Текст книги "Россия во мгле"

Большевистское правительство – самое бесстрашное и вместе с тем самое неопытное правительство в мире. Иногда оно поражает своей беспомощностью. И очень часто обнаруживает крайнюю ограниченность. Оно недоверчиво до смешного, везде подозревает дьявольские козни «капитализма», коварные происки реакции и порой, под влиянием страха, прибегает к жестокостям. Но по сути своей оно честно. Это самое неискушенное правительство в современном мире.

О его неискушенности свидетельствует вопрос, который мне без конца задавали в России: «Когда в Англии совершится социалистическая революция?» Об этом меня спрашивал Ленин, и Зиновьев, возглавляющий Северную коммуну, и Зорин, и многие другие.

Ибо тот факт, что социалистическая революция совершилась прежде всего в России, противоречит марксистской теории. И это беспокоит всякого мыслящего ее сторонника. По марксистской теории социалистическая революция должна была прежде всего совершиться в стране с самым старым и развитым промышленным производством, где существует многочисленный, четко оформившийся, в основном не имеющий собственности и продающий свой труд рабочий класс (пролетариат). Она должна была начаться в Англии, распространиться на Францию и Германию, затем настала бы очередь Америки и так далее. Вместо этого коммунизм пришел к власти в России, где вообще нет никакого самостоятельного рабочего класса и на фабриках использовался труд крестьян, которые приходили в город на заработки и вновь возвращались в деревню, так что едва ли там есть «пролетариат», который мог бы соединиться с пролетариями всех стран и все прочее. От меня не укрылось, что у многих из большевиков, с которыми я встречался, уже шевельнулось в душе тревожное подозрение об истинном положении дел, и они начинают понимать, что совершившееся в России – отнюдь не предсказанная Марксом социалистическая революция, и в действительности они не завоевали власть в государстве, а просто взошли на борт потерпевшего крушение корабля. Я старался помочь им осознать это неожиданное и печальное обстоятельство. Я не устоял перед искушением прочесть им небольшую лекцию о том, что в странах Запада нет многочисленного «классово-сознательного пролетариата». Я объяснил, что в Англии по крайней мере две сотни различных классов и единственные «классово-сознательные пролетарии», каких я видел, – это ничтожная кучка рабочих, по большей части шотландцев, которых объединяет под своим решительным водительством некий Мак-Манус. Но против моих искренних и ясных слов восставали их заветные убеждения. В отчаянии они заставляют себя верить в то, что в Англии сотни тысяч убежденных коммунистов, обстоятельно изучивших все евангелие от Маркса, и сплоченный пролетариат, который со дня на день должен захватить власть и провозгласить Британскую Советскую Республику. После трехлетнего ожидания они упорно цепляются за это – но постепенно их упорство ослабевает.

Этот странный образ мышления особенно забавно выражается в упреках, которые Москва то и дело бросает по радио западным рабочим за то, что они не выполняют предначертаний Маркса. Они не красные, каковыми им должно быть. Они всего лишь желтые.

Весьма любопытна была моя беседа с Зиновьевым. Это человек, голосом и живостью своего облика похожий на Хилера Беллока, с густыми, вьющимися, черными как смоль волосами. «У вас в Ирландии идет гражданская война», – сказал он мне. «Да, по существу это так, – согласился я. – Как по-вашему, кто там представляет пролетариат – шинфейнеры или ольстерцы?» Довольно долго Зиновьев решал эту головоломку, пытаясь втиснуть ирландские события в формулу классовой борьбы. Решить ее ему так и не удалось, после чего мы перешли к Азии. Досадуя, что пролетарии на Западе так долго медлят и не заявляют о себе, Зиновьев вместе с Белой Куном, нашим Томом Квелчем и еще несколькими видными коммунистическими руководителями совершил недавно паломничество в Баку с целью поднять на борьбу пролетариат Азии. Они отправились пробуждать классово-сознательных наемных рабов Ирана и Туркменистана. В юртах, среди степей, они искали фабричных рабочих и обитателей трущоб. Они созвали съезд в Баку – это было на редкость пестрое стечение людей с белой, черной, смуглой и желтой кожей, в азиатских одеждах, с диковинным оружием: состоялся многолюдный митинг, на котором все провозгласили свою непримиримую ненависть к капитализму и британскому империализму; за этим последовало столь же многолюдное шествие, в котором, к величайшему сожалению, участвовали и английские пушки, брошенные в спешке кем-то из «строителей Британской империи»; были вырыты из могил и вновь погребены с почестями останки тринадцати человек, расстрелянных, как говорят, без суда этими же «строителями Британской империи», и преданы сожжению чучела Ллойд Джорджа, Мильерана и президента Вильсона. Побывав на заседании Петроградского совета, я не только видел фильм в пяти частях, посвященный этому необычайному торжеству, но благодаря содействию господина Зорина привез его особой. Фильм этот следует показывать с разбором и не допускать на него детей. Там есть такие кадры, после которых мистера Гвинна из «Морнинг пост» и мистера Киплинга станут мучить кошмары. Если только они вообще не потеряют сон.

Я долго выспрашивал у Зиновьева и Зорина, чего они хотели достичь, созвав Бакинский съезд. И откровенно говоря, мне кажется, они сами этого не знают. По-видимому, у них нет никаких определенных планов, ничего, кроме туманного намерения нанести британскому правительству удар через Месопотамию и Индию в ответ на удары, нанесенные им через Колчака, Врангеля и поляков. Это контрнападение почти так же нелепо и бессмысленно, как и те нападения, которыми оно спровоцировано. Невозможно представить себе, чтобы они могли надеяться на какую-либо классовую солидарность с разношерстным сборищем недовольных, явившихся на их съезд. В этом бакинском фильме есть художественные кадры – танец какого-то джентльмена из окрестностей Баку. И право же, его выступление принадлежит к лучшим кадрам этого необыкновенного фильма. На танцоре подбитая мехом куртка, высокие сапоги и высокая шляпа, он выделывает фигуры ловко и стремительно. Выхватив из ножен два кинжала, он зажимает их в зубах, потом ставит на них еще два и удерживает в равновесии у самого своего носа. Наконец, он устанавливает у себя на лбу пятый кинжал, продолжая танцевать в такт ритмичной восточной музыке. Подбоченившись, он сгибает колени и пляшет вприсядку, легко выбрасывая ноги, как делают казаки в русском балете. При этом он медленно движется по кругу и бьет в ладоши. Я бережно храню катушки с пленкой, и танцор всегда готов снова пуститься в пляс. Я пытался выяснить, является ли он представителем азиатского пролетариата, или просил по крайней мере объяснить мне, что именно он в себе воплощает, но не получил вразумительного ответа. Тем не менее танец его заснят на многих ярдах пленки. Какая жалость, что я не могу воскресить Карла Маркса, дабы увидеть, как он стал бы с важностью взирать на этого танцора поверх своей бороды. И в фильме нет даже намека на то, как воспринял его мистер Том Квелч.

Надеюсь, товарищ Зорин, к которому я питаю искреннюю дружбу, не обидится на меня за откровенное признание, что я не могу принять его Бакинский съезд всерьез. Это было развлечение, маскарад, буффонада. Нелепо считать это съездом пролетариата Азии. Но если сам по себе он значил немного, тем не менее перед нами важное свидетельство перемены ориентации. Главное его значение я вижу в том, что он отражает новые устремления большевиков, которые попытался осуществить Зиновьев. Пока большевики непоколебимо придерживались марксистской концепции, взоры их были обращены на Запад, и они удивлялись, что «социалистическая революция» началась так далеко к востоку от предуказанного центра. Теперь, начиная осознавать, что к власти их привела вовсе не предсказанная Марксом социалистическая революция, а нечто совершенно иное, они, естественно, изыскивают возможности установить новую систему связей. Идеалом русской республики по-прежнему остается гигантская фигура западного «Рабочего», сжимающего в руке молот или серп. Но если мы будем и впредь душить Россию в кольце блокады, лишая ее всякой возможности восстановить свою промышленность, этот идеал рано или поздно уступит место дикому кочевнику из Туркменистана, обвешанному кинжалами. Мы толкнем то, что останется от большевистской России, в степи, заставим ее взяться за кинжал. Если барон Врангель с нашей помощью свергнет правительство, еще не окончательно утвердившееся в Москве, призрачная надежда, что таким путем будет создана «система представительства» и «ограниченная монархия», едва ли оправдается. Я убежден, что всякий, кто разрушит законность и порядок в Москве, вообще уничтожит последние остатки законности и порядка по всей России. Разбойничье монархистское правительство снова зальет кровью русскую землю, покажет, на какой чудовищный погром и белый террор способны эти благородные господа, и после короткого зловещего торжества развалится и сгинет. Вновь воскреснет Азия. Как в древности, дикие и неотвратимые, двинутся через степи к Неману и Днестру конные орды, они будут разорять крестьян, а крестьяне – таиться и подстерегать их. Города обратятся в руины среди пустыни, дороги придут в негодность, рельсовые пути изъест ржавчина; реки опустеют, суда сгниют…

Бакинский съезд произвел на Горького гнетущее впечатление. Его преследует кошмар – Россия, обращенная на Восток. Кажется, я и сам заразился от него этим гнетущим чувством.

IV
Созидательная работа в России

В трех предыдущих главах я пытался обрисовать читателю ту картину, которая представилась мне в России, картину упадка современной цивилизации, подорванной и рухнувшей из-за бездарного управления, невежества и, наконец, опустошительной шестилетней войны. Я рассказал о том, как деятели науки и искусства влачат голодное существование, как исчезли многие жизненные блага и удобства. В Вене после переворота дела обстоят не лучше; там голодная смерть тоже уносит таких ученых, как покойный профессор Маргулес. Если бы Лондону довелось вынести еще четыре года войны, у нас произошло бы нечто подобное. В наших каминах не пылал бы уголь, по карточкам не выдавали бы продуктов, магазины на Бонд-стрит были бы так же пусты и заброшены, как на Невском проспекте. Большевистское правительство не несет ответственности как за возникновение этих бедствий, так и за то, что они не прекращаются.

Я старался также по возможности объективно и справедливо оценить деятельность большевистского правительства. Хотя большевики составляют менее пяти процентов населения России, они сумели взять и удержать власть, потому что среди всеобщего развала они были и остаются единственной организацией, объединенной общей верой и общим духом. Я не разделяю этой веры, мне смешон их пророк Маркс, но я понимаю и уважаю их дух. При всех своих многочисленных недостатках они составляют единственно возможный костяк воскресающей России. Первые шаги по пути возрождения цивилизации неизбежно должны быть сделаны под руководством советского правительства. Подавляющее большинство населения России – это крестьяне, безграмотные, грубо практичные и равнодушные к политике. Они суеверны, без конца крестятся и прикладываются к иконам – особенно часто это видишь в Москве, – но они не религиозны в подлинном смысле слова. В политике и общественной жизни их интересует лишь удовлетворение их непосредственных нужд. В целом они довольны большевистским правительством. Православный священник совершенно не похож на западного католического священника; он сам такой же грязный и безграмотный крестьянин, не способный воздействовать на поступки и совесть своей паствы. Ни русское крестьянство, ни православие не несут в себе какого-либо созидательного начала. Остальные русские в самой России и за ее пределами – это более или менее образованные, разношерстные люди, не связанные ни едиными политическими идеями, ни единой волей. Они не способны ни на что, кроме пустых авантюр и словопрений.

Политическое лицо русских эмигрантов в Англии заслуживает лишь презрения. Они без конца повторяют россказни о «зверствах большевиков»: крестьяне жгут помещичьи усадьбы, распоясавшиеся солдаты грабят и убивают людей в городах, на глухих улицах творятся неслыханные преступления, – и все это, по их словам, дело рук большевистского правительства. Но спросите, каким правительством они желают его заменить, и вы услышите в ответ пошлейший вздор, причем почти всякий из них подделывается под те политические взгляды, к которым, по его разумению, вы привержены. Или же они до тошноты превозносят какого-нибудь очередного «сверхчеловека»: Деникина или Врангеля, который всенепременно наведет полнейший порядок – бог весть каким образом. Они не заслуживают лучшего правителя, чем царь, и не способны даже решить, какого же царя им хочется. Лучшая часть русской интеллигенции, оставшаяся в России, мало-помалу начинает – ради блага России – хоть и неохотно, но честно сотрудничать с большевистским правительством.

Сами большевики – марксисты и коммунисты. Как я уже писал, они оказались у власти в России вопреки теориям Карла Маркса. Почти все силы им приходится отдавать патриотической борьбе против нападений, интервенции, блокады и всяких жестоких ударов, которые западные правительства немилосердно обрушивают на их страну, трагически потрясенную бедствиями. Остатки сил поглощают попытки спасти Россию от голодной смерти и навести хоть какой-то общественный порядок среди разрухи. Как я уже писал, большевики не имеют никакого опыта, это интеллигенты, в свое время эмигрировавшие в Женеву и Хэмпстед, или не слишком культурные рабочие из Соединенных Штатов. С тех пор как ранние мусульмане овладели Каиром, Дамаском и Месопотамией, мир не видел такого неумелого правительства.

Мне кажется, в душе многие из них растерялись, оказавшись перед лицом столь грандиозных задач. Но, к счастью для них и для всей России, они воспитаны в духе коммунистических идей. Ведь и англичане убедились во время подводной войны, что в пору жестоких лишений городам и промышленным центрам приходится выбирать одно из двух: гибель или общественный контроль. Нам в Англии пришлось взять под контроль запасы продовольствия и ввести карточную систему, пришлось подавлять спекуляцию суровыми законами. Коммунисты, придя к власти в России, тотчас же из принципиальных соображений принялись выполнять первоочередную задачу, неизбежную среди полнейшего общественного развала. Вопреки всем русским обычаям и традициям они ввели всеобъемлющий контроль и пайки. На бумаге теперешняя система пайков в России выглядит безупречно; и, по-видимому, она с успехом проводится в жизнь, насколько позволяет характер производства и потребления в стране. Легко выискивать промахи и недостатки, значительно трудней указать, как их избежать в истощенной, деморализованной России. Положение дел в этой стране таково, что, даже если, предположим, большевики были бы свергнуты и на смену им пришло бы любое другое правительство, оно все равно было бы вынуждено сохранить систему пайков, введенную большевиками, пресекать сомнительные политические действия, карать и расстреливать спекулянтов. В осажденной, голодающей стране большевики из принципа сделали то, что всякое другое правительство сделало бы по необходимости.

Перед лицом чудовищных трудностей они прилагают все усилия к тому, чтобы из развалин поднялась новая Россия. Мы можем отвергать их принципы и методы, можем называть их планы утопическими или какими угодно, можем смотреть на их действия с ужасом или с насмешкой, но мы вынуждены признать, что в России сейчас совершается созидательная работа. Конечно, среди большевиков есть твердолобые, закоренелые доктринеры, фанатики, убежденные в том, что достаточно уничтожить капитализм, упразднить деньги и торговлю, ликвидировать общественное неравенство, и сам собою наступит некий безотрадный золотой век. Есть среди большевиков такие недалекие люди, которые готовы отменить преподавание химии в школе, если их не убедят, что это «пролетарская» химия, и запретить любой орнамент, если в него не вплетены буквы РСФСР (Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика), как реакционное искусство. Я уже говорил, что изучение еврейского языка запрещено ввиду его «реакционности»; а на квартире у Горького я слышал, как упорно он оспаривает крайние взгляды тех деятелей, которые считают ненужной всю литературу прошлого, кроме произведений, воплощающих в себе революционные идеи. Но есть в новой России и другие деятели с более широкими взглядами, они, если дать им возможность, будут строить и, вероятно, добьются успеха. Среди деятелей, обладающих творческими возможностями, я назвал бы таких людей, как сам Ленин, который поразительно вырос со времени эмиграции и недавно выступил в печати с резкой критикой крайних взглядов своих же единомышленников; Троцкого, который никогда не стремился к крайностям и отличается замечательными организаторскими способностями; наркома просвещения Луначарского; председателя Совета народного хозяйства Рыкова; госпожу Лилину из Петроградского отдела просвещения; а также главу русской торговой делегации в Лондоне Красина. Я назвал фамилии, которые первыми пришли мне на память, но ими далеко не исчерпывается список большевиков, которые заслуженно могут называться государственными деятелями. Невзирая на блокаду, гражданскую войну и интервенцию, им уже удалось кое-что сделать. А ведь они не только вынуждены восстанавливать страну, до такой степени лишенную материальных ресурсов, что английский и американский читатель едва ли может это себе представить, но и работать с совершенно беспомощными сотрудниками. Сейчас Россия нуждается в техниках и хозяйственниках даже острее, чем в медикаментах или продовольствии. Простейшая работа в правительственных учреждениях ведется отвратительно, халатность и небрежность не поддаются описанию. Люди буквально погрязли в грудах неразобранных бумаг и окурков. И это положение дел опять-таки не изменил бы никакой контрреволюционный переворот. Оно непосредственно вытекает из сегодняшней обстановки в России. Если бы по воле рокового случая кто-либо из военных авантюристов, вроде Юденича или Деникина, захватил власть в России, он, в своем торжестве, лишь усугубил бы и без того немалые трудности беспробудным пьянством, хищениями, тратами на развратных содержанок. А между тем, как бы ни старались мы опорочить большевиков, невозможно отрицать, что все они, за редчайшими исключениями, не только беззаветные труженики, но и подлинные пуритане.

Общая неорганизованность в России вызывает у меня тем более резкое осуждение, что из-за этого не состоялась моя встреча с Луначарским. Мне пришлось потратить более трех дней на разъезды, телефонные переговоры и ожидание, чтобы добиться полуторачасовой беседы с Лениным и короткой встречи с Чичериным. При такой нерасторопности, если учесть, что пароходы из Ревеля в Стокгольм курсируют нерегулярно, мне пришлось бы ради встречи с Луначарским задержаться в России по меньшей мере еще на неделю. Вся моя поездка в Москву была испорчена самыми досадными недоразумениями. Сопровождавший нас матрос с серебряным чайничком совершенно не знал Москвы, и устраивать мои встречи там было поручено одному американцу, который плохо владел русским языком и едва мог объясниться по телефону. Хотя Горький при мне звонил из Петрограда в Москву и заблаговременно договорился о моей встрече с Лениным, в Москве заявили, что не были предупреждены о моем приезде. А когда пришло время возвращаться в Петроград, меня по ошибке посадили не в тот поезд, и я провел в дороге не четырнадцать, а двадцать два часа. Может показаться, что все это мелочи, недостойные внимания, но, если вспомнить, что в России передо мной всячески хвастали усердием и образцовым порядком, подобные вещи представляются весьма знаменательными. Уже в дороге, когда обнаружилось, что мы едем почтовым поездом, а курьерский ушел три часа назад, в то самое время, когда все наши вещи были давно уложены и мы слонялись по вестибюлю особняка, дожидаясь, когда же за нами приедут, я взорвался и дал волю своему красноречию. Я высказал матросу на доступном ему языке свое мнение о русских порядках. Он смиренно выслушал мои язвительные речи. А когда я наконец смолк, он ответил мне опять-таки весьма знаменательной фразой, показывающей, как несуразно рассуждают сейчас в России. «Что поделаешь, – сказал он, – блокада…»

Но хотя мне и не удалось встретиться с Луначарским, я все же видел некоторые плоды его трудов. Деятель просвещения прежде всего имеет дело с людьми, а недостатка в людях Россия все еще не испытывает, и в этом смысле у Луначарского есть несомненное преимущество перед большинством его коллег. И хотя я был исполнен предубеждения и недоверия, теперь мне приходится признать, что в условиях величайших трудностей большевики сумели поднять дело просвещения на поразительную высоту.

Начало было самое неудачное. Приехав в Петроград, я сразу выразил желание побывать в какой-нибудь школе, и на другой же день мне показали школу, которая произвела на меня весьма невыгодное впечатление. Оборудована эта школа превосходно, гораздо лучше, чем большинство средних школ в Англии, ученики там, по-видимому, способные и сообразительные; но мы пришли уже после конца занятий. Я не мог побывать на уроках, а дисциплина, судя по поведению ребят, оставляла желать лучшего. Я заподозрил, что ко встрече со мной заранее приготовились, и такая школа – единственная на весь Петроград. Специально выделенный сопровождающий стал задавать ребятам вопросы об английской литературе и о любимых английских писателях. Одно имя затмевало все остальные. Мое собственное. Такие пигмеи, как Милтон, Диккенс и Шекспир, пресмыкались у ног этого гиганта литературы. Отвечая на дальнейшие вопросы, ребята перечислили названия доброго десятка моих книг. Тогда я сказал, что совершенно удовлетворен посещением и с меня вполне достаточно – в самом деле, мог ли я желать большего? – и ушел с принужденной улыбкой, негодуя на организаторов этого спектакля.

Через три дня я неожиданно отказался от всех встреч, назначенных на утро, и настоял, чтобы мне показали наугад какую-нибудь из ближайших школ. Я не сомневался, что в прошлый раз меня обманули и уж теперь-то я не увижу ничего хорошего. Однако все оказалось гораздо лучше, чем в прошлый раз. Лучше было и само здание, и учебные пособия, и дисциплина, а побывав на уроках, я убедился, что преподавание поставлено прекрасно. Преподают там главным образом женщины, пожилые и, видимо, очень опытные, – я решил побывать на уроке геометрии, потому что язык чертежей не требует перевода. Кроме того, мне показали множество превосходных рисунков и макетов, сделанных руками самих ребят. Школа обеспечена достаточным количеством наглядных пособий. Особенно привлекла мое внимание удачно подобранная серия пейзажей для преподавания географии. Там же было много химических и физических приборов, которые, надо полагать, широко используются. Зайдя на кухню, где готовили еду для детей – в Советской России детей кормят в школе, – я убедился, что эта еда превосходна и отлично приготовлена, много лучше, чем на кухне для взрослых, где мы побывали. На сей раз я был гораздо более удовлетворен. Перед уходом мы с помощью наводящих вопросов подвергли проверке поразительное пристрастие русских ребят к Г. Дж. Уэллсу. Никто из учеников даже не слышал о таком писателе. В школьной библиотеке не оказалось ни единой его книги. Тут уж я окончательно убедился, что попал в самую обычную школу. Теперь я понимаю, что первую школу выбрали не с коварным умыслом представить просвещение в России в ложном свете, как я решил сгоряча, – все это было подстроено с самыми благими намерениями моим собратом по перу, литературным критиком Чуковским, который хотел показать мне, какой любовью я пользуюсь в России, недооценив серьезности моей миссии.

Позднее, когда я собрал новые сведения, а также сравнил свои наблюдения с наблюдениями других людей, побывавших в России, и в особенности доктора Хейдена Геста, который тоже неожиданно посетил несколько московских школ, я убедился, что в Советской России, стоящей перед лицом величайших трудностей, не прекращается огромная работа, начатая в области просвещения, и, невзирая на тяжелую общую обстановку, количество школ в городах, безусловно, выросло со времен царизма, а преподавание улучшилось. (Крестьянства все эти преобразования, как обычно, почти не коснулись, исключение составляют лишь несколько «показательных» районов.) Школы, которые я видел, не уступали английским школам, где учатся дети представителей средних классов. Эти школы общедоступны, предполагается ввести обязательное образование. Конечно, в России есть свои, особые трудности. Часто не хватает учителей, нелегко заставить учеников посещать школу. Многие из них предпочитают занятиям уличную торговлю. Значительная часть подпольной торговли сосредоточена в руках у детей. Их гораздо трудней изловить, чем взрослых, и к тому же убеждения не позволяют коммунистам их преследовать. А русские дети развиваются необычайно рано для северян.

Совместное обучение подростков до пятнадцати-шестнадцати лет, введенное по всей России, при нынешнем падении нравственности повлекло за собой самые дурные последствия. Я обратил на это внимание, когда бывший председатель Петроградской Чрезвычайной комиссии Бакаев со своим коллегой Залуцким приехал за советом к Горькому. Они разговаривали с полнейшей откровенностью, и мне тут же переводили каждое их слово.

Кроме того, меня ужаснули и потрясли статистические данные о нравственности петроградской молодежи, собранные и опубликованные большевистскими властями. Не знаю, сопоставимы ли они с английскими данными – если таковые имеются, – отражающими положение там, где с молодежью особенно неблагополучно, например на восточной окраине Лондона или в таких промышленно отсталых городах, как Ридинг. (Могу предложить читателю взять для сравнения «Пути порока», отчет Фабианского общества о проституции.) Не знаю, что показало бы сравнение их с данными, относящимися ко временам царизма. Не могу судить также, в какой мере это обусловлено нуждой и тяжелыми, почти безысходными жилищными условиями в России. Но остается несомненным, что в русских городах, где неуклонно насаждается просвещение и ширится духовное развитие молодежи, вместе с тем растет и ее распущенность, особенно в половых отношениях, и это происходит в то самое время, когда старшие являют собой пример небывалой воздержанности и поистине пуританского целомудрия. Угарная нравственная лихорадка, сотрясающая молодежь, омрачает картину просвещения в России. В целом я склонен отнести это за счет разложения всего общества; ведь и во всех европейских странах во время войны наблюдалось подобное же падение нравов среди молодежи; однако сама революция, которая лишила школы многих старых, опытных учителей и поставила под вопрос все моральные нормы, бесспорно, способствовала, пока еще невозможно сказать в какой мере, разрушению нравственных устоев в России.

В тяжелых условиях голода, распада семьи и полнейшего хаоса в жизни общества большевистское государство берет городских детей на воспитание. Возникает все больше школ-интернатов. Дети в городах России, подобно детям английских привилегированных классов, поступают в закрытые учебные заведения. В Петрограде, неподалеку от второй школы, где я побывал, есть два больших общежития, одно для мальчиков, другое для девочек. В этих условиях легче осуществлять правильное физическое и нравственное воспитание детей. Это опять-таки не только соответствует коммунистическим принципам, но продиктовано отчаянным положением в стране. Целые города превращаются в трущобы, и большевистское правительство, при невиданных масштабах своей деятельности, вынуждено идти по стопам доктора Барнардо.

Мы побывали в специальном приемнике, куда приводят своих детей родители, лишенные возможности при теперешних ужасающих условиях чисто одеть их, прилично воспитать и прокормить. Приемник разместился в бывшей Европейской гостинице, видевшей при старом режиме немало веселых кутежей. На крыше сохранился летний сад, где некогда выступал струнный квартет, а на лестничной площадке мы видели французскую вывеску золотыми буквами по матовому стеклу: «Coiffure des Dames»[3]3
  Дамская парикмахерская (франц.).


[Закрыть].

Тонкие позолоченные стрелки указали нам путь в ресторан – заведение, давно исчезнувшее из суровой петроградской жизни. Сюда и приводят детей; прежде всего их помещают в изолятор для санитарной обработки и выявления инфекционных болезней (девять новичков из десяти приносят на себе отвратительных насекомых), затем переводят в другой изолятор, где подвергают своего рода нравственному карантину, обнаруживая дурные привычки и предосудительные наклонности. Здесь происходит отсев, и некоторых отправляют в специальные школы для трудновоспитуемых. Остальных государство берет на воспитание обычным порядком, и они поступают в интернаты.

Разумеется, здесь налицо полнейшее «разрушение семьи», причем широкая сеть, созданная большевиками, охватывает детей всех сословий. Днем родители сравнительно свободно могут видеться со своими детьми, но практически не имеют возможности влиять на их воспитание, выбирать для них одежду и т. д. Мы видели детей на различных стадиях этого воспитательного процесса, и всегда у них был здоровый, веселый и довольный вид. Но следует учесть, что у них превосходные воспитатели. Многие мужчины и женщины, втайне или открыто недовольные существующим политическим строем, но горячо стремящиеся служить России, нашли здесь работу, которой они могут отдаться искренне, с чистой совестью. Как оказалось, моя переводчица и та женщина, которая показывала нам детский приемник, были хорошо знакомы, обе они часто обедали и ужинали в Европейской гостинице в дни ее былого великолепия. Теперь эта женщина скромно одета, коротко подстрижена, держится со строгим достоинством; ее муж – белогвардеец и служит в польской армии; у нее двое детей, которые воспитываются в интернате, а на ее попечении десятки чужих ребятишек. Она нескрываемо гордится своей работой и сказала нам, что теперь – в этом сдавленном нуждой городе, на который уже легла зловещая тень голода, – жизнь ее гораздо богаче и содержательней, чем в прошлые времена.