Текст книги "Политические сочинения. Том V. Этика общественной жизни"

XII
Право собственности

§ 299. Все материальные объекты, которые только могут быть предметом собственности, тем или иным способом добываются из земли. Отсюда следует, что право собственности прежде всего зависит от права пользования землею. Когда не было еще искусственных продуктов, и произведения природы были поэтому единственными вещами, доступными присвоению, то эта связь была очевидно необходимою. В нашем развитом общественном строе есть множество имуществ (начиная с домов, мебели, платьев, предметов искусства и кончая банковыми билетами, железнодорожными акциями, закладными, правительственными облигациями и т. д.), не имеющих очевидного отношения к пользованию землею. Однако необходимо только припомнить, что эти предметы являются лишь продуктами труда либо заместителями таких продуктов; но труд обеспечивается пищей, а пища добывается из почвы; таким образом, связь с землей, хотя отдаленная и запутанная, существует во всяком случае. Отсюда вытекает, что полное этическое оправдание права собственности затрудняется теми же мотивами, которые играют роль при этическом оправдании права пользования землею.

Оправдание, которое пытался дать Локк, неудовлетворительно. Локк говорит: «Хотя земля и все низшие существа составляют общее достояние всех людей, однако каждый человек собственник своей личности». Отсюда он заключает, что «труд его тела и работа его рук» принадлежат ему; затем Локк продолжает: «Все, что человек удаляет от состояния, которое природа устроила и оставила таким, – все это потребовало вмешательства его труда, ко всему этому человек присоединил нечто свое, а поэтому сделал это своею собственностью». Но ведь можно было бы ответить Локку следующим образом. Согласно с его посылками, «земля и все низшие существа» «принадлежат всем людям»; стало быть, надо получить согласие всех людей, прежде чем мы получим право «удалить какой-либо предмет из того общественного состояния, в которое он был поставлен природой». Спорный вопрос состоит в том, приобрел ли человек посредством затраты труда на удаление предмета из естественного состояния право, превышающее предшествующие права всех других людей, взятых в совокупности. Возникающее таким образом затруднение может, однако, быть устранено. Есть три способа, посредством которых в диком, в полуцивилизованном и в цивилизованном состоянии разные права собственности могут быть установлены при должном соблюдении одинаковых прав всех других людей.

Представим себе племя, занимающее область, где оно собирает или ловит разные произведения природы. Между этими жителями может явиться если не явное, то молчаливое соглашение насчет того, что, располагая одинаковыми средствами воспользоваться такими продуктами, все они должны пассивно соглашаться на присвоение, совершенное кем-либо одним. Между членами охотничьих племен существует такое соглашение. Поучительно, однако, наблюдать, что некоторые из них, если не в теории, то на практике подтверждают указанное выше ограничение. Действительно, обычай вызывает со стороны других членов племени некоторое притязание на дичь, убитую одним из членов племени: очевидно, этим подразумевается убеждение, что добыча отчасти принадлежала им, перед тем как была убита. Скулькрафт говорит нам о команчах: «Они не признают определенных прав на мое и твое, исключая личного имущества. Занимаемую ими территорию и пасущуюся на ней дичь они считают общей собственностью всего племени: дичь присваивается лишь поимкой… Убивший дичь удерживает шкуру, а мясо разделяется, смотря по потребностям партии охотников, всегда без всяких споров, и каждый делится пищею со всяким членом племени».

Подобного же рода обычаи и понятия мы находим у племени чиппевеев. По словам Скулькрафта, «если дичь загнана внутрь изгороди партией охотников, то ее делят между всеми участвовавшими в преследовании. Если же она попала в принадлежащую кому-либо западню, то признается частной собственностью; тем не менее любой охотник, потерпевший неудачу в поисках за дичью, вправе взять таким образом пойманного оленя, оставив голову, шкуру и хребет собственнику западни».

Для оценки почти справедливого (quasi-equitable) принципа, если не вполне отчетливо, то смутно признаваемого здесь правом, представим себе кого-либо, кто является совместным арендатором рыбной ловли, или кому, вместе с другими гостями, дозволено ловить рыбу; ему, конечно, неприятно, если другой арендатор или гость станет неправильно пользоваться ловлей. Чувство это было бы еще сильнее, если бы присваивалась ненадлежащая доля пищи вместо ненадлежащей доли участия в спорте.

Переходя от охотничьего состояния к полуоседлому, мы встречаем обычаи, подразумевающие те же общие принципы. Занятая площадь, вместо того чтобы быть для всех одинаково пригодною в деле собирания пищи, доставленной ею самопроизвольно, становится одинаково годною для всех в деле произращения пищи. Продукты труда в этом последнем случае, подобно добыче труда в первом случае, являются собственностью того, кто затрачивает труд. Согласие племени на то, чтобы кто-либо был собственником пищи, произращенной на участке, кем-либо присвоенном, подразумевается однородными присвоениями, точно так же сделанными всеми другими. Как было сказано в последней главе относительно наделов у русских общинников, возникающее таким образом неопределенное соглашение, наконец, становится определенным. Является раздел земли на равные участки; каждый надел обрабатывается тем, кому он достался, и за владельцем признается право собственности на продукты его участка. Подобного же рода соглашение существовало у ирландцев времен Генриха II и позднее. «Земля, принадлежащая племени, разделялась между его членами, но переделялась вновь через несколько лет». Этим подразумевается, что, по общему соглашению, полученное одним лицом посредством своего труда с участка земли при соблюдении данных условий было его исключительной собственностью. Итак, в этом случае, как и в первом, право собственности возникает сообразуясь с законом равной свободы.

Нельзя сказать, чтобы возникающая таким образом собственность была следствием настоящего договора между каждым членом общины и общиною как целым. Однако здесь есть нечто вроде воображаемого договора[10]10
  В подлиннике сказано «потенциального договора», т. е. существующего в возможности. – Прим. пер.


[Закрыть]; и такой воображаемый договор может превратиться в действительный, если одна часть общины посвятит себя другим занятиям, тогда как остальные будут по-прежнему возделывать землю. В этом случае доля продукта будет по соглашению выдаваться тем, которые перестали вести хозяйство, за пользование их земельными участками.

Мы не имеем доказательства, чтобы когда-либо возникало такое отношение между владельцами и общиной и чтобы последствием этого было подтверждение права собственности общины на продукты, остающиеся после уплаты доли, равносильной ренте. Но это зависит от того, что первоначальное общинное право собственности обыкновенно узурпировалось внутренними или же внешними насильниками, и рента, если не в виде продукта, то в виде труда или воинской службы, обыкновенно выплачивалась узурпатору. Но при таком положении дел справедливые права собственности, как и всякие другие права, попираются. Однако именно из таких узурпаций феодальной эпохи, как мы видели, возникали тогдашние государственные земли и ленные права; а из этих государственных прав может вновь возникнуть теоретически справедливое право собственности. В Китае, где «вся земля отдается прямо от короны за уплату годичной подати» «с присоединением личной службы государству», законное право собственности на продукты, остающиеся после уплаты ренты обществу, может быть утверждаемо лишь при предположении, что император представляет собою общество. В Индии, где правительство является верховным собственником земли и где до образования системы земиндаров государство было непосредственным получателем ренты, происхождение права собственности из договора между личностью и обществом может быть утверждаемо лишь с еще большей натяжкой. Да и в Англии (где теория, гласящая, что всякий землевладелец есть арендатор коронной земли, почти только и остается теорией) нет лучших условий для удовлетворения этическим требованиям. Лишь местами, где государственная собственность имеет не потенциальный, а действительный характер и короне уплачивается обыкновенная рента (причем казна в таком случае должна быть отожествляема с обществом), – лишь в таких странах установился тот род пользования землею, который придает теоретически прочное основание праву частной собственности.

Допуская, однако, что установление с этической точки зрения полного права собственности встречает трудности, вроде тех, которые препятствуют этически обыкновенному праву на пользование землею, мы тем не менее видим из обзора фактов, доставляемых существующими теперь первобытными обществами, а также древнейшею историей цивилизованных обществ, что право собственности первичным образом может быть выведено из закона равной свободы. Эта становится невозможным лишь в том случае, если были пренебрежены другие следствия, вытекающие из того же закона равной свободы.

§ 300. Вывод этот, рано признанный обычаем и впоследствии формулированный законодателями, должен все более и более разрабатываться и усиливаться по мере развития общества.

Первоначально право собственности рассматривалось как притязание со стороны труда, без насилия другим лицам. Это доказывается тем фактом, что у грубейших народов, у которых хотя в малейшей степени развилось понятие о собственности, существует собственность на оружия, утварь, одежду и украшения – предметы такого рода, что ценность, приданная им трудом, представляет весьма значительную пропорцию по сравнению с ценностью сырого материала. Если к таким предметам мы присоединим хижины, обыкновенно сооружаемые с помощью товарищей, пользующихся взаимною помощью, то окажется, что мы назвали почти все вещи, у которых ценность, придаваемая усилием, велика по сравнению с внутренней присущей им (inherent) ценностью. Действительно, внутренняя ценность собранной или пойманной пищи более очевидна, нежели ценность усилия, затраченного на добывание ее. А это, без сомнения, и является причиною, почему в самых грубых обществах право собственности более определенно по отношению к личному убранству и орудиям, нежели по отношению к другим вещам.

Доказательством того, что признание права собственности есть первоначально признание соотношения между усилием и выгодою, служит, на более поздней стадии, режим патриархальной группы и домашней общины. Действительно, как указывает сэр Генри Мэн, глава группы был сначала номинальным собственником всех ее имуществ; однако фактически он был лишь доверенным лицом, и каждый из членов группы, принося свою долю участия в совместных трудах, пользовался своею долею и относительно продуктов. Этот порядок, полусоциалистический внутри группы, но состязательный вне ее, не придает определенного выражения праву индивидуальной собственности, однако молчаливо утверждает, что труд должен приносить работающему нечто равноценное в виде продукта. Это молчаливое утверждение переходит в открытое в тех случаях, когда члены группы приобретают собственность помощью труда, затрачиваемого ими независимо от трудов остальных.

Здесь было бы и неуместным, и излишним проследить развитие права собственности, насколько это право было установлено правителями и находилось под управлением его агентов; при этом следовало бы начать с запрещения кражи в еврейских заповедях и довести до новейших дней, когда собственность всякого рода была легально формулирована с многочисленными подробностями и большой точностью. Для настоящих целей достаточно отметить, что подразумеваемый здесь принцип справедливости – быть может, сначала усматриваемый яснее, чем какой-либо иной, – по мере «социального прогресса приобрел более значительную определенность как относительно признания, так и по более широкому применению и большей принудительности». Таким образом, теперь нарушение права собственности посредством недозволенного присвоения корня репы или нескольких ветвей хвороста стало проступком, подлежащим наказанию; право собственности установилось на песню, на узор, на фабричное клеймо.

§ 301. Многие в наше время полагают, что справедливость и моральный принцип требуют переступать границы этого права. Они считают несправедливым, чтобы каждый человек пользовался выгодами, пропорциональными его усилиям; они отвергают, чтобы человек мог по справедливости обладать всем, что произвел его труд, предоставляя менее способным обладать тем, что произведено их трудами.

Выражая это учение в его кратчайшей форме, его можно формулировать таким образом: «Пусть неодинаковые роды или количества работы доставляют равные доли продукта; пусть произойдет равный раздел неравным образом заработанного)».

Очевидно, что коммунизм подразумевает нарушение справедливости, как мы ее определили в предыдущих главах. Когда мы утверждаем, что свобода каждого ограничена лишь такою же свободою всех, то этим самым утверждаем, что каждый может свободно удерживать в свою пользу все те выгоды и источники выгод, которые добывает, не нарушая сферы деятельности соседей. Итак, если кто-либо, помощью превосходства силы, ума или прилежания, приобретает более, чем другие лица, и делает это, нимало не вторгаясь в чужие сферы, то закон равной свободы предоставляет ему исключительное обладание всеми подобными экстренными выгодами или источниками выгод. Да и другие лица не могут отнять их у него, не потребовав для себя более значительной свободы действия, чем сколько он требует, и таким отнятием нарушают тот же закон.

В прежние времена устраивали так, что немногие высшие пользовались выгодами на счет многих низших. Теперь предлагают ввести порядок, при котором многие низшие должны были бы воспользоваться выгодами на счет немногих высших. Старинная социальная система была принята людьми, признававшими ее справедливою; новая признается справедливою людьми, ее предлагающими. По их мнению, такое распределение без всякого сомнения следует считать справедливым, а поэтому его можно по справедливости установить силою; применение силы, если не открыто, то молча, подразумевается такими планами. Насколько человеческая природа известна из прошлого и из настоящего, тот, кто обладает превосходством физической или умственной силы или большим прилежанием в работе и кто вследствие этого зарабатывает более других, не согласится добровольно отдать избытки другим. Там и сям найдется человек, готовый сделать это, но такие люди далеко отличаются от среднего человека. Средний человек из числа высших не захочет добровольно отдать другим избыток выгод, добываемых им в силу превосходства; стало быть, все такие планы подразумевают, что он будет принужден поступить так и что сила, принуждающая его, заслуживает оправдания. Обе стороны согласны в том, что многочисленные низшие физически способны принудить к этому немногих высших; но коммунисты идут далее, допуская, что требуемое насилие со стороны большинства худших над меньшинством лучших было бы актом справедливости.

После того что было сказано в первых главах этой части, едва ли стоит подчеркивать, что система, установленная в коммунистическом учении, повлекла бы за собою вырождение граждан и гибель общества, образованного из таких граждан. Устранение той естественной дисциплины, посредством которой каждая порода существ остается приспособленною к деятельностям, требуемым жизненными условиями, неизбежно повлечет за собою негодность для жизни, а стало быть, приведет к быстрому или медленному исчезновению.

§ 302. Итак, абсолютная этика утверждает, таким образом, право собственности; нарушение же этого права, вроде того, какое подразумевается проектами коммунистов, не гарантируется тою относительною этикою, которая принимает во внимание временные нужды. Однако относительная этика требует таких ограничений права собственности, которыми по необходимости покрывается стоимость охраны, как национальной, так и индивидуальной.

В самом начале книги нами была признана та истина, что сохранение вида или же той его разновидности, которая образует данную нацию, является целью, которая должна предшествовать индивидуальному сохранению. Истина эта уже была подчеркнута при оправдании того пожертвования правом жизни, которое подразумевается возможностью погибели во время оборонительной войны. Она оправдывает и то пожертвование правом свободы, которое требуется в тех же случаях военною службою и подчинением. Здесь также надо указать на законность присвоения тех частей имущества и заработков частных лиц, которые могут потребоваться для надлежащего сопротивления врагам. Но в то время как оборонительная война доставляет почти этическое оправдание всякого нарушения прав собственности, какое понадобится для ее целей, ничего подобного нельзя привести в оправдание, когда речь идет о наступательной войне.

Не менее очевидно, что право собственности законным образом подвергается еще одному дальнейшему ограничению. Собственность приходится нарушать для поддержки тех общественных управлений, которые служат, в свою очередь, для принудительной поддержки права собственности и всех других прав. В обществе, целиком составленном из людей, должным образом уважающих взаимные притязания, никакие подобные частные вторжения в право чужой собственности не были бы возможны; но в существующих обществах и в таких, которые, по-видимому, будут еще существовать в течение долгого времени, наибольшее приближение к выполнению закона равной свободы достигается в том случае, когда разные вторичные права жертвуются в степени, необходимой для сохранения всех остальных. Итак, относительная этика гарантирует такое равномерно распределенное податное обложение, какое необходимо для поддержания порядка и безопасности.

XIII
Право невещественной собственности

§ 303. Даже собака, вступающая в драку не только за найденную кость, но и за сюртук или иной предмет, оставленный ей хозяином на попечение, способна признать право собственности на видимый, осязаемый предмет; отсюда ясно, что для понимания права на материальную собственность требуется лишь ничтожная доля ума. Гораздо бо́льшая понятливость требуется там, где собственность невидима и неосязаема. Требуется творческое воображение для того, чтобы понять существование продукта мыслительной способности; еще более высокое творческое воображение необходимо для того, чтобы понять, что продукт умственного труда точно с таким же основанием может признаваться собственностью, как и продукт ручного труда. Будем ли мы рассматривать положительный или отрицательный элемент права, в обоих случаях можно доказать, что оба рода труда стоят на равной ноге. Вспомним, что справедливость, с положительной точки зрения, состоит в том, что каждое лицо получает выгоды и невыгоды, зависящие от его собственной природы и вытекающего из нее поведения. Отсюда ясно, что если какое-либо лицо достигает какого-либо результата помощью умственного труда, оно должно пользоваться всеми благами, естественно вытекающими из этого результата. Справедливость, как мы ее определили, требует, чтобы связь между поведением и последствием в этом случае испытала не более значительные помехи, чем во всяком другом. Притязание на предвиденное благо имеет полную силу.

Не менее очевидно, что отрицательный элемент справедливости, удерживающий у общественных существ деятельность каждой из них в пределах, определенных сходными деятельностями всех остальных, воспрещает присвоение произведений чужой умственной деятельности или, точнее, воспрещает пользование без согласия произведшего, если это пользование такого рода, что изобретатель хотел извлечь из него выгоду от других лиц. Пусть, например, А издал какое-либо умственное произведение; если В, С, D станут пользоваться этим без согласия А, то тем самым нарушают закон равной свободы; действительно, они в отдельности воспользовались выгодой, воспользовались продуктом умственного труда А, не доставив А удобного случая извлечь выгоду от пользования какими-либо равноценными продуктами, вещественными или умственными, их собственного труда. Если на это ответят, что умственное произведение А не отнимается у него другими лицами, которые только пользуются этим плодом его труда, то обратно можно сказать, что для произведений ума, как и для материальных вещей, пользование другими лицами может составлять имеющийся в виду источник выгод. Кто строит дом или нанимает его или кто делает экипаж, затем нанимаемый путешественником, считается обманутым людьми, занимающими дом или нанимающими коляску без уплаты за нее. Он произвел нечто не для собственного, а для чужого употребления и не получает взамен той ожидаемой выгоды, ради которой построил или сделал что-либо. Даже если не было заключено определенного соглашения насчет уплаты ренты или наемной платы, все допускают, что собственник потерпел ущерб. Подобным же образом, хотя тот, кто создал какое-либо произведение ума, не лишается его вследствие пользования другими лицами, однако даже при отсутствии между ними определенного соглашения он оказывается обманутым, если другие пользуются его трудом, не доставляя ему выгод, ради которых он работал.

Есть два рода умственных произведений, от пользования которыми со стороны других лиц авторы этих произведений ожидают выгоды: во-первых, произведения литературные, музыкальные, скульптурные и т. п., во-вторых, изобретения механические или иные. Рассмотрим их порознь.

§ 304. Человек может читать, слушать, наблюдать сколько угодно, не уменьшая свободы подобных же действий других лиц. Знание, приобретенное таким образом, может быть переработано, переорганизовано, и из него может быть получено новое знание без нарушения прав ближних. Удерживает ли он добытые таким образом выводы для себя, будут ли это выводы, ценные для практического руководства, или же мысли, имеющие эстетическое значение, никто не вправе сказать, что он переступает границы индивидуальной свободы; и даже если он их не хранит про себя, но решается на опубликование, то может, не нарушая ничьих прав, поставить свои условия. Другие вправе принять их или отвергнуть, и если отвергнут, то их прежнее положение ничуть не изменится. Но если другие пренебрегут его условиями, то положение меняется. Он продал им экземпляры книги, сам или через посредника, подразумевая, что за такую-то сумму он предоставляет им, вместо печатной бумаги, право чтения или право ссужать других для чтения, но не право воспроизведения книги; поэтому каждый, перепечатывающий книгу, нарушает условие и совершает насилие. В обмен за уплаченные деньги он пользуется выгодою далеко важнейшею, нежели та, которая предполагалась за деньги.

Странным образом, существуют интеллигентные люди, уверяющие, что как только книга издана, она становится общественным достоянием; из принципа свободы торговли будто бы вытекает, что каждый вправе перепечатать книгу и продавать экземпляры в свою пользу. Они утверждают, что литературная собственность – монополия и ее нельзя считать одной из форм частного права. Но если нарушение права литературной собственности не нарушает ничьих прав, то каким образом взятая вещь может обладать ценностью? А если она не обладает никакой ценностью, то взявший ее не будет в худшем положении, если ему воспрепятствуют взять. Если же он от этого теряет, то ясно, что она приобрела некоторую ценность. А так как это нечто, обладающее ценностью, не есть продукт природы, то получение его должно произойти на счет кого-либо, кто произвел эту ценность искусственно. Как я сказал, несколько лет тому назад: «Члены комиссии о литературной собственности и выслушанные ими эксперты имели намерение если не совсем упразднить право литературной собственности, то, во всяком случае, ограничить его таким образом, что это было бы близко к его упразднению, и эти лица действовали так во имя предполагаемых интересов свободы торговли и пытались дискредитировать авторское право, как оно теперь признается, называя его монополией. В политико-экономическом смысле слова монополия есть учреждение, при котором одно лицо или группа лиц получают по закону право исключительного пользования известными естественными продуктами, деятельностями или удобствами, которые при отсутствии такого закона были бы доступны всем. Противником монополии является тот, кто, не требуя ничего от монополиста в смысле прямой или косвенной помощи, требует лишь того, чтобы ему самому было предоставлено пользоваться этими естественными продуктами, силами или удобствами. Он желает вести дело, которое не ставит его даже самым отдаленным образом в зависимость от монополиста, но которое он может вести так же или даже лучше при отсутствии монополиста и при отсутствии всего, сделанного этим последним. Обратимся теперь к торговле литературными произведениями и спросим, в каком положении находится так называемый фритредер и так называемый монополист? Разве так называемый монополист, т. е. автор, воспрещает так называемому фритредеру, т. е. учинителю контрафакции, пользоваться любыми приспособлениями или процессами, интеллектуальными или механическими, посредством которых производятся книги? Нет. Все это остается общедоступным. Желает ли так называемый фритредер просто воспользоваться этими общедоступными удобствами независимо, точно так же, как мог бы сделать, если бы так называемого монополиста и его трудов не существовало? Нет. Он желает быть зависимым, желает приобретать выгоды, которых не мог бы иметь, если бы так наз. монополист и его труды отсутствовали. Вместо жалоб настоящего фритредера на то, что монополист является для него камнем преткновения, ложный фритредер жалуется на то, что не может утилизировать некоторые средства, созданные трудом человека, которого он называет монополистом. Истинный фритредер желает только пользоваться естественными удобствами и жалуется на искусственные помехи. Ложный фритредер, не довольствуясь естественными удобствами, жалуется на то, что не может без покупки воспользоваться искусственным содействием. Некоторые противники права литературной собственности выразили перед комиссией изумление по поводу того, почему авторы до такой степени ослеплены эгоистичными интересами, что не усматривают в защите своих притязаний защиты монополии. Но авторы могли бы основательно выразить свое изумление по тому поводу, что профессиональные истолкователи политико-экономических доктрин смешивают случай, когда человек желает промышлять таким образом, как если бы другого известного человека вовсе не существовало, с тем случаем, когда человек стремится промышлять способом, невозможным для него при допущении отсутствия известного другого лица. Весь довод противников права литературной собственности основан на смешении двух радикально противоположных вещей, и с установлением надлежащего различия этот довод уничтожается» (Edinb. Rev. Oct. 1878, pp. 329-3).

Итак, рассматривая право литературной собственности как вывод из основного начала справедливости, едва ли можно отвергать это право хотя бы с тенью основания.

§ 305. Сначала обычаи, а затем законы признавали права авторов умственных произведений. Первоначально авторы «вознаграждались приношениями слушателей или же меценатством тех вельмож, в чьих домах они читали свои произведения», причем тот, кто уклонялся от вознаграждения, признавался поступающим дурно или даже бесчестно. В позднейшую эпоху римской истории авторское право до того установилось, что приобрело коммерческую ценность. Копингер указывает, что многие древние авторы продавали свои произведения, так, например, Теренций продал свои комедии Eunuchus и Несуra, а Статий свою Agave. Этим подразумевается, что если не по закону, то на деле переписчики приобретали исключительное право пользования манускриптами. У нас, в Англии, справедливые притязания авторов были утверждены законом в последние два столетия. Акт Карла II запретил печатание какого-либо труда без согласия автора, и право литературной собственности настолько установилось, что стало предметом покупки и продажи. В 1774 г. было решено, что обычное право предоставляет автору или его уполномоченному исключительное право издания на вечные времена; но этот период был сокращен одним предшествующим статутом до известного срока. Принцип этот был затем распространен на другие формы умственных произведений. Как указано в статье Робертсона, разного рода произведения искусства подвергались тем же узаконениям посредством актов: 8 – Георга II, глава 13, 7 – Георга III, глава 38, и 38 – Георга III, глава 71 (модели и формы); драматические произведения – см. акты 3 и 4 Вильгельма IV, гл. 15; лекции 5 и 6 Вильгельма IV, гл. 65: музыкальные произведения – 5 и 6 Виктории, гл. 45; литографические произведения 15 и 16 Виктории, гл. 12 и рисунки в 1862 г.

Законодатели, а также те, которые рассматривали вопрос с этической точки зрения, не легко могли решить задачу о надлежащем сроке действия литературного права. Должно ли это право быть неограниченным для автора и его потомков, или быть пожизненным, затем еще продолжаться несколько лет или же быть только пожизненным? Нет очевидной причины, почему собственность этого рода не подлежала бы общим законам владения и завещания наравне со всякой другой собственностью. Если скажут, что язык, знания и другие произведения прошлой культуры, составляя предмет пользования автора или артиста, принадлежат обществу как целому, то ответ будет тот, что эти умственные продукты цивилизации доступны всем и что автор или артист, пользуясь ими, не уменьшал для других возможности такого же пользования.

Не отнимая ничего от общего запаса, он просто соединил с некоторыми составными частями этого общего достояния нечто, исключительно ему одному принадлежащее – свои мысли, выводы, чувства, техническое искусство: вещи, принадлежащие ему с большим основанием, нежели любые видимые и ощутимые вещи – их обладателям, так как все эти последние содержат сырой материал, который был изъят из возможного пользования других лиц. Так что в сущности произведение умственного труда может быть рассматриваемо как собственность в более полном смысле слова, нежели продукт телесного труда, так как то, что составляет ценность этого труда, исключительно создано работающим. А если так, то нет никакого основания, почему бы продолжительность владения в этом случае не могла быть по крайней мере такою же значительною, как и в других случаях.