Текст книги "Россия во мгле"

Если бы даже поездка в Россию не принесла мне никакого иного удовлетворения, я был бы вполне вознагражден уже тем, что наше присутствие, безусловно, обнадежило и ободрило этих замечательных людей в Доме ученых и в Доме искусств. Многие из них, видимо, уже отчаялись получить какие-либо вести из-за рубежа. Целых три года, три долгих, беспросветных года они прожили в мире, который на глазах все глубже погружался в бездну лишений, в непроницаемый мрак. Возможно, у них были короткие встречи с какими-нибудь политическими делегациями, приезжавшими в Россию, – этого я не знаю; но, вне сомнения, они даже не надеялись увидеть вновь свободного и независимого человека, который неофициальным порядком приехал из Лондона, и не только приехал, но мог беспрепятственно вернуться назад, в потерянный для них западный мир. Впечатление было такое, словно посетитель вдруг зашел в неурочный час в тюремную камеру.

Все любители музыки в Англии знают творчество Глазунова; он дирижировал в Лондоне оркестрами и был избран почетным доктором Оксфордского и Кембриджского университетов. Встреча с ним глубоко взволновала меня. Некогда это был крупный, пышущий здоровьем человек, теперь же он бледен и до того исхудал, что одежда буквально висит на нем. Он пришел расспросить меня о своих друзьях – сэре Хьюберте Перри и сэре Чарльзе Вильерсе Стэнфорде. Он сказал, что продолжает сочинять музыку, но последние остатки нотной бумаги уже на исходе. «И больше не предвидится», – сказал он. Я возразил, что предвидится, причем в достаточном количестве и очень скоро. Он отнесся к этому с недоверием. Он вспоминал Лондон и Оксфорд; чувствовалось, что его снедает тоска по большому городу, где жизнь бьет ключом, по городу, где всего вдоволь и царит веселое оживление, где в теплых, ярко освещенных залах ему внимала бы восторженная публика. И мое присутствие было для него живым свидетельством того, что все это еще существует. Он повернулся спиной к окну, за которым, в тоскливых сумерках, катила свои холодные, серые воды Нева и вырисовывались низкие тюремные стены Петропавловской крепости. «Скажите, ведь в Англии не будет революции – как по-вашему? Там, в Англии, у меня много добрых друзей, очень много добрых друзей…» Мне было нелегко с ним расстаться, а ему – еще тяжелей проститься со мной.

Глядя на этих выдающихся людей, которые живут, словно беженцы, среди развалин рухнувшего империализма, я понял, как неотвратимо зависит человек редкостного таланта от прочности цивилизованного строя. Заурядный человек может сменить профессию; он может стать матросом, фабричным рабочим, землекопом – кем угодно. Так или иначе, ему приходится работать, но он не одержим демоном, который вынуждает его следовать единственному своему призванию, быть только тем, что он есть, или умереть. Шаляпин должен быть только Шаляпиным, и ничем иным, Павлов должен быть Павловым, а Глазунов – Глазуновым. И пока такие люди имеют возможность следовать своему единственному призванию, они живут полноценной жизнью. Шаляпин все так же великолепно поет и играет на сцене – совершенно не считаясь с коммунистическими принципами; Павлов все так же поглощен своими замечательными исследованиями – он ходит в старом пальто, и кабинет его завален картофелем и морковью, которые он выращивает на досуге; Глазунов будет сочинять музыку, пока не израсходует последний листок нотной бумаги. Но многим другим, по-видимому, приходится гораздо хуже. Смертность среди выдающихся представителей русской интеллигенции ужасающе высока. Без сомнения, во многом это объясняется общими жизненными лишениями, но, как мне кажется, нередко решающую роль здесь играет отчаяние, порожденное ненужностью большого таланта. В России 1919 года им так же невозможно жить, как в краале у кафров.

Наука, искусство и литература – это тепличные растения, которые необходимо оберегать от холода, хранить и лелеять. Как ни парадоксально, но наука, преобразующая весь мир, создается гениями, нуждающимися в защите и помощи больше, чем кто бы то ни было. В России вместе с империалистическим строем рухнули все прибежища науки и искусства. Примитивная марксистская философия, которая разделяет все человечество на буржуазию и пролетариат, а все общественное бытие до нелепости упрощенно рассматривает лишь как «классовую борьбу», игнорирует условия, необходимые для коллективной духовной жизни. Но, к чести большевистского правительства, оно теперь осознало опасность полной гибели русской интеллигенции и, невзирая на блокаду и непрестанную борьбу против наемных мятежников и интервенции, которые, по милости нашей страны и Франции, причиняют России множество бедствий, позволило создать эту спасательную службу и оказывает ей поддержку. Наряду с Домом ученых существует Дом искусств. Сейчас в России никто, кроме нескольких поэтов, не пишет книг, никто не рисует картин. Но большинство писателей и художников нашли себе применение в подготовке грандиозного издания русской энциклопедии всемирной литературы. В этой удивительной России, измученной войной, холодом, голодом и тяжкими невзгодами, всерьез делается большое литературное дело, которое немыслимо сейчас ни в богатой Англии, ни в богатой Америке. В Англии и в Америке практически перестали выпускать хорошие книги в общедоступных изданиях «ввиду дороговизны бумаги». Духовная пища английских и американских народных масс оскудевает, становится все низкопробнее, и никому из власть имущих нет до этого дела. Здесь большевистское правительство по сравнению с ними оказалось на высоте. В голодающей России сотни людей работают над переводами, их переводы набираются и печатаются, и, быть может, благодаря этому новая Россия так глубоко ознакомится с сокровищницей мировой мысли, что оставит позади все другие народы. Я видел некоторые из этих книг, а также работу переводчиков. Я написал «быть может», так как у меня нет полной уверенности. Ведь среди царящей здесь разрухи эта творческая работа, как и всякая другая, ведется неорганизованно и бессистемно. Я не представляю себе, как можно донести мировую литературу до русского народа. Книжные магазины закрыты, книготорговля, как и вся остальная торговля, под запретом. Вероятно, книги станут распространять по школам и различным организациям.

Большевистские власти сами, очевидно, плохо знают, как будет осуществляться распространение книг. Так же плохо они знают и многое другое. Выясняется, что у коммунистов марксистского толка нет никаких планов и идей, касающихся духовной жизни общества. Марксистский коммунизм всегда был революционной теорией, которая не только не содержала каких-либо творческих, созидательных идей, но была враждебна этим идеям. Все коммунистические витии воспитаны в презрении к «утопизму», то есть в презрении к разумному планированию. Даже старые британские дельцы не веровали так истово, что все наладится и «образуется» само собой, как эти марксисты. Теперь же перед русским коммунистическим правительством наряду со множеством других созидательных проблем встала проблема, как сохранить науку, критическую мысль, как стимулировать развитие художественного творчества. Пророк Маркс и его Откровение не указывают никакого пути к этому. Поэтому большевики, не имея определенной программы, вынуждены действовать наугад, и действия их сводятся к этим неловким, трогательным попыткам спасти обломки, уцелевшие от крушения старой духовной жизни. Жизнь эта едва теплится, угасает и, кажется, вот-вот оборвется.

Максим Горький пытается спасти не только ученых и литераторов. С его деятельностью связана третья, еще более своеобразная спасательная организация. Это – Экспертная комиссия, разместившаяся в здании бывшего британского посольства. Когда терпит крах общественный строй, основанный на частной собственности, и все права на частную собственность внезапно отменяются целиком и полностью, невозможно отменить и ликвидировать само имущество, находившееся прежде в частной собственности. Дома вместе со всей обстановкой стоят, как прежде, в них живут их бывшие хозяева, если только они не сбежали из России. Когда большевистские власти реквизируют дом или занимают пустующий дворец, им приходится решать, как поступить с этим имуществом. Всякому, кто знает человеческую психологию, ясно, что в иных случаях простодушные должностные лица, а также их жены, пожалуй, менее простодушные, не могли устоять перед соблазном и кое-что тайком присвоили. Однако общий дух большевизма – это дух честности, решительно чуждый грабежей и личной наживы. Со времени катастрофы в Петрограде и в Москве было, насколько я знаю, сравнительно немного грабежей. В Москве с бандитизмом покончили весной 1918 года, поставив его к стенке. Мы заметили, что в особняках для правительственных гостей и в других подобных местах все строго инвентаризовано. Изредка нам приходилось видеть на столе разрозненные вещи – хрустальную посуду или фамильное серебро – в доме, где они выглядели не на своем месте, однако по большей части их продали хозяева, чтобы купить еду или самое необходимое. У матроса, которому было поручено сопровождать нас в Москву и обратно, был изящный серебряный чайничек, некогда украшавший, вероятно, чей-то очаровательный салон. Но этот чайничек явно покинул высший свет самым законным путем.

Чтобы надежнее обеспечить сохранность ценностей, Экспертная комиссия собрала и взяла на учет все, что может считаться произведением искусства. Дворец, где прежде помещалось британское посольство, напоминает переполненную старинными вещами антикварную лавку на Бромптон-роуд. Мы ходили по залам, в которых свалены прекраснейшие обломки старого общества. Просторные покои заставлены скульптурами; нигде, даже в Неаполитанском музее, мне еще не доводилось видеть сразу столько беломраморных Венер и сильфид. Всевозможные картины сложены штабелями, а в коридорах до самого потолка высятся одна на другой инкрустированные этажерки; одна зала заставлена ящиками со старинными кружевами, другая – роскошной мебелью. Все это нагромождение ценностей описано и взято на учет. Но и только. Я обнаружил, что никто и понятия не имеет, как быть дальше с этим никчемным великолепием. Если русские коммунисты действительно создают новый мир, то в их новом мире все это как будто оказывается неуместным. И они даже не предполагали, что им придется иметь с этим дело. Точно так же они всерьез не задумывались о том, как быть с магазинами и рынками, когда запретили торговлю в магазинах и на рынках. Точно так же не продумали они и проблему, как превратить город, состоящий из частных особняков, в коммунистическое общежитие. Марксистская теория привела их к идее «диктатуры классово-сознательного пролетариата», а далее подразумевалось – теперь мы видим, до какой степени туманно, – что возникнет новое небо и новая земля. Если бы это осуществилось, произошла бы подлинная революция в жизни человечества. Но мы убедились, что небо в России все то же и земля все та же, покрытая руинами, усеянная брошенной собственностью и обломками старой, разрушенной государственной машины, и все тот же непокорный, упрямый крестьянин цепко держится за свое хозяйство – и коммунизм, мужественно и честно правящий в городах, все же очень часто напоминает фокусника, который забыл принести с собой голубя и кролика, а потому не может ровно ничего извлечь из шляпы.

Крах – вот главное, что определяет сейчас положение России. Революция и правление коммунистов, о чем я расскажу в следующей главе, – лишь следствие краха. Это совершилось во время краха и обусловлено им. В высшей степени важно, чтобы на Западе это поняли. Если бы мировая война длилась еще год или несколько дольше, Германию, а вслед за ней и другие западные державы постигла бы та же катастрофа – с некоторыми национальными особенностями, – что и Россию. Обстановка, которую мы наблюдали в России, – это обостренная и достигшая своего завершения обстановка, которая назревала в Англии в 1918 году. Здесь та же нехватка, какую испытывали мы, только принявшая чудовищные масштабы; здесь та же карточная система, только менее упорядоченная и действенная; в России спекулянтов не штрафуют, а расстреливают, и вместо ЗЗГМ[2]2
  Закон о защите государственных мероприятий.


[Закрыть] действует Чрезвычайная комиссия. То, что в Англии ощущалось лишь как затруднение, в России выросло до размеров бедствия. Вот и вся разница. Насколько я могу судить, в Западной Европе и сейчас еще зреет подобная катастрофа. Я далеко не уверен, что опасность уже позади. Война, потворство своим прихотям, спекуляция, существующая за чужой счет, вероятно, до сих пор расточают больше, чем производит западный мир; в таком случае нас неминуемо постигнет крах – расстройство финансов, всеобщая нужда, развал общественной и политической системы и все прочее, – это лишь вопрос времени. Магазины на Риджент-стрит ожидает та же участь, что и магазины на Невском проспекте, а мистеру Голсуорси и мистеру Беннету придется делать все возможное, дабы спасти художественные сокровища Мэйфера. Лишь совершенно искажая международную обстановку и толкая людей на ошибочные политические действия, можно утверждать, что те ужасающие бедствия, которые сегодня испытывает Россия, в сколько-нибудь серьезной степени вытекают из деятельности коммунистов; что злодеи-коммунисты довели Россию до таких бедствий и стоит лишь свергнуть коммунистов, как вся Россия тотчас вновь обретет полнейшее благоденствие. В бедственное положение Россию ввергла мировая война, а также нравственное и духовное оскудение ее правящих и имущих кругов. (Подобно тому как и наша британская держава – а впоследствии даже и Америка – могут быть ввергнуты в такие же бедствия.) У них недостало ни ума, ни совести положить конец войне, положить конец всяческому разорению, они присваивали все блага, обрекая остальных на несчастья и порождая опасное недовольство, а потом было уже поздно. Они правили, разоряли страну и грызлись между собой, словно слепые, не видя неотвратимой катастрофы, покуда она не свершилась. И тогда пришли коммунисты, о чем я расскажу в следующей главе…

III
Сущность большевизма

В двух предыдущих главах я пытался донести до читателя свои впечатления о жизни России, приобретенные в Петрограде и в Москве, пытался нарисовать картину гибели политической, общественной и экономической системы, которая была сродни нашей, но оказалась менее прочной и глубже прогнила, системы, рухнувшей под бременем шестилетней войны и преступного управления. Главная катастрофа свершилась в 1917 году, когда существование тупого и бездарного царизма стало совершенно невозможным. Он окончательно разорил страну, армия вышла у него из повиновения, народ ему не верил. Полицейская государственная система выродилась в грабительский режим, державшийся лишь насилием. И его падение оказалось неминуемым.

Другого правительства в России не было. Из поколения в поколение царизм всеми силами старался не допустить даже малейшей возможности возникновения другого правительства. Этот режим только тем и держался, что при всех его пороках ему не находилось замены. Поэтому после первой русской революции общество раскололось, началась политическая грызня. Либеральные силы страны, не привыкшие к действию и безответственные, затеяли трескучие споры о том, быть ли России конституционной монархией, либеральной республикой, социалистической республикой, – чего только не предлагалось. Над всей этой шумихой театрально возвышался Керенский в позе благородного либерала. Повсюду маячили всякие сомнительные авантюристы, «сильные личности», лжесильные личности, русские праведники и русские бонапарты. Исчезли последние остатки общественного порядка. В конце 1917 года грабежи и убийства на улицах Петрограда и Москвы стали так же обычны, как автомобильные катастрофы в Лондоне, на них обращали даже меньше внимания. Вместе со мной на пароходе плыл из Ревеля один американец, бывший представитель «Америкен харвестер компани» в России. В это время полнейшей дезорганизации он был в Москве. Он рассказывал, как людей среди бела дня грабили прямо на улице, как трупы часами валялись в канавах – подобно дохлым котятам в западноевропейском городе, – а мимо, по тротуарам, проходила безучастная толпа.

По стране, охваченной этим лихорадочным смятением, разъезжали представители Англии и Франции, не замечая разыгрывающейся вокруг чудовищной и жестокой трагедии, и на уме у них была война, только война, они домогались, чтобы русские не прекращали военных действий и предприняли новое наступление против Германии. Но когда немцы рвались к Петрограду через Прибалтику и с моря, британское адмиралтейство, то ли попросту из трусости, то ли вследствие интриг роялистов, не оказало России сколько-нибудь действенной помощи. Об этом недвусмысленно свидетельствуют высказывания покойного лорда Фишера. И эта несчастная, безнадежно больная страна сделала, словно в бреду, еще один шаг по пути к гибели.

В России и во всем мире, среди русских эмигрантов, была лишь одна организация, которая имела единую программу действий, единую веру, единую волю, – коммунистическая партия. В то время как остальная Россия либо сохраняла безразличие, подобно крестьянству, либо погрязала в нескончаемых словопрениях, либо грабила и убивала, либо же тряслась от страха, коммунисты, исполненные твердой веры, были готовы действовать. Численно они тогда, как и теперь, составляли лишь незначительную часть населения страны. В настоящее время менее одного процента граждан России принадлежит к коммунистической партии; эта партия объединяет около 600 000 человек, среди которых немногим более 150 000 активных членов. Но только эта партия могла в те ужасные дни предложить народу единую программу действий, единые теоретические установки и взаимное доверие, благодаря чему она сумела взять и удержать власть над поверженной империей. Только такое сплоченное правительство было и остается единственно возможным в России. Сомнительные авантюристы, которые при поддержке западных держав до сих пор причиняют России немало вреда, – Деникин, Колчак, Врангель и им подобные – не руководствуются никакими принципами и не в состоянии предложить твердой основы для сплочения народа. В сущности, это самые обыкновенные бандиты. Коммунистическая партия, как бы мы к ней ни относились, безусловно, воодушевлена общей идеей и неуклонно эту идею отстаивает. Эта партия всегда обладала моральным превосходством над всеми своими противниками. Она сразу же заручилась молчаливой поддержкой крестьянских масс, позволив им отобрать помещичьи земли и заключив мир с Германией. Она восстановила порядок в больших городах ценой многочисленных и беспощадных расстрелов. Было время, когда расстреливали всякого, кто, не имея на то права, носил оружие. Это была крутая и кровавая мера, но она возымела действие. Чтобы удержать власть, коммунистическое правительство учредило чрезвычайные комиссии с неограниченными, по сути дела, полномочиями и путем красного террора подавило всяческое сопротивление. Красный террор привел ко многим ужасающим жестокостям, его осуществляли большей частью люди недальновидные, нередко одержимые классовой ненавистью и страхом перед контрреволюцией, но при всем своем фанатизме они всегда оставались честными. За исключением отдельных случаев, жестокость имела под собой разумные основания и преследовала определенную цель. Это кровопролитие невозможно сравнить с дикой и бессмысленной резней, учиняемой Деникиным, который, как я слышал, не признает даже большевистского Красного Креста. И я убежден, что сейчас большевистское правительство утвердилось в Москве не менее прочно, чем любое из правительств в Европе, а ходить по улицам русских городов так же безопасно, как и по улицам любого европейского города.

Это правительство не только прочно утвердилось и восстановило порядок, но к тому же – в значительной степени благодаря выдающимся способностям бывшего пацифиста Троцкого – возродило боеспособность русской армии. Нельзя не признать, что это – выдающееся достижение. Сам я не познакомился обстоятельно с русской армией, это не входило в мои планы, но в Москве я встретил предприимчивого американского финансиста мистера Вандерлипа, который вел с советским правительством какие-то таинственные переговоры и был приглашен на военный смотр с участием нескольких тысяч бойцов, чей воинский дух и оснащение привели его в восторг. Мы с сыном не раз видели отряды, отправляющиеся на фронт, а также части, сформированные из новобранцев, и нам представляется, что по своему боевому духу они не уступают английским новобранцам, из которых в 1917–1918 годах формировались части в Лондоне.

Кто же такие эти большевики, столь решительно взявшие власть в России? Если верить самым истеричным из английских газет, это заговорщики, агенты некоей загадочной расистской организации, тайного общества, в котором самым чудовищным образом смешались евреи, иезуиты, франкмасоны и немцы. В действительности же свет не видел ничего более явного, чем идеи, цели и методы большевиков, и организация их меньше всего походит на тайное общество. Но у нас, в Англии, насаждается особый образ мышления, до такой степени чуждый всяческой широты, что самые простые человеческие побуждения непременно заставляют нас подозревать заговор. Если, скажем, поденщик в Эссексе выражает недовольство тем, что цены на детскую обувь растут неизмеримо быстрее, чем его недельный заработок, и заявляет, что его и других поденщиков обманывают и обирают, редакторы «Таймс» и «Морнинг пост» непременно усмотрят в его возмущении плоды злокозненной пропаганды какого-нибудь тайного общества с центром в Кенигсберге или в Пекине. Иначе они попросту неспособны объяснить, как подобные мысли пришли ему в голову. Этот навязчивый страх перед заговорами до того распространился, что я вынужден в свое оправдание объяснить, почему я его не разделяю. Я нахожу, что большевики действуют без всякой маски. Я не могу отказать им в честности и прямоте. Я не согласен ни с их взглядами, ни с методами, но это вопрос особый.

Большевики – сторонники марксистского социализма. Маркс умер в Лондоне около сорока лет назад; учение его пропагандируется уже более полустолетия. Оно распространилось по всему миру и почти в каждой стране имеет пусть немногочисленных, но стойких последователей. Оно непосредственно вытекает из общего состояния мировой экономики. Его ограниченные идеи повсюду те же и выражаются в тех же ясных словах. Это культ, всемирное, интернациональное братство. Для ознакомления с большевистскими идеями нет никакой нужды изучать русский язык. Они исчерпывающе излагаются в лондонском «Плебсе» или нью-йоркском «Либерейторе» теми же самыми словами, что и в русской «Правде». Марксисты ничего не скрывают. Они все говорят прямо. И они стремятся осуществить именно то, о чем пишут и говорят.

Я предпочитаю писать о Марксе без лицемерного подобострастия. Мне он всегда казался невероятно скучным. Его огромный неоконченный труд «Капитал», утомительная череда томов, где толкуется о таких несуществующих, призрачных понятиях, как «пролетариат» и «буржуазия», где полным-полно бессвязных, не имеющих прямого отношения к делу разглагольствований, представляется мне вершиной претенциозного педантизма. Но до своей недавней поездки в Россию я не питал к Марксу активной враждебности. Я попросту избегал читать его сочинения, а при встречах с марксистами, чтобы отделаться от них, спрашивал, из кого именно состоит пролетариат. Никто из них не знал. Ни один марксист не знает этого. На квартире у Горького я внимательно слушал, как Бакаев с Шаляпиным обсуждали мудреный вопрос, существует ли вообще в России пролетариат как особый класс, отличающийся от крестьянства. Поскольку Бакаев прежде возглавлял петроградскую Чрезвычайную комиссию, которая является орудием диктатуры пролетариата, любопытно было наблюдать за ухищрениями в этом споре. «Пролетариат» на языке марксистов означает то же, что «производитель» на языке некоторых политэкономов, причем подразумевается, что это нечто совершенно противоположное «потребителю». Тем самым «пролетарий» решительно противопоставляется понятию, именуемому «капитал». Недавно на первой странице «Плебса» крупными буквами было напечатано: «У рабочего класса нет ничего общего с классом нанимателей». Но представим себе, что фабричный мастер едет в поезде, который ведет машинист, взглянуть, как идут работы на постройке дома, сооружаемого для него строительной компанией. К какой из этих несовместимых категорий его отнести – к нанимателям или к нанимаемым? Получается совершенный вздор.

Не скрою, что в России мое пассивное неприятие Маркса превратилось в самую активную вражду. Где бы мы ни побывали, повсюду перед нами оказывались бюсты, портреты и статуи Маркса. Лицо Маркса почти на две трети скрыто бородой, широкой, величественной, густой, дремучей бородой, которая, вероятно, делала его жизнь несносной. Это не обычная человеческая борода – взлелеянная, выхоленная, она патриархально осеняет весь мир. Она так же нелепо громадна, как «Капитал», и не много человеческого остается в лице, с которого по-совиному смотрят глаза, словно допытываясь, какое впечатление производит на мир эта пышная растительность. Вездесущее изображение этой бороды выводило меня из терпения. Непреодолимо хотелось увидеть Карла Маркса обритым. Когда-нибудь я, если буду жив, выйду против «Капитала» с ножницами и бритвой; я напишу «Сбритие бороды Карла Маркса».

Но для марксистов Маркс – лишь кумир и символ, и речь сейчас идет не о Марксе, а о марксистах. Немногие из них дочитали «Капитал» до конца. Марксисты во всем мире мало отличаются друг от друга, и должен признаться, что в силу своего характера и жизненных обстоятельств я питаю к ним самое искреннее сочувствие. Они считают Маркса своим пророком лишь потому, что Маркс писал о классовой борьбе, беспощадной борьбе нанимаемых против нанимателей, и предсказал победу трудящихся и всемирную диктатуру вождей освобожденного класса нанимаемых (диктатуру пролетариата), диктатуру, благодаря которой воссияет коммунистический золотой век. Это учение и это пророчество неодолимо завладели душами молодежи всех стран и в особенности душами тех молодых людей, которые исполнены сил, наделены воображением и вступают в жизнь без достаточного образования, без средств, попадая в наемное рабство, неизбежное при существующем у нас экономическом строе. Они на себе испытывают общественную несправедливость, тупое бездушие, чудовищную бесчеловечность нашего строя; они сознают свое унижение, чувствуют, что их принесли в жертву; и они посвящают себя борьбе за разрушение этого строя, борьбе за свое освобождение. Эти бунтари появляются без всякой злокозненной пропаганды; коммунистическое движение рождено пороками самого строя, который дает таким людям лишь элементарное образование, а затем порабощает их всюду, где развивается промышленное производство. Даже если бы Маркса никогда не было на свете, марксисты появились бы все равно. В четырнадцать лет, задолго до того, как мне довелось услышать о Марксе, я и сам был марксистом в полном смысле этого слова. Мне пришлось внезапно бросить учение, поступить на работу в отвратительную лавку, и вся моя жизнь превратилась в тяжкий, изматывающий труд. Этот труд был так тяжек, а рабочий день так бесконечно долог, что не приходилось даже и помышлять о самообразовании. Я поджег бы ту лавку, если б не знал, что она выгодно застрахована. Во время беседы с Зориным, одним из руководителей Северной коммуны, в памяти моей снова ожили те злосчастные дни. Зорин вернулся из Америки, где был разнорабочим, это обаятельный и остроумный молодой человек, депутат Петроградского совета и превосходный оратор. Мы с ним поделились воспоминаниями, и я почувствовал, что его душу особенно ранила бесчеловечная жестокость, с которой он столкнулся в Америке, когда пытался поступить упаковщиком в большой нью-йоркский промтоварный магазин. Мы наперебой приводили примеры того, как наш общественный строй уродует, калечит и доводит до крайности честных, трудолюбивых людей. Это возмущение объединило нас, словно членов тайного братства.

Именно это возмущение, обуревающее молодых, исполненных сил людей, которым отрезают путь и не дают найти себе достойное применение, именно оно, а не какие-то экономические теории, вдохновляет и сплачивает марксистское движение во всем мире. Дело не в глубочайшей мудрости Маркса, а в тупости, эгоистичности, расточительности и анархии нашего экономического строя. Партия коммунистов воплотила этот дух бунтарства и непокорности в призывах, которые звучат как пароль: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и т. п. Она внушила своим сторонникам, что некие злодеи, именуемые капиталистами, вступили в чудовищный заговор против человеческого счастья. Ибо сегодня, в нашем духовно оскудевшем мире, страх перед заговорами, которым одержима одна сторона, неизбежно передается другой, и трудно убедить марксистов, что капиталисты в совокупности – не более чем горстка узколобых тупиц, грызущихся меж собой. Коммунистическая пропаганда объединила всех ожесточенных и обездоленных во всемирную организацию, движимую духом восстания и надежды, хотя при ближайшем рассмотрении надежда эта оказывается весьма призрачной. Они провозгласили Маркса своим пророком, а красный цвет – цветом своего знамени… И когда Россию постигла катастрофа, когда ничто в этой стране уже не объединяло людей, кроме самых низменных, эгоистических побуждений, из Америки и Западной Европы волной хлынули на помощь к своим товарищам горячие энтузиасты, молодые и постарше, которые в более деятельном западном мире отчасти преодолели в себе русскую непрактичность и приобрели деловые навыки, мыслили одними и теми же категориями, черпали мужество в тех же идеях и все как один вдохновлялись мечтой о революции, открывающей в жизни человечества новую эпоху справедливости и счастья. Эти молодые люди и составляют жизненную силу большевизма. Среди них много евреев, потому что эмигранты из России в Америку в большинстве своем были евреи; но мало кто из них испытывает сколько-нибудь серьезные националистические чувства. Они борются не за еврейство, а за новый мир. Большевики столь далеки от намерения продолжать еврейские традиции, что арестовали почти всех вождей сионизма в России и запретили преподавание древнееврейского языка, объявив его «реакционным». Некоторые из самых выдающихся большевиков, с которыми я встречался, были отнюдь не евреи, а белокурые представители нордической расы. У Ленина, которого горячо любят все передовые силы в России, татарский тип лица, и он, безусловно, не еврей.