Текст книги "Россия во мгле"

У меня не остается места, чтобы рассказать обо всей остальной работе в области просвещения, с которой мы ознакомились в России. Поэтому я в коротких словах расскажу лишь о доме отдыха для рабочих на Каменном острове. Там я увидел сочетание поразительного с нелепым. Рабочие получают возможность пожить две или три недели без забот, в изысканной роскоши. Это прекрасная усадьба с живописным парком, оранжереей и дворовыми службами. Столы покрыты белоснежными скатертями, украшены цветами, и прочее, и прочее. Рабочему поневоле приходится достойно держать себя среди такого изящества. Это составная часть воспитательного процесса. Мне рассказали, что, если кто-нибудь забудется и по доброй старой деревенской привычке, громогласно откашлявшись, сплюнет на пол, служащий обводит плевок мелом и заставляет нарушителя вытереть поруганный паркет. Аллея, ведущая к дому, изукрашена в духе футуризма, у ворот высится гипсовая статуя «рабочего», опершегося на молот, причем гипс, из которого она отлита, взят из хирургических отделений петроградских больниц… Но сама по себе мысль повышать культуру рабочих, предоставляя им возможность окунуться в обстановку уюта, пожалуй, не плоха…

Многое из этой деятельности большевиков мне нелегко взвесить на весах справедливости. Но все же созидательная и воспитательная работа продолжается, и хотя в ней достойное восхищения соседствует с нелепым, среди жесточайшей нужды и всеобщего упадка уже расчистились хотя бы небольшие светлые островки, которые представляются мне островками надежды. Кто может измерить их прочность, их способность противостоять инерции, насколько они окрепнут и расширятся, если Россия добьется передышки в гражданской войне и на внешних фронтах, сможет оправиться от голода и лишений? Именно об этой возрожденной России, о России грядущей мне больше всего хотелось поговорить с Лениным, когда я отправился к нему в Кремль. О беседе с ним я расскажу в шестой главе.

V
Петроградский совет

В четверг 7 октября мы побывали на заседании Петроградского совета. Нас предупредили, что этот законодательный орган совсем не похож на английскую палату общин, и это совершенно справедливо. Как почти все, что делается в Советской России, заседание поразило нас полнейшей неподготовленностью и стихийным характером. Невозможно придумать организацию, менее подходящую для столь серьезных и ответственных функций.

Заседание состоялось в зимнем саду Таврического дворца, некогда принадлежавшего Потемкину, фавориту Екатерины II. При царизме здесь собиралась Государственная дума. Я побывал на одном из ее заседаний в 1914 году и наблюдал в действии эту ленивую говорильню. Вместе с мистером Морисом Барингом и одним из родственников Бенкендорфа я поднялся на галерею для гостей, полукружьем охватывающую зал. Зал этот, приблизительно на тысячу мест, был почти пуст. Председатель с колокольчиком сидел на возвышении, за его спиной разместились в ряд стенографистки. Не помню уже, какой вопрос в тот день обсуждался; могу, однако, сказать с уверенностью, что он никого особенно не интересовал. Помнится, Баринг обратил внимание на то, как много священников в составе Третьей думы; их рясы и бороды сразу бросались в глаза среди редких, рассеянных по залу депутатов.

Теперь же мы оказались не сторонними наблюдателями, а непосредственными участниками заседания; нас усадили позади председателя, где были отведены места для членов правительства, официальных гостей и т. п. Председательский стол, возвышение, стенографистки – все было на прежних местах, но вместо скуки парламентской говорильни вокруг нас царили толчея, шум и неповторимое воодушевление массового митинга. Позади председателя, на скамьях, тесным полукругом сидели человек двести или даже больше: моряки в военной форме, штатские, судя по одежде – служащие и рабочие, множество женщин с интеллигентными лицами, несколько представителей азиатских народностей и еще какие-то гости неведомо откуда, а в переполненном до отказа зале люди толпились в проходах и под галереей. Вероятно, собралось две, а то и три тысячи мужчин и женщин. Все это были члены Петроградского совета, работа которого, в сущности, представляет собой совместное заседание подчиненных ему районных советов. На галерее для гостей тоже теснились люди.

За столом, спиной к нам, сидели Зиновьев, его ближайший помощник Зорин и председатель. На обсуждение были поставлены условия мира с Польшей. Собравшиеся тяжко переживали поражение и склонны были отвергнуть требования поляков. Вскоре после нашего прихода Зиновьев выступил с длинной и, сколько я мог судить, очень удачной речью, подготовляя всю эту массу людей к мысли о необходимости уступить. Поляки ставят наглые условия, но в настоящее время Россия вынуждена их принять. Потом взял слово какой-то пожилой человек, который яростно обвинял русский народ и правительство в безбожии; Россию постигла кара за грехи, и, если она не раскается, не вернется в лоно веры, бедствиям ее не будет конца. И хотя собравшиеся не разделяли этих взглядов, ему дали высказаться до конца. После этого открытым голосованием была принята резолюция о заключении мира с Польшей. Затем наступил и мой черед. Было объявлено, что я приехал из Англии для ознакомления с большевистским строем; далее последовали неумеренные похвалы в мой адрес; и наконец, меня призвали отнестись к этому строю справедливо и не следовать примеру тех иностранных гостей (подразумевались миссис Сноуден, Гест и Бертран Рассел), которые недавно воспользовались гостеприимством Советской Республики, а потом выступили с недружественными высказываниями. К этому призыву я отнесся сдержанно; ведь я приехал в Россию для того, чтобы составить собственное суждение о большевистском правительстве, а не для славословий. Теперь мне предстояло выйти на трибуну и обратиться к многолюдному собранию. Я знал, что некоторых иностранных гостей уже постигла на этой трибуне печальная судьба, так как впоследствии им нелегко было объяснить смысл тех речей, которые переводчики от их имени передали по радио на весь мир. К счастью, у меня было некое предчувствие, что мне придется выступить. Во избежание недоразумений я заранее написал по-английски короткую речь, которую по моей просьбе тщательно перевели на русский. Я начал с того, что сам я отнюдь не марксист и не коммунист, я коллективист, и, по моему мнению, русские в это тяжкое для них время, стремясь обрести мир и поддержку, должны возлагать надежды не на социалистическую революцию в западных странах, а на общественное мнение умеренных, либерально настроенных людей Запада. Я сказал, что большинство людей на Западе решительно выступает за мир с Россией и за то, чтобы ей была предоставлена возможность свободно избрать собственный путь развития. Однако сами западные страны, возможно, изберут совсем иной путь. Окончив, я вручил русский текст Зорину, что не только облегчило ему переводческую задачу, но и не оставило никакой почвы для недоразумений. Впоследствии моя речь была полностью, без каких-либо искажений, напечатана в «Правде».

После этого Зорин предложил командировать Зиновьева в Берлин, на съезд Независимой социал-демократической партии. Зорин остроумен, обладает чувством юмора, и он сразу поднял настроение в зале. Его предложение было принято открытым голосованием, после чего заслушали и обсудили доклад о выращивании овощей в пригородах Петрограда. Вокруг этого практического вопроса разгорелись страсти. В зале вскакивали с мест, произносили короткие, длившиеся немногим более минуты речи и снова садились. Выступающих перебивали выкриками. Все это скорее походило на большой рабочий митинг в Куин-холле, чем на заседание законодательного органа в том смысле, как принято понимать в Западной Европе.

Когда обсуждение кончилось, произошло нечто совсем уж невиданное. Все, сидевшие на возвышении, хлынули в зал, и без того переполненный, пристроились там кто как мог, а позади председательского стола опустился большой белый экран. На левом крыле галереи появился оркестр. Начался просмотр кинофильма в пяти частях, посвященного Бакинскому съезду, о котором я уже писал. Фильм смотрели с интересом, но без бурных оваций. После его окончания оркестр заиграл «Интернационал», и публика – или нет, прошу прощения! – Петроградский совет с пением этой знаменитой песни стал расходиться. В сущности, это был массовый митинг, решительно не способный ни на какую законодательную деятельность; он мог лишь одобрить или не одобрить программу правительства, но и только. По сравнению с английским парламентом в нем не более слаженности, цельности и четкости, чем в груде разрозненных колесиков по сравнению со старомодными, неточными, но еще исправными часами.

VI
Кремлевский мечтатель

Я поехал из Петрограда в Москву главным образом для того, чтобы увидеться и поговорить с Лениным. Этой встречи я ждал с большим интересом и был заранее предубежден против него. Но он оказался совсем не похожим на того человека, которого я предполагал увидеть.

Ленин не писатель; по его опубликованным сочинениям нельзя судить о его личности. Короткие, резкие брошюры и статьи, издаваемые в Москве под его именем, в которых нередко высказываются ошибочные представления о психологии западных рабочих и упорно отстаивается нелепый тезис, что в России произошла та самая социалистическая революция, которая была предсказана Марксом, не отражают, как я убедился при встрече с ним, и крупицы его интеллекта. Порой в этих работах блеснет вдохновенная прозорливость, в целом же они лишь повторяют готовые идеи и формулировки ортодоксального марксизма. Быть может, это необходимо. По-видимому, только такой язык и понятен коммунистам; внезапный переход к новой терминологии породил бы недоумение и разброд. Левый коммунизм – это хребет нынешней России; к сожалению, хребет этот лишен гибкости, он лишь с величайшим трудом поддается на угодливую лесть.

Москва, залитая ярким октябрьским солнцем, в уборе золотистой, трепещущей листвы, по сравнению с Петроградом, выглядела привольней и оживленней. На улицах несравненно более людно, свободней идет торговля, довольно много извозчиков. Рынки открыты. Улицы и дома не так разрушены. Правда, кровопролитные уличные бои в начале 1918 года оставили довольно много следов. Один из куполов нелепого собора Василия Блаженного, что стоит у самых ворот Кремля, разворочен снарядом и до сих пор не восстановлен. Мы заметили, что трамваи не перевозят пассажиров; их используют для доставки продовольствия и топлива. Говорят, что в этом смысле Петроград обеспечен лучше Москвы.

Десять тысяч крестов на московских церквах по-прежнему ярко сверкают при свете дня. На высоких кремлевских башнях простирают крылья имперские орлы; большевистское правительство слишком занято или безразлично к таким вещам, и орлов до сих пор не убрали. В церквах идут богослужения, верующие истово прикладываются к иконам, нищим на паперти удается порой выклянчить подаяние. Особенно много богомольцев привлекает знаменитая часовня с чудотворным образом Иверской Божьей матери неподалеку от Воскресенских ворот. Толпы крестьянок, не имея возможности протиснуться в маленькую часовню, целуют камни у входа.

А напротив, на стене дома, висит мраморная доска со знаменитым ныне лозунгом, прибитая здесь вскоре после революции по распоряжению московских властей: «Религия – опиум для народа». Воздействие этого лозунга значительно ослабляется тем, что народ в России неграмотен.

По поводу этой надписи у меня вышел короткий, но довольно забавный спор с американским финансистом мистером Вандерлипом, который жил вместе с нами в особняке для гостей правительства. Он утверждал, что лозунг нужно убрать. Я возразил, что его следует сохранить для истории, и к тому же веротерпимость должна в равной мере распространяться и на атеистов. Однако мистер Вандерлип был слишком возмущен и не мог вникнуть в смысл моих слов.

Особняк, где мы жили вместе с мистером Вандерлипом и одним ловким английским скульптором, который как-то сумел пробраться в Москву и получить заказ на бюсты Ленина и Троцкого, просторный, богато обставленный, стоял на Софийской набережной (№ 17), прямо напротив высокой кремлевской стены, за которой теснят друг друга купола и башенки этой царской твердыни. Здесь мы чувствовали себя далеко не так свободно и непринужденно, как в Петрограде. Стража у ворот ограждала нас от случайных посетителей, тогда как в Петрограде самые разные люди приходили ко мне побеседовать частным порядком. Насколько я понял, мистер Вандерлип прожил в Москве уже несколько недель и предполагал пробыть еще примерно столько же. У него не было ни прислуги, ни секретаря, ни переводчика. Он не вел со мной разговоров о своих делах, лишь осторожно обронил раз-другой, что это чисто финансовые и торговые дела, совершенно не связанные с политикой. Я слышал, что он привез Ленину письменные полномочия от сенатора Гардинга, но, поскольку любопытство не в моем характере, я даже не пытался проверить это и вообще предпочел не вмешиваться. Я не спросил даже, каким образом в коммунистическом государстве можно заключать торговые или финансовые сделки с кем-либо помимо правительства, а с правительством – иметь дело вне связи с политикой. Я молчаливо признал, что подобные тайны выше моего разумения. Соблюдая полнейшую сдержанность, мы вместе садились за стол, ели, курили, пили кофе, беседовали. «Миссия» мистера Вандерлипа, окруженная глубоким молчанием, стала для нас чем-то вездесущим и многозначительным.

Моей встрече с Лениным предшествовала долгая и неприятная волокита, но вот наконец я отправился в Кремль, сопровождаемый господином Ротштейном, игравшим прежде видную роль в коммунистических кругах Лондона, и одним американским товарищем с большим фотоаппаратом, – этот товарищ, как я понял, тоже был представителем русского комиссариата иностранных дел.

Помню, в 1914 году доступ в Кремль был совершенно свободный, совсем как в Виндзорский замок, и в его ворота тоненькой, но непрерывной струйкой вливались по двое и небольшими группками богомольцы и туристы. Теперь же туда нелегко попасть. Еще у ворот начались хлопоты из-за разрешений и пропусков. Прежде чем попасть в кабинет Ленина, нам пришлось пройти, словно через фильтры, через пять или шесть комнат, где охрана и сотрудники проверяли наши документы. Быть может, этого требует личная безопасность Ленина, но тем самым он оказался в отрыве от России и, что особенно важно для осуществления действенной диктатуры, Россия оказалась в отрыве от него. Если к нему все просачивается как бы через фильтры, то и все исходящее от него неизбежно должно просачиваться через те же фильтры и может при этом претерпеть серьезные искажения.

Наконец нас пропустили к Ленину, и мы увидели человека невысокого роста, который сидел за большим письменным столом в светлом кабинете с окнами, выходящими на площадь перед дворцом. На столе был полнейший беспорядок. Я сел сбоку подле стола, и этот невысокий человек – когда он сидит на краешке стула, ноги его едва касаются пола – повернулся ко мне, облокотившись о стол поверх вороха бумаг, и заговорил. Он прекрасно владеет английским языком, но я отметил про себя то весьма характерное для сегодняшней России обстоятельство, что господин Ротштейн неусыпно следил за разговором, иногда вставлял замечания или подсказки. Американец тем временем пристроил свой аппарат и потихоньку, но с большим усердием принялся нас фотографировать. Наша беседа была так интересна, что он нам ничуть не мешал. Вскоре все это щелканье и шевеление стали вовсе незаметны.

Я пришел, готовый к столкновению с марксистским догматиком. Но он оказался совсем не похож на догматика. Я слышал, будто Ленин любит поучать; однако в нашей беседе ничего подобного не было. Много писали о его смехе, который поначалу как будто приятен, но вскоре начинает казаться циничным. Такого смеха я не услышал ни разу. Формой своего лба он напоминал мне кого-то – я не мог припомнить, кого именно, и понял это лишь на днях, когда увидел мистера Артура Бальфура при скупом свете лампы, затененной абажуром. Передо мной был точно такой же выпуклый череп не вполне правильной формы. У Ленина приятное, очень подвижное, смугловатое лицо, живая улыбка, и я заметил у него привычку (возможно, это объясняется каким-либо дефектом зрения) щурить один глаз, делая паузу в разговоре; он не очень похож на известные всем фотографии, так как принадлежит к людям, у которых мимолетное выражение лица гораздо важнее, чем сами черты; во время разговора он иногда жестикулировал над кипами бумаг и говорил быстро, вникая в самую суть дела, безо всякой позы, рисовки или недомолвок, как умеют говорить лишь подлинные ученые.

Всю нашу беседу определяли и пронизывали два – как бы их назвать? – два лейтмотива. Один исходил от меня к нему: «Как представляется вам будущее России? Какое государство вы стремитесь создать?» Другой – от него ко мне: «Почему в Англии до сих пор не началась социалистическая революция? Почему вы не готовите социалистическую революцию? Почему не свергнете капитализм и не провозгласите коммунистическое государство?» Оба эти мотива сплетались, перекликались, дополняли друг друга. Второй возвращал нас к первому: «Но что дала вам социалистическая революция? Успешно ли она завершилась?» И тут мы снова переходили ко второму: «Для ее успешного завершения к нам должен примкнуть Западный мир. Почему это не делается?»

До 1918 года все марксисты считали революцию своей конечной целью. Пролетарии всех стран соединятся, свергнут капитализм и обретут вечное счастье. Но в 1918 году коммунисты неожиданно для себя очутились в России у власти, и нужно было явить миру обещанный золотой век. Этот новый, лучший общественный строй еще не появился, и на то у коммунистов есть весьма красноречивые оправдания – непрекращающиеся войны, блокада и все прочее, но тем не менее они явно начинают понимать, что марксистское мировоззрение не дало им никакой практической подготовки. Можно указать сотню проблем – некоторых я уже коснулся, – к которым они не могут даже подступиться. Однако рядовой коммунист приходит в праведное негодование, стоит вам хотя бы усомниться в том, что при новом строе все делается самым лучшим и самым мудрым образом. Он напоминает самолюбивую хозяйку, которая, когда ее выселяют из дома, требует похвал за идеальный порядок. Он напоминает позабытых суфражисток, которые сулили всем земной рай, стоит только освободиться от тирании «законов, установленных мужчинами». Но Ленин, от чьей откровенности, вероятно, захватывает дух у его последователей, окончательно отверг всякое лицемерие и заявил, что революция в России – это не что иное, как наступление эпохи беспредельных поисков. Он писал недавно, что люди, перед которыми стоит огромная задача ниспровержения капитализма, должны быть готовы к тому, что им придется испробовать один за другим множество методов, пока они не найдут метод, наиболее соответствующий их цели.

Наша беседа началась с обсуждения будущего больших городов при коммунизме. Мне хотелось услышать мнение Ленина о том, как далеко пойдет процесс отмирания городов в России. В разрушенном Петрограде я осознал то, чего не понимал раньше: облик и самую структуру города определяют магазины и рынки, стоит их упразднить, и девять из десяти зданий в обычном городе прямо или косвенно утратят свое назначение и смысл. «Города станут гораздо меньше, – согласился Ленин. – Они изменятся. Да, очень изменятся». Я заметил, что это потребует огромной работы. Придется снести прежние города и построить новые, на другом месте. Церкви и величественные дворцы Петрограда уподобятся историческим памятникам Новгорода Великого или храмам Пестума. Значительная часть современного города перестанет существовать. Ленин охотно согласился со мной. Мне кажется, он рад был встретиться с человеком, сознающим неизбежные последствия коллективизма, которых не могут постичь до конца даже многие из его единомышленников. Предстоит коренная перестройка всей России, полное ее обновление…

А промышленность – предстоят ли и здесь столь же коренные преобразования?

Известно ли мне о том, что уже сейчас делается в России? Знаю ли я об электрификации?

Оказывается, Ленин, который, как и положено ортодоксальному марксисту, осуждает всяческих «утопистов», в конечном счете сам увлекся утопией – утопией электрификации. Он употребляет все свое влияние, стремясь осуществить план строительства в России мощных электростанций, которые дадут целым губерниям свет и энергию для транспорта и промышленности. Он сказал, что в экспериментальном порядке уже электрифицированы два района. Можно ли вообразить более отважный план в этой стране лесистых равнин, населенной безграмотными крестьянами, в стране, где нет ни водных энергетических ресурсов, ни квалифицированных специалистов, где угасает торговля и промышленность? Подобный план осуществляется сейчас в Голландии, он рассматривался в Англии, и в этих густонаселенных странах с развитой промышленностью электрификация, вполне возможно, будет с успехом осуществлена, окажется выгодной и полезной во всех отношениях. Однако в России такой план превосходит самые пылкие технические фантазии. Сколько ни вглядываюсь я в будущее России, словно в темный кристалл, мне не дано разглядеть то, что видит этот невысокий человек, работающий в Кремле: он видит, как вместо разрушенных железных дорог возникают новые, электрифицированные магистрали, как по всей стране прокладываются новые шоссейные пути, как создается новое, счастливое коммунистическое государство с могучей промышленностью. И во время нашей беседы он почти заставил меня поверить в свое предвиденье.

– И вы намерены осуществить все это с крестьянством, приросшим корнями к земле?

– Но не только города будут перестроены: исчезнут все различия между городом и деревней.

– Уже сейчас, – сказал Ленин, – мы не всю сельскохозяйственную продукцию получаем от крестьянства. Кое-где создано крупное сельскохозяйственное производство. Правительство взяло в свои руки большие земельные владения там, где условия этому благоприятствуют, и землю обрабатывают не крестьяне, а рабочие. Возможно, это получит дальнейшее распространение. Сначала такой порядок установится в одной губернии, потом в другой. Крестьяне остальных губерний, эгоистичные и неграмотные, ничего не узнают, пока не наступит их черед…

Справиться сразу со всей массой крестьянства, пожалуй, нелегко; но порознь это можно сделать безо всякого труда. Когда речь зашла о крестьянах, Ленин придвинулся ко мне поближе; он заговорил теперь конфиденциальным тоном. Как будто крестьяне и в самом деле могли подслушать наш разговор.

Я возражал, что нужно не только создать материальную основу общества, нужно преобразовать сознание всего народа. В силу своих обычаев и традиций русские – это нация индивидуалистов и торговцев; чтобы создать новый мир, нужно переделать самые их души. Ленин спросил, ознакомился ли я с той работой, которая ведется в области просвещения. Я рассказал о том, что видел, и кое-что похвалил. Он кивнул с довольной улыбкой. Вера его в свое дело поистине непоколебима.

– Но все это лишь наметки, самые первые шаги, – сказал я.

– Приезжайте через десять лет, и вы увидите, что мы сделаем за это время в России, – отвечал он.

Благодаря ему я понял, что коммунизм, несмотря на Маркса, все же таит в себе огромные созидательные возможности. После того как я перевидел среди коммунистов стольких унылых фанатиков, одержимых идеей классовой борьбы, стольких твердолобых, выхолощенных доктринеров, после всех моих встреч с заурядными приверженцами марксизма, вымуштрованными и исполненными пустой самоуверенности, этот удивительный невысокий ростом человек, который откровенно признает, что строительство коммунизма – это грандиознейшая и сложнейшая задача, и скромно посвящает ее осуществлению все свои силы, буквально пролил бальзам на мою душу. Он по крайней мере видит преображенный, заново построенный мир, этот мир воплощенных замыслов.

Он попросил меня подробнее поделиться впечатлениями, почерпнутыми в России. Я сказал, что, на мой взгляд, коммунисты часто действуют слишком прямолинейно и поспешно, разрушают, когда они еще не готовы строить, и это особенно заметно в Петроградской коммуне. Они ликвидировали торговлю, когда не были еще готовы ввести пайки; уничтожили кооперативные объединения, вместо того чтобы их использовать, и т. д. Тут мы подошли к нашему коренному разногласию, разногласию между коллективистами и марксистами, к вопросу, необходима ли такая крайность, как социалистическая революция, и есть ли необходимость полностью уничтожать старую общественно-экономическую систему, чтобы создать новую. Я считаю, что путем длительного, систематического воспитательного воздействия можно цивилизовать существующую капиталистическую систему и превратить ее в мировую систему коллективизма; однако Ленин уже много лет неразрывно связан с марксистскими догмами, провозглашающими неизбежность классовой борьбы и падение капиталистического строя в качестве непременных предпосылок для строительства нового общества, диктатуру пролетариата и т. п. Поэтому он вынужден был доказывать, что современный капитализм носит закоренелый хищнический характер, что он расточителен и неисправим никакими средствами, и, если его не уничтожить, он всегда будет тупо и бессмысленно эксплуатировать достояние человечества, всячески препятствовать использованию национальных богатств для общего блага и неизбежно порождать войны.

Не скрою, что в этом споре мне пришлось туго. Неожиданно Ленин достал новую книгу Кьоцца Моне «Триумф национализации», которую он, как я понял, прочел очень внимательно.

– Вот видите, стоит только у вас появиться по-настоящему активной коллективистской организации, которая может сыграть какую-то роль в жизни общества, как капиталисты тотчас ее губят. Они погубили ваши национализированные верфи, они не дают вам экономично разрабатывать угольные шахты. – Он похлопал ладонью по книге. – Здесь обо всем этом сказано.

Когда я стал доказывать, что войны порождает не капиталистический строй, а националистический империализм, он вдруг спросил:

– А что вы думаете об этом новом республиканском империализме, исходящем из Америки?

Тут вмешался господин Ротштейн и что-то сказал по-русски, но Ленин оставил его слова без внимания.

И хотя господин Ротштейн взывал к дипломатической сдержанности, Ленин рассказал, что один американец вздумал своими планами поразить воображение Москвы. Он предлагает признать большевистское правительство и оказать России экономическую помощь. Предлагает заключить оборонительный союз, дабы обезопасить Сибирь от японской агрессии. Предлагает создать американскую военно-морскую базу на дальневосточном побережье и подписать долговременную концессию сроком на пятьдесят или шестьдесят лет для разработки природных богатств Камчатки, а также, возможно, и других крупных областей азиатской части России. Как мне кажется, есть ли здесь стремление к миру? Можно ли сомневаться в том, что это – начало новой всемирной грызни? Как на это посмотрят британские империалисты?

– Капитализм, – настоятельно утверждал Ленин, – это вечная конкуренция и грызня. Он прямо противоположен принципам коллективизма. Он не способен перерасти ни в общественное, ни во всемирное единство.

– Но должна же какая-нибудь промышленно развитая держава прийти России на помощь, – сказал я. – Без такой помощи невозможно никакое восстановление…

Наш многоплановый спор остался неоконченным. Мы тепло простились, и я вместе со своим сопровождающим пустился в обратный путь, от барьера к барьеру, через те же фильтры, которые мы уже один раз миновали.

– Это замечательный человек, – сказал господин Ротштейн. – Но все-таки он поступил неосмотрительно…

Мы возвращались в особняк мимо сверкающих золотом деревьев, что растут вдоль древнего рва у подножия кремлевской стены, и я не был расположен разговаривать. Мне хотелось поразмыслить о Ленине, пока его образ свеж в моей памяти, и разглагольствования сопровождающего мне мешали. Но господин Ротштейн говорил не закрывая рта.

Он все убеждал меня не рассказывать мистеру Вандерлипу о возможных перспективах русско-американских взаимоотношений, хотя я заверил его с самого начала, что слишком уважаю ту сдержанность, которой окружил себя мистер Вандерлип, чтобы посягнуть на нее хоть единым опрометчивым словом.

Наконец я вернулся в дом № 17 по Софийской набережной, где сел за стол вместе с мистером Вандерлипом и молодым лондонским скульптором. Нам прислуживал старый лакей, который был удручен скудостью трапезы и вспоминал дни минувшего великолепия, когда в этом особняке гостил Карузо и пел наверху, в большой зале, перед сливками московского общества. Мистер Вандерлип предложил посмотреть один из больших рынков, а вечером побывать на балете, но мы с сыном собирались вернуться в Петроград ночным поездом, чтобы вовремя успеть в Ревель, на стокгольмский пароход.