не стоит здесь перечислять подробно. Все, что нам здесь надо, это указать, что вмешательство в дело обмена уменьшилось по мере развития цивилизации. Оно уменьшилось, а частью исчезло в сделках между членами разных обществ. Сверх того, как для этого права, так и для других вмешательство стало наименьшим там, где развитие промышленного типа, с сопровождающими его свободными учреждениями, стало наибольшим, а именно в нашей собственной среде.

Стоит, однако, замечания, что перемены, приведшие к почти полной свободе торговли в Англии, главным образом вытекали из требований политики, а не справедливости. Во время агитации против хлебных законов очень мало говорилось о «праве» свободного обмена; и в настоящее время, когда порицают протекционистов у нас или за границей, то говорят исключительно против нелепости их политики, а не против ее несправедливости. Не следует нам также сколько-нибудь изумляться этому, если мы вспомним, что даже теперь большинство людей не допускают свободы обмена относительно труда и заработной платы. Ослепленные тем, что они считают своим интересом, рабочие молчаливо отрицают право как предпринимателя, так и рабочего решить, сколько денег следует дать за столько-то труда. В этом случае закон опередил мнение большинства: он установил, что каждый гражданин волен заключать какие угодно сделки относительно своих услуг, тогда как значительное большинство граждан утверждает, что каждый не вправе свободно распоряжаться этим.

§ 315. Конечно, наряду с правом свободного обмена является право свободного договора. Отсрочка, порою подразумеваемая, порою выговариваемая, относительно меновой сделки, обращает одну из этих форм в другую. Достаточно просто назвать договоры относительно услуг на известных условиях: договоры относительно пользования домами и землями; договоры, относящиеся к выполнению определенных работ; договоры относительно займа капиталов. Все это примеры контрактов, добровольно заключаемых людьми без нанесения ущерба кому-либо другому, – стало быть, договоры, которые они вправе заключать.

В старину вмешательство в право обмена, конечно, сопровождалось вмешательством в право договора. Многочисленные случаи регулирования заработной платы и цен, столетие за столетием нагромождавшие уложения цивилизованных народов, служат примером. Уменьшаясь по мере уменьшения принудительного закона, эти ограничения в наши дни почти везде исчезли. Одно подобное постепенное изменение может быть приведено как типичное: речь идет о законах, касающихся ростовщиков. Во многих случаях, где были сделаны лишь незначительные успехи в смысле свободы учреждений, взимание процентов по денежным ссудам совсем запрещалось; так, например, у древних евреев, у наших собственных предков и у французов в эпоху расцвета королевской власти. Затем в виде ограничения был установлен наибольший процент, как в древности сделал Цицерон в своей провинции, или в Англии, где Генрих VIII назначил 10 %, Яков I – восемь, Карл II – шесть, Анна – пять, или во Франции, где при Людовике XV было назначено четыре процента. В конце концов, мы видим исчезновение всех ограничений, и заимодавцам, как и заемщикам, предоставляется заключать сделки по своему вкусу.

Мы замечаем, что закон в этом случае постепенно приблизился к соответствию с справедливостью; можно также заметить один исключительный случай, когда закон сходится с справедливостью, воспрещая договоры. Говорю о нравственном и юридическом запрещении человеку продавать себя в рабство. Если мы обратимся опять к биологическому источнику справедливости, т. е. к поддержанию той зависимости между усилиями и продуктами усилий, которая необходима для продолжения жизни, то увидим, что эта зависимость уничтожается рабским состоянием. Стало быть, человек, соглашающийся продать себя в рабство под условием получить какую-либо непосредственную выгоду, нарушает тот конечный принцип, из которого вытекает общественная нравственность. Или же, если мы рассмотрим этот вопрос с непосредственной этической точки зрения, то становится ясным следующее: контракт, заключенный согласно с законом равной свободы, подразумевает, что договаривающиеся стороны должны дать приблизительные эквиваленты; стало быть, не может быть настоящего контракта там, где условия с обеих сторон несоизмеримы, как, например, если для поддержки жизни в настоящее время человек продает всю остальную свою жизнь. Таким образом, если вместо признания действительною продажи самого себя закон наконец воспретил такую продажу, то такое исключение из права заключать договоры также соответствует справедливости. Здесь закон снова гармонирует с этикой.

§ 316. Права обмена и договора, конечно, сообща с другими правами, должны быть подчинены тем ограничениям, которые вынуждаются общественным самосохранением в присутствии внешних врагов. Там, где есть достаточные свидетельства, что свобода договора угрожает национальной защите, она, на основании справедливости, может быть упразднена.

Это такое ограничение права, которое, очевидно, необходимо на стадиях, характеризуемых постоянными войнами. Общества, находящиеся в состоянии хронического антагонизма с другими обществами, должны быть в промышленном отношении «самодовлеющими». В раннюю эпоху феодализма во Франции в поместьях самые различные промыслы существовали совместно, и «в замках выделывались почти все продукты, там потреблявшиеся». Трудности сообщения, разные потери имущества во время перевозки, опасности, возникавшие от постоянных междоусобиц, все это делало необходимым, чтобы существенные продукты производились дома. Сказанное о малых социальных группах было справедливо и для крупных групп; международная свобода обмена поэтому испытывала значительные помехи. Восклицания вроде того, что мы «зависим от иностранцев», раздававшиеся во время агитации против хлебных законов, имели долю основания, так как только во время прочно обеспеченного мира нация может без риска купить значительную часть пищи за границей, вместо того чтобы самой возделывать, например, хлеб.

Кроме этого ограничения прав обмена и договора, не остается более никакого другого, имеющего какую-либо этическую гарантию. Вмешательство в свободу купли или продажи по каким-либо иным основаниям, кроме только что указанных, есть правонарушение, кем бы оно ни было совершаемо. Лица, именующие себя протекционистами, т. е. охранителями, должны быть названы, в сущности, насильниками. Действительно, запретить А покупать у В и заставить его покупать у С (большею частью на худших условиях) – это значит явным образом совершить нарушение того права свободного обмена, которое, как мы видим, составляет следствие закона равной свободы.

Главный факт, который следует здесь отметить, однако, состоит в том, что у нас, если не у других народов, этический вывод после индуктивной проверки приобретает признание законодательным путем – если не по нравственным, то по политическим основаниям.

XVI
Право промышленной свободы

§ 317. Хотя, с одной стороны, промышленная свобода подразумевается правами свободного движения и перемещения, а с другой – правами свободного обмена и договора, однако есть еще одна точка зрения, не включенная в эти права явным образом и требующая особого указания. Хотя доказательство названного права едва ли требуется, все же необходимо привести его с целью показать, как мало это признавалось раньше и в какой значительной степени признается теперь.

Под правом промышленной свободы здесь подразумевается право каждого человека заниматься чем бы то ни было каким ему угодно способом, пока он не нарушает этим прав соседей; как выгоды, так и невыгоды должны быть при этом принимаемы им на себя, смотря по выбранному пути. Хотя это право представляется теперь самоочевидным, оно далеко не казалось таким в прошедшие времена. Действительно, естественно, что это было так, когда более очевидные права не были признаны.

Отметим, что в далеком прошлом промышленность находилась под контролем духовной власти, как, например, у евреев; во «Второзаконии» (XXII, 8 и след.) мы находим постановления, относящиеся к методам постройки и к земледелию. Достаточно также заметить, как значительны и настойчивы были ограничения промышленной свободы у европейских народов во время господства той военной организации, которая всячески подчиняет себе индивидуальные воли. В старинной Англии владелец имения в своей поместной управе (Courtleet) осматривал произведения промышленности, а после установления королевской власти явились распоряжения относительно уборки жатвы, времени стрижки овец, способов пахания. После норманнского покорения явились правила относительно окрашивания материи. Начиная с Эдуарда III и до Якова I, официальные надсмотрщики должны были наблюдать, чтобы разного рода товары выделывались надлежащим образом. Некоторым промышленникам указывалось, сколько помощников они вправе иметь; культура известных растений была сделана принудительною; кожевники были обязаны держать шкуры в ямах в течение определенного времени; были чиновники, наблюдавшие за мерою хлеба и пива. С развитием учреждений, характеризующих промышленный тип, эти ограничения промышленной свободы стали уменьшаться, и в начале царствования Георга III пять шестых этих ограничений исчезло. Они стали вновь возрастать в течение военного времени, вызванного Французской революцией, и затем вновь стали убывать, пока, наконец, не были уничтожены почти все виды государственного вмешательства в способы производства. Весьма знаменательно, однако, что недавнее оживление милитаризма в Англии, бывшее последствием нового чудовищного развития его на континенте (вторично возбужденного величайшим из бичей новейшего времени, а именно династией Бонапартов), – это оживление сопровождалось промышленной реакцией, в смысле новой регламентации, так что в течение последних 30 лет явилось много новых актов, указывающих, как следует вести дела: начиная с запрещения обедать на спичечных фабриках иначе как в известных помещениях и кончая указаниями, как строить и чистить жилища рабочих; начиная с приказов, как окрашивать пекарни, и оканчивая наказанием фермеров, если они принимают на работу не ходивших в школу детей. Не мешает заметить, что во Франции, где воинственная деятельность, вызванная внешними обстоятельствами, развила военный строй до более высокой степени, промышленная регламентация стала более выработанной и более строгой, а в последние дни старого монархического режима была доведена до едва вообразимого размера. «Легионы чиновников» принуждали к выполнению правил, все более усложнявшихся новыми правилами, имевшими целью поправить старые; указывалось, например, какой длины следует ткать куски материи, какой выбирать узор, какой избирать способ производства, каких избегать недостатков. Даже после революции, когда временно была достигнута более значительная свобода промышленности, вмешательство вскоре вновь усилилось, так что в 1806 г., по Левассеру, администрация назначала длину рабочего дня, обеденные часы, начало и конец дня в разные времена года. Действительно, поучительно наблюдать, как во Франции, где идея равенства всегда подчиняла себе идею свободы, где под видом свободной формы правления граждане безропотно подчинялись бюрократии, одинаково деспотической, как при республиканской форме правления, так и при монархической, где, наконец, возврат к вполне воинственному строю случался не раз, – во Франции промышленная свобода личности, вместе со многими другими видами свободы, никогда не достигала такой полноты, как в Англии; в этой последней воинская слава никогда не была такою выдающеюся целью, и военная организация никогда не была так резко выражена.

Если оставить в стороне подробности, то можно сказать, что общий обзор фактов доказывает следующее: начиная с тех ранних стадий, когда мало уважения оказывалось жизни, свободе и собственности, и кончая теми позднейшими стадиями, когда все это считалось священным, – постоянно замечалось движение от режима, при котором способы производства предписывались повелительно, к тому режиму, при котором эти способы предоставлялись воле предпринимателя. И оказывается, что в тех странах, где законодательство всего более признает индивидуальную свободу в других отношениях, оно признает эту свободу и в рассматриваемом отношении.

XVII
Права свободы убеждения и культа

§ 318. Если толковать слова буквально, то говорить о свободе убеждения как особом праве нелепо, так как никакая внешняя сила не способна отнять этого права. Утверждение такого права влечет за собою даже двойную нелепость. Убеждение не может быть не только уничтожено или изменено обузданием извне, но, в сущности, не может быть уничтожено или изменено никаким принуждением изнутри. Оно определяется причинами, лежащими вне внешнего контроля, а в значительной мере также вне внутреннего контроля. Здесь подразумевается, разумеется, право свободного исповедания убеждений.

Едва ли стоит говорить о том, что это есть следствие из закона равной свободы. Исповедание известного убеждения кем бы то ни было само по себе не мешает исповеданию других убеждений другими; а если другие навязывают кому-либо свое убеждение, то этим они явно присваивают себе более значительную свободу действия, чем та, которою пользуется данное лицо.

Свобода тех различных убеждений, которые не касаются сколько-нибудь очевидным образом поддержки установленных учреждений, не подвергается никакому сомнению. Если оставим в стороне некоторые нецивилизованные общества, то можно сказать, что запрещению подвергаются исключительно такие убеждения, которые, по-видимому, находятся в противоречии с существующим социальным порядком. Там, где воинственный тип организации ничем не ограничен, каждый, кто утверждает, что данная политическая система или социальная организация не такова, какою она должна была бы быть, подвергается наказанию. Но где основные права обыкновенно попираются, там, естественно, не следует ожидать никакого уважения к правам, значение которых не так очевидно. Тот факт, что право политической оппозиции не признается там, где вообще права не находят признания, позволяет заключить, что, без всякого сомнения, это прямой вывод из закона равной свободы.

Право исповедывать религиозные убеждения влечет за собою право обнаруживать их актами, относящимися к культу. Действительно, такое обнаруживание может происходить, не уменьшая подобных же прав других людей и не причиняя им никаких иных насилий в их житейских делах. Пока такие действия не причиняют беспокойств соседям, вроде неприятности, доставляемой в некоторых католических странах постоянным звоном колоколов, или у нас, в Англии, гамом, поднимаемым процессиями «армии спасения» (на что наши власти смотрят сквозь пальцы, обнаруживая постыдную слабость), до тех пор нельзя, не нарушая справедливости, препятствовать культу. Исповедывающие другие религиозные верования и даже ни во что не верующие при этом могут так же свободно, как и прежде, выполнять требования своего культа или ровно ничего не выполнять. Права эти, упомянутые для полноты изложения, в настоящее время у нас не нуждаются в заявке. Но Англия – не весь мир; и даже в Англии сохранились практические урезки этих прав.

§ 319. Дикарь, далеко не обладая тою свободою, какую ему приписывали сентиментальные социальные мечтатели, имеет убеждения, продиктованные обычаем, наравне с привычками, повелительно регулирующими его жизнь. В Гвинее человек, не выполняющий пророчества фетиша и не выздоравливающий, подвергается удушению за то, что он заставил фетиша солгать. Читая это, мы легко поймем, что выражение скептицизма там совершенно неизвестно. Фиджийцы, поклоняющиеся богам-людоедам, выражали ужас по тому поводу, что у самоанцев нет подобного же культа; они гневно назвали Джэксона «белым нечестивцем» за то, что тот пренебрег одним из их религиозных запрещений. Сомнительно, чтобы эти люди могли потерпеть какой-либо религиозный скептицизм у своего собственного простого народа, точно так же, как они не потерпели бы политического скептицизма относительно божественной власти своих вождей. Такой вывод неизбежно вытекает из того, что мы читаем у Уильямса об одном фиджийце, едва не поплатившемся жизнью по возвращении его из Америки за то, что он осмелился сказать, что Америка больше, чем Фиджи.

Обращаясь к древним цивилизациям, мы встречаем многочисленные случаи отрицания права свободы веры. Платон предписывает наказания за уклонение от греческой религии («Законы», книга X). Сократ умер за нападки на господствовавшие взгляды, относившиеся к богам; Анаксагор подвергся преследованию за утверждение, что Солнце не колесница Аполлона. Переходя к эпохе, когда исповедывание христианской веры было наказуемо, и к последующему времени, когда исповедывание всякой другой веры подлежало каре, нам достаточно отметить, в связи с действиями инквизиторов и с пытками, применяемыми то католиками к протестантам, то протестантами к католикам, что во всех случаях речь шла о требовании внешнего единоверия. Достаточно было номинального усвоения предписанной веры, без всякого доказательства реального усвоения. Оставив в стороне эпоху более древних религиозных преследований, при которых молчаливо отрицалось право свободного убеждения, достаточно отметить, что со времени «Акта терпимости» 1688 г., который, требуя признания известных основных догматов, отменил наказания за другие разногласия, – с этого времени явился ряд последовательных послаблений. Было отменено воспрещение диссентерам занимать известные должности; затем ограничения, касавшиеся католиков и евреев; а совсем недавно закон перестал требовать для занятия гражданской должности открытого или предполагаемого подтверждения веры в Бога. В настоящее время в Англии всякий может свободно верить во что хочет или не верить, не подвергаясь никакой юридической каре и испытывая лишь ничтожную общественную кару или даже вовсе никакой.

Подобного же рода перемены постепенно привели к упрочению свободы политических убеждений. Прекратились наказания или дурное обращение за отрицание таких политических догматов, каково божественное право королей, или за выражение сомнение относительно права того или другого лица занимать престол. Сторонники деспотизма наравне с явными анархистами одинаково пользуются правом думать, что им угодно.

§ 320. Неужели же свобода убеждения или, точнее, право свободно исповедывать свое убеждение не подлежит никакому ограничению? Или же, исходя из того положения, что требования общественного самосохранения должны быть поставлены выше притязаний отдельных лиц, мы должны вывести, что при известных условиях это право подлежит должным ограничениям.

Единственные случаи, когда ограничение может быть выставлено, – это те, когда открыто поддерживаемые убеждения таковы, что они стремятся ослабить способность общества к защите против враждебных обществ.

Успешное применение сложных общественных сил предполагает подчинение правительству и деятельностям, имеющим отношение к войне; и можно на рациональном основании утверждать, что открытое признание убеждений, которые, будь они общего характера, должны были бы парализовать исполнительную власть, не должно быть допускаемо. Здесь действительно мы снова видим, что военный режим, разными другими способами подавляющий или ограничивающий права индивидуумов, является помехою даже для права свободного убеждения.

Действительно, лишь по мере постепенного перехода от той принудительной системы, которую производят хронические враждебные столкновения, к той договорной системе, которая заменяет предыдущую, как только промышленная жизнь одерживает верх, – лишь по мере такого развития утверждение прав становится вообще более и более действительным и применимым на деле. И лишь в течение этой перемены естественно наступает переход от предполагаемой обязанности усваивать убеждения, предписанные властью, к утверждению права личного выбора убеждений.

При таком истолковании мы видим, что право свободного убеждения имеет историю, представляющую параллелизм с историей других прав. Этот вывод из закона равной свободы, первоначально игнорируемой и затем постепенно все более и более признаваемой, наконец получает полное законодательное признание.