Текст книги "Политические сочинения. Том V. Этика общественной жизни"

Таким образом, мы не только имеем указанные основания для вывода, что это априорное убеждение коренится в опыте расы, но мы в состоянии связать его с опытом всех вообще живых существ и можем заметить, что оно является лишь сознательным ответом на некоторые необходимые соотношения в природе. Нельзя придумать более надежной гарантии; и теперь, признавая закон равной свободы конечным этическим принципом, авторитет которого превосходит всякий другой, мы можем продолжать наше исследование.

VIII
Следствия этой формулы

§ 281. Человеческая деятельность разнообразна, и вытекающие из нее социальные отношения сложны. Поэтому, для того чтобы общая формула справедливости могла служить руководством, необходимо сделать выводы, различным образом применимые к специальным категориям случаев. Утверждение, что свобода каждого ограничена только равною свободою всех, остается мертвою буквою, пока не показано, каковы ограничения, являющиеся в разных обстоятельствах, которым подвергается данное лицо. Кто допускает, что каждый человек должен обладать известною ограниченною свободою, тот утверждает, что это происходит по праву. Если возможно показать, что то в одном, то в другом случае человек свободен в своих действиях до известного предела, но не дальше этого, то отсюда вытекает, что по праву его свобода в данном случае определена таким образом. Поэтому различные частные случаи свободы могут с основанием получить название прав данной личности, как их обыкновенно и называют.

§ 282. Слова порою значительно утрачивают наше доверие по причине злоупотребления ими. Истинные представления, ими обозначаемые, так тесно сочетаются с ложными идеями, что в значительной мере утрачивают свои признаки. Это очевидно произошло со словом «права».

В прежние времена потоки крови проливались ради поддержки прав того или другого лица на престол. В эпоху действия старинного английского закона о бедных притязания бедняка имели основанием утверждение, что бедный имеет «право» на прокормление. Не очень давно мы ознакомились с идеей, в то время распространенной среди французских рабочих, что они имеют «право» на труд, т. е. право, чтобы им доставляли работу. В настоящее время коммунисты пользуются выражением «права» в смысле, совершенно извращающем значение, приданное ему прежним употреблением. Так шатко применение этого слова, что болтуны, угождающие страсти к сплетням о знаменитых личностях, защищаются словами: «публика имела право знать».

Следствием было то, что у многих из образованных людей возникло упорное и презрительное отрицание права. Ничего такого, по их словам, не существует, исключая те права, которые устанавливаются положительным законом. Следуя Бентаму, они утверждают, что государство есть источник прав и что вне его нет никакого права.

Но если неспособность различения обнаруживается в таком злоупотреблении словами, которое зависит от включения в них более значительного содержания, чем следовало бы по их смыслу, то такая же неспособность обнаруживается при упущении из виду настоящего значения слов, скрытого ложными значениями.

§ 283. Как указано выше, права, в собственном смысле слова, являются следствиями из закона равенства свободы, а то, что ошибочно называется правом, не может быть выведено из этого закона.

Рассматривая эти следствия, мы найдем, во-первых, что все они совпадают с обычными этическими понятиями, и, во-вторых, все соответствуют постановлениям законодательного характера. Далее станет очевидным, как далеко от истины мнение, будто гарантией прав, в собственном смысле этого слова, является закон; оказывается, наоборот, что закон получает свою гарантию от этих прав.

IX
Право физической неприкосновенности

§ 284. Оправданием такого, по-видимому, педантичного термина, как неприкосновенность (integrity), служит то обстоятельство, что нет другого более подходящего слова, выражающего все, что необходимо включить в эту главу. Физическая неприкосновенность, которой следует требовать для каждого, может в одном крайнем случае быть уничтожена насилием, а в другом – испытать неприятность от отвращения, причиняемого неприличием соседа.

Самоочевидным следствием из закона равной свободы является кроме прочих ограничений, то, что действия каждого человека не должны причинять телесного повреждения, ни значительного, ни малого, никому другому. Прежде всего действия, переступающие этот предел, подразумевают проявление более значительной свободы, с одной стороны, чем с другой, исключая случая возмездия; а мы видели, что в строгом смысле слова наш закон не включает насилия и обратного насилия. Далее, если рассматривать наш закон как утверждение состояния, которое при согласовании с ним приведет к величайшей сумме счастья, то закон воспрещает любое действие, причиняющее физическую боль или же расстройство.

§ 285. Лишь ради формы необходимо указать под нашим общим заглавием на право жизни и на вытекающее отсюда воспрещение убийства. Убийство, признаваемое в цивилизованных обществах самым черным преступлением, бессознательно или даже сознательно считается таким потому, что оно является наибольшим возможным нарушением закона равной свободы, так как по причине убийства способность другого к деятельности не только испытывает помеху, но и уничтожается. Однако, хотя нет надобности настаивать на том первом выводе из закона равной свободы, что жизнь священна, все же будет поучительно наблюдать последовательные шаги к признанию ее священного характера.

Отметив как крайность пример фиджийцев, у которых убийство признается или признавалось почетным делом, мы можем перейти к многочисленным примерам, доставляемым дикими племенами, убивающими своих старых, больных и бесполезных членов. Различные древние европейские народы делали то же. Гримм утверждает, что у вендов «дети убивали престарелых родителей, кровных и других родственников, а также всех, более неспособных к войне или к работе, а затем жарили их и поедали или же погребали заживо». «Герулы также убивали престарелых и больных»… «Последние следы обычая убивать престарелых и больных находятся в Северной Германии».

Независимо от этого намеренного истребления неспособных членов племени, обыкновенно извиняемого тем, что оно было необходимо для сохранения более способных, в первобытных социальных группах обыкновенно не существовало общественного признания убийства преступлением. О греках гомеровских времен Грот пишет, что убийце приходилось страшиться только «личного мщения родственников и друзей». Они могли вступить в сделку за обиду при посредстве условленной платы. Все, что делали вожди в таких случаях, состояло в наблюдении за выполнением подобного торга. В более поздние времена во всей Европе господствовали те же идеи, чувства и обычаи. Злом представлялась не столько потеря жизни убитым, сколько обида, нанесенная его семье или роду. Это было зло, за которое следовало отомстить или же дать вознаграждение. Поэтому признавалось сравнительно безразличным, был ли, в свою очередь, убит убийца или же какой-либо невинный человек из числа родственников убийцы. И это также, по всей вероятности, было отчасти причиною градаций в вознаграждении за убийства, смотря по сословию убитого, – вознаграждении, которое сначала являлось делом частного соглашения, но затем устанавливалось законами. А в какой малой степени утвердилось понятие о священности жизни, доказывается тем фактом, что за раба не уплачивалось никакой виры (wergeld, bot); господин мог убить раба по прихоти, а если раба убил кто-либо другой, то можно было требовать лишь его ценности, как за повреждение имущества.

Естественный переход к признанию убийства чем-то превышающим частную обиду произошел, когда часть денег, уплачиваемых в виде вознаграждения, стала попадать в руки короля, хотя понятие в значительной мере оставалось прежним, так как убийство подданного было частным уничтожением власти короля над подданным, да и в действительности уменьшало силу общества для военных целей. Но по-прежнему разные пени применялись к разным сословиям, и это показывает, как мало признавалась существенная преступность убийства; это, далее, доказывается и отличием, которое составляла неподсудность духовных и вообще грамотных лиц, т. е. право судить уголовные дела собственным судом (benefit of clergy). До самой эпохи Плантагенетов «убийца, умевший читать, избегал почти всякого наказания».

Отметим только, что крупный шаг был сделан в эпоху Республики, когда «неподсудность духовенства должна была вполне уничтожиться», когда «отдельным актом было уничтожено пари на поединок» и «тот же акт стал наказывать дуэль с необычайной строгостью» – все это законы, признавшие существенную виновность убийцы; затем мы можем сразу перейти к новейшим временам. Никакое сословное отличие не может быть теперь приведено в виде смягчающего вину обстоятельства, и никакое отпущение ни в какой форме невозможно.

Этот прогресс представляет три знаменательных факта. Поддержание жизни в наиболее ранних стадиях представляет вполне частное дело, как и у животных; лишению жизни также придают едва ли худшее значение, чем это делается у животных. По мере социального роста и дальнейшей организации отнятие жизни рассматривается все более и более как зло, причиняемое сначала семье или роду, затем обществу, и наказывается, скорее, как преступление против общества, чем против личности. Но наконец, хотя удерживается понятие о преступности как нарушении закона, необходимого для общественного порядка, все же становится господствующим понятие о преступности убийства как неизмеримого и непоправимого зла, причиненного убитому. Это сознание существенной виновности поступка подразумевает сознание существенного притязания каждой особи на жизнь: право жизни приобрело первостепенное место в мысли.

§ 286. Связь между той степенью телесных повреждений, которая причиняет смерть, и тою, которая причиняет бо́льшую или меньшую неспособность к продолжению жизни, была всегда слишком очевидна для того, чтобы остаться непризнанной. Поэтому вместе с молчаливым утверждением права на физическую неприкосновенность, внушаемым наказанием убийцы, явилось другое молчаливое утверждение, подразумеваемое наказаниями за нанесение повреждений, ран и т. п. Естественно также, существовал известный параллелизм между последовательными стадиями в обоих случаях, начиная с того, который существует между жизнью за жизнь и «оком за око».

Когда после древней стадии, на которой возмездие было чисто частным делом, достигли той стадии, на которой оно стало делом, касающимся семьи или рода, каждый род стал мстить за себя, отнимая у оскорбителя рода жизнь взамен утраченной им жизни. Так же точно, добиваясь подставного, если не действительного эквивалента, род стремился отомстить за обиду, не имевшую рокового значения. Доказывается это тем фактом, что, после того как развилась система денежных вознаграждений, цена не только за жизнь, но и за членовредительство должна была уплачиваться родом или семьею обидчика роду или семье обиженного. Еще один факт подразумевает то же понятие. У германских племен и, в старину, у англичан наряду с вознаграждениями за убийство, различными, смотря по сословию, существовал «такой же обширный ряд вознаграждений за меньшие обиды», также смотря по сословию. В обоих случаях подразумевается, что вред, нанесенный семье или роду, считался более важным по сравнению с вредом, нанесенным отдельному лицу. То же справедливо для Древней Руси.

Как только социальная жизнь меньших групп или кланов растворилась в жизни более крупных групп или наций, представление об обиде, нанесенной нации, стало вытеснять то, которое относится к обиде, нанесенной клану: сначала часть пени, а затем и вся пеня, уплачиваемая обидчиком, стала доставаться государству; этот обычай еще уцелел до сих пор. Хотя в случаях личного насилия ходячие теперь понятия и чувства заняты главным образом симпатией к обиженному и укором обидчику за нанесение страдания и сопровождающего его бедствия, однако государство присваивает себе штраф и предоставляет пострадавшему перенести зло, как ему угодно.

Но в новейшее время мы видим возрастание более высоких понятий, а именно относительно вознаграждений за обиды, бывшие последствием небрежности. Притязания гражданина к своему согражданину не только за телесное повреждение, нанесенное добровольно, но и за причиненное небрежными действиями или же бездействием, имеют за собою, по крайней мере, несколько столетий. В последнее время были сделаны гораздо более обширные применения этого принципа, вроде тех, которые делают железнодорожную компанию ответственною за вред, причиненный несовершенством ее сооружений или же небрежностью ее должностных лиц; сюда же относится ответственность частных предпринимателей за увечья, нанесенные рабочим несовершенством машин, отсутствием предохранительных средств или же работами, сопряженными с опасностью. Это развитие права предполагает более высокую оценку притязаний особи на физическую неприкосновенность. Факт, что отдельное лицо или компания, ответственные за причиненный вред, присуждаются к уплате убытков пострадавшему, а не государству, служит одним из доказательств того, что притязание особи на физическую неприкосновенность теперь занимает в общем сознании гораздо больше места, нежели мысль о социальном вреде, причиненном невниманием к таким притязаниям.

Не следует также упускать из виду, для доказательства того же положения, что то, что мы можем назвать священными правами личности, в наше время получило дальнейшее подкрепление со стороны законов, рассматривающих как обиду не только такие случаи насилия, которые причиняют лишь ничтожные повреждения, но даже намеренные толчки и другие насильственные действия над чужим телом; за обиду действием (assault) признаются даже угрожающие жесты руками, без действительного прикосновения, и так же поцелуй, данный без согласия, признается наказуемой обидой.

§ 287. Еще один вид посягательства на физическую неприкосновенность, не признававшийся в старину, но признаваемый в наше время, это распространение заразы.

Названный вид правонарушения, несмотря на его тяжесть и частное признание его законом, не занимает ни в общем сознании, ни в законе такого ясного места, как следовало бы, вероятно, по причине неопределенности и недостоверности вредоносных последствий. Вот отец, увозящий домой своего мальчика, страдающего заразною болезнью: он не принимает во внимание того обстоятельства, что вагон, в котором они едут, может сообщить заразу другим. Вот мать, спрашивающая доктора, нельзя ли посылать ее детей, достаточно оправившихся от скарлатины, в школу, и желающая посылать их, несмотря на утверждение, что они весьма легко могут сообщить заразу своим школьным товарищам.

Такие действия, разумеется, заслуживают наказания, но они обыкновенно остаются необнаруженными, и зло, могущее отсюда произойти, так слабо сознается, что они едва признаются проступками, хотя, собственно говоря, их следовало бы признавать чем-то вроде преступлений, если не действительных, то возможных.

Вспомним, что теперь признано и законом, и общественным мнением, что не только настоящий физический ущерб, причиненный другим, но даже возможный ущерб подлежит осуждению. Мы достигли стадии, когда тело каждого человека признается территорией настолько неприкосновенной для всех других, что мы признаем обидами все действия, которые, по всей вероятности, могут посягнуть на эту неприкосновенность.

§ 288. Таким образом, бесспорно, что то, что признано нами первичным следствием из формулы справедливости, постепенно устанавливалось по мере социальной эволюции и сопровождающей ее эволюции душевной природы человека. Продолжительное общение с условиями, при которых только и может гармонично продолжаться социальная жизнь, медленно изменяло чувства, идеи и законы, сообразно с первичной этической истиной, выводимой из названных условий[6]6
  Один адвокат, много занимавшийся вопросом об эволюции права, подтвердил положения предшествующих и последующих глав как для старинных, так и для нынешних законов и присоединил к предыдущему параграфу следующее замечание: «Недавнее дело в Клайтеро о похищении жены, установившее, что муж не вправе насильственно удерживать свою жену, представляет любопытный пример этого учения. В данном случае право замужней женщины на физическую свободу было только что установлено апелляционным судом, и это против мнения двух весьма знающих судей первой инстанции, полагавших, что старинный закон гласил иное. Судебное наказание учителей начальных школ за применение к мальчикам розги представляет другой пример возрастания этого чувства, видоизменяющего закон под видом выполнения его».


[Закрыть].

В особенности следует нам здесь заметить, что убийство – как намеренное, так и ненамеренное, членовредительство, обида действием и все вообще проступки против физической неприкосновенности вплоть до самых мелочных стали правонарушениями не в силу законов, их воспрещающих, и не в силу запрещений, имеющих предполагаемое сверхъестественное происхождение; но их характер как правонарушений был последствием нарушения известных, естественно возникших ограничений.

Остается только сказать, что в то время как в системе абсолютной этики следствие, извлеченное здесь из формулы справедливости, оказывается неограниченным, в относительной этике оно должно подвергнуться ограничению в силу необходимости социального самосохранения. Первичный закон (а именно что каждая особь должна испытывать благо и зло, составляющее следствие ее собственной природы) вытекает из поведения, надлежащим образом принимающего во внимание пределы, установленные общественною жизнью. Мы уже видели, однако, что в случае, если какая-либо группа испытывает опасности от внешних врагов, закон этот должен быть видоизменен вторичным законом, требующим такого пожертвования особями, какое необходимо, чтобы сохранить за группою возможность надлежащих действий и получения результатов от этих действий. Поэтому ради целей оборонительной войны следует оправдать такую утрату физической неприкосновенности, какой требует действительная защита общества, предполагая, разумеется, что такая защита возможна: так как в случае подавляющей силы нападающей стороны такое пожертвование отдельными личностями, по-видимому, не оправдывается.

Здесь оказывается – и это мы увидим во всех последующих главах, – что с требованиями абсолютной этики можно вполне сообразоваться лишь в состоянии прочного мира; и пока земной шар все еще будет покрыт народами, предающимися политическому разбою, окажутся выполнимыми только требования относительной этики.

X
Права свободного движения и перемещения

§ 289. Права каждого человека свободно пользоваться своими членами и двигаться без помехи с места на место как прямые выводы из формулы справедливости почти слишком очевидны для того, чтобы нуждаться в особом подчеркивании. Действительно, эти права – быть может, более, нежели всякие другие, непосредственно признаются в мысли как прямые выводы.

Ясно, что если кто-либо свяжет члены другого, прикует его цепью к столбу или же заключит в темницу, то он при этом проявит большую свободу действий, чем его пленник; не менее ясно, что если, угрожая наказанием или иным способом, один препятствует другому переменить место жительства, то и этим он совершает аналогичное нарушение права равной свободы.

Далее, ясно, что если тем или другим путем свобода человека уничтожена или уменьшена не одним человеком, а группою людей, действующих сообща, – если, например, каждый из членов низшего класса встречает отчасти помеху для своей способности движения и перемещения вследствие правил, установленных высшим классом, то каждый из членов этого высшего класса является нарушителем конечного принципа равенства; различие возможно лишь относительно степени нарушения.

§ 290. Мы уже видели, что инстинкт, побуждающий к бегству, а также к желанию убежать, если животное поймано, обнаруживает как у низших существ, так и у человека присутствие того импульса, который в конце концов проявляется как сознательное притязание на свободное движение и перемещение. Но в то время как этот положительный элемент чувства, соответствующего праву, глубоко укоренившийся в нас, проявляется очень рано, – отрицательный элемент, соответствующий налагаемым на нас границам, может достичь сколько-нибудь заметного развития не раньше, чем успеет упрочиться дисциплина, вызываемая общественностью.

Существуют примеры, показывающие, что где не существует правительственного контроля или же где он очень слаб, там сильно выражено молчаливое притязание на беспрепятственное движение, и это независимо от того, свиреп или же кроток характер расы. С одной стороны, можно указать на аборов, до того назойливых, что они не в состоянии жить сообща, и на племя нага, которому так чуждо понятие о власти, что они насмехаются над мыслью иметь какого-либо правителя. С другой стороны, могу привести пример вышеназванных лепча, убегающих, при всей своей кротости, в леса и питающихся кореньями скорее, чем подчиниться обузданию, или же джакунов, высоко ценимых в роли слуг за свои добродетели, но сразу убегающих, если только почувствуют над собою несправедливое применение власти. Отличаясь все вообще сильным чувством личной свободы, эти типы человечества различаются в том отношении, что у воинственных племен это чувство чисто эгоистично, тогда как у мирных оно также альтруистично, т. е. сочетается с уважением к личной свободе других людей.

Начиная с первичных неорганизованных групп или же групп с очень слабой организацией, мы видим, что прогресс к установлению крупных и организованных групп совершается войною. Это подразумевает малое уважение к жизни, а вместе с тем и к свободе; и поэтому в течение процесса образования наций признание притязаний на свободу, а также на жизнь, играет второстепенную роль: чувство постоянно подавляется, а идея становится смутною. Лишь после того как социальное скрепление достигло значительного успеха и общественная организация стала в значительной степени промышленною, лишь когда война перестала быть постоянною, а военный тип общественного строя ослабел – только при этих условиях указанные чувства и идеи стали более резко выраженными.

Здесь нам придется бросить взгляд на некоторые из шагов, посредством которых постепенно устанавливается, как этически, так и легально, притязание на свободу движения и перемещения.

§ 291. Было основательно замечено, что возникновение рабства, в сущности, явилось ограничением людоедства и в этом смысле составило прогресс. Когда военнопленному стали дозволять жить и работать, вместо того чтобы быть сжаренным и съеденным, – основной принцип справедливости более не был абсолютно отрицаем для его личности, так как продолжение его жизни, даже при навязанных ему силою условиях, сделало возможным некоторую поддержку соотношения между поведением и последствием.

Где обращенные в рабство военнопленные и их потомки, получая пищу и кров настолько, насколько это необходимо для пользования ими как рабочим скотом, в то же время в любое время могут быть употреблены в пищу (как было до недавнего времени у фиджийцев), там смягчение людоедства сравнительно ничтожно; но где с рабом обращаются в значительной мере как с членом семьи (а это мы видим у многих нецивилизованных народов), там ограничения его свободы, в сущности, немногим значительнее тех, которым подвергаются дети.

Отметить различные формы ограничения рабства, существовавшие у разных народов в разные времена и при изменении социальных условий, было бы здесь бесполезно для нашей цели, даже если бы это и было выполнимо. Следует упомянуть лишь о таких фактах, которые указывают, каким образом развилось понятие об индивидуальной свободе, как в законе, так и в этике. Мы можем отметить, что у евреев можно было покупать чужеземцев, и они, вместе с детьми, передавались по наследству как имущество; но евреи, продававшие себя своим ли соплеменникам, или живущим среди них чужестранцам, были подвержены рабству ограниченному, как по продолжительности, так и по отношению к суровости: при этом выставлялось то основание, что, как служители Иеговы, они не могли быть отчуждаемы навсегда. Но здесь не существовало ни признания какого-либо зла, причиняемого порабощением, ни соответственного права на свободу. Этот пробел в чувствах и в идеях, ставших в новейшие времена такими господствующими, продолжал существовать и после возникновения христианства в неизменном виде. Христианство не отвергло прямо рабства; по отношению к свободе был дан совет предпочесть ее рабству, но, очевидно, здесь не подразумевалось никакого обязательного притязания каждой особи на беспрепятственную свободу движения и перемещения. То же мы видим у греков, да и у большинства народов на ранних стадиях их развития. В гомерические времена военнопленных обращали в рабство, и их можно было продавать и выкупать, а в течение всего периода греческой цивилизации, при войнах, бывших, в сущности, хроническими, рабство признавалось нормальною стороною социального порядка. Порабощение пленением за долги и по другим причинам признавалось несчастием, но рабовладельцу не ставилось в укор. Стало быть, понятие о свободе как неотчуждаемом праве каждого человека мало проявлялось или вовсе не существовало ни в этике, ни в праве. Оно неизбежно устранялось по отношению к рабам в буквальном смысле этого слова, потому что даже люди, номинально свободные, были, в сущности, рабами государства, так как каждый гражданин принадлежал не самому себе, но своему народу. И стоит заметить, что в наиболее воинственном из греческих государств, а именно в Спарте, не только положение илота было униженнее, чем где-либо, но и сам господин – спаргиат был в большей степени, чем кто-либо, лишен возможности распоряжаться своими движениями по произволу.

Действительно, можно признать вообще следующий факт: в государствах, значительно увеличившихся и усложнившихся, естественно случалось, что рост их, зависевший от нападений и завоеваний, влек за собой порабощение всех элементов внутри общества, а поэтому индивидуальность так сильно подавлялась, что оставляла немногие следы в законе и в обычае.

§ 292. Для иллюстрации того, как возрастает в области морали и в сфере законодательства понятие о человеческой свободе, установившееся теперь у передовых цивилизованных рас, достаточно бросить взгляд на некоторые из главных шагов, которые возможно проследить в нашей (английской) истории.

Одни за другими прибывавшие толпы завоевателей, то покорявших, то изгонявших прежних владельцев земли, населяли страну, и, разумеется, случалось, что между ними бывали рабы – класс несвободных, первоначально военнопленных, время от времени пополнявшийся должниками и преступниками. По мере возрастания населения и сопровождавшего его развития политической организации те люди, которые при первоначальной системе так называемых марок составляли класс свободных людей, постепенно утратили значительную долю своей свободы. Порою это зависело от столкновений внутри групп, причем некоторые из членов стали одерживать верх; но большею частью это происходило во время внешних конфликтов, приводивших к покорению и к установлению власти лордов. Крестьяне стали подвластными владельцам (так называемым танам – thegns), а эти владельцы – высшим. В эпоху Альфреда «признавалось, что ни один человек не может существовать без господина». Этим подразумевается лишение свободы не только для членов самого низкого сословия (рабов, подлежавших купле и продаже), но и для членов всех высших сословий. Несмотря на перемены, последовавшие за (норманнским) завоеванием, ограничение свободы, вытекавшее из присяги на верность, продолжало существовать или даже усилилось, исключая разве частичного упразднения торговли рабами. Вместе с ростом городов в течение XI столетия, при развитии промышленных учреждений, при замене принудительных отношений договорными и развитии «нового морального чувства, относящегося к праву на равную для всех справедливость», явился «переход от чистого рабства к несовершенной свободе». Столетие спустя Великая хартия ограничивает произвол власти и вытекающую отсюда потерю свободы гражданами. Возрастающее влияние промышленных классов обнаружилось в предоставлении свободы путешествий чужеземным купцам. Затем, еще сто лет спустя, когда было уничтожено постепенно ослабевавшее прикрепление раба к земле, вполне свободный рабочий приобрел право беспрепятственного передвижения. Он отчасти утратил это право, когда «черная смерть» произвела такие сильные опустошения в населении; последовавшее отсюда значительное повышение заработной платы побудило к изданию статута, установившего цену труда и прикрепившего рабочего к его приходу. Однако эти задержки, причинив сильное сопротивление, привели к насильственному утверждению равенства не только относительно права передвижения, но и по отношению к другим вещам. Но как мало признавалось тогда правящими классами притязание на свободу, доказывается тем фактом, что когда после покорения восставших крестьян король намекнул на освобождение, то землевладельцы, утверждая, что рабы составляют их имущество, сказали, что «никогда не давали и не дадут согласия на освобождение, хотя бы всем пришлось умереть в один день». Возрастание промышленной деятельности и организации произвело возрастание свободы; точно так же, обратно, двадцать лет воинственной деятельности, известной под названием войн Алой и Белой Розы, разрушили значительную часть приобретенной свободы. Впрочем, не было уничтожено отделение мужика от земли и вытекающая отсюда возможность странствования. В том смутном социальном состоянии, которое явилось последствием разрушения феодализма, эта оторванность крестьянина от земли повлекла за собою промышленную неурядицу, которую пытались устранить, подвергнув снова рабочий класс известному обузданию и частью прикрепив его к месту оседлости без дальнейшей помехи его движениям. Свободу, добытую таким образом, все еще приходилось охранять. Постановления против произвольного заключения в тюрьму, ведущие начало со времен Великой хартии, но часто нарушаемые, были усилены к концу XVII в. актом Habeas Corpus. Исключая незначительных нарушений, причиненных временною паникою, личная свобода в Англии с тех пор оставалась неприкосновенною, а те мелкие ограничения свободы передвижения, которые подразумевались законами, воспрещающими ремесленникам путешествовать в поисках работы, были формально отменены в 1824 г.

Теперь не забудем отметить, что наряду с медленным законодательным установлением начала личной свободы возрастало и соответственное чувство; сверх того, к эгоистическому утверждению свободы под конец присоединилось и альтруистическое. Те перемены, которые в течение многих веков повысили социальный строй от состояния полного рабства низшего сословия и ограничения рабства высших сословий до состояния абсолютной свободы всех, под конец произвели и чувство, и закон, утверждающий эту свободу. И это утверждение касается не только английских граждан, но и чужих, находящихся под охраною английских законов, – начиная с освобождения рабов, вступивших на английскую почву, и оканчивая освобождением всех тех, которые жили в английских колониях. С того времени повсеместное уничтожение рабства и было всегдашнею целью.