Текст книги "Из бездны"

– Четыре миньяна. Четыре раза по десять евреев, и их бессловесная молитва при помощи музыкальных инструментов – вот что вы сейчас слышите. Немцы никогда не воспринимали нашу культуру и религию всерьез. Сорок лет водил Моисей наш народ по пустыне. Как четыре точки образуют трехмерную фигуру, так четыре миньяна дают форму тому, что вошло в наш мир вместе с этой симфонией. Четыре стороны у креста, как и у света, четыре реки стекают из рая в преисподнюю и сходятся в озере Коцит. Наполняя ноты скорбью, болью, ненавистью и жаждой мести, они молились не богу, но обращались к иным сферам. Это была мольба о каре для тех, кто попрал саму суть человечности. Иуда, четвертый сын Иакова, от чьего колена израилева ведет свою родословную наш народ. Четыре миньяна – это обращение к четвертой клиппе темного отражения древа сефирот – Гогшекле, что на иврите означает «Сокрушение» И она сокрушает, не правда ли? Сокрушает ваш гнилой арийский род. Все эти беженцы, которых Меркель разбрасывает по гетто и лагерям, прячет на окраинах городов от глаз и от прессы. Тогда все начиналось точно так же – снова дезелбе дрек! Мне жаль, Алекс, что именно тебе пришлось стать подопытным в моей затее, но и я в свои восемь лет не успел сделать никому ничего дурного. Полагаю, мы все же квиты. – По лицу старика текли слезы, задерживаясь в глубоких морщинах, но тонкие губы его были растянуты в улыбке.

Хозяйским жестом герр Шимель развернул к себе ноутбук, и Алекса охватил ужас, когда сквозь пелену боли, застилавшей единственный видящий глаз, он узнал свою собственную страничку на ютубе. На его канал как раз загружался новый файл.

– Сто тысяч подписчиков? Негусто, – издевательски скрипнул композитор, проверяя состояние загрузки. До конца оставалось не больше десяти минут. Своими руками Алекс принес безумному старику инструмент для беспощадной мести невинным людям. Он пытался кричать от осознания происходящего, но получалось лишь сдавленное мычание. Последняя скрипка жалобно визжала, затухая, после чего затихла окончательно, одновременно с сердцем Алекса.

Зла немерено

Над рынком разносилось навязчивое «Зайка моя, я твой зайчик». Болотно-зеленый Grand Cherokee – или Широкий, как его называл сам Дыба, – затормозил в коричневой снежной каше, похожей по виду на ту, которой переложены слои в вафельном торте. Дыба осторожно перешагнул грязевой сугроб, стараясь не запачкать туфли.

– Уважаемый, не соизволите материально поддержать ветерана афганской кампании? – раздался голос снизу. По наледи скреб колодками безногий инвалид в камуфляже. На запаршивевшей голове еле держался голубой берет. Дыба оглядел погоны и разбросанные по груди ветерана медальки, расстегнул молнию барсетки.

– А что, сержант, где ноги оставил?

– В Шутульском ущелье! – отрапортовал тот. – Сто восьмая мотострелковая.

– Крепко вас тогда прижало…

– Да, взяли в клещи, душманы гребаные… Слева, справа, – говорил инвалид, жадно следя за купюрами в руках Дыбы. – А у меня тридцать патронов, «Ксюха» и полные штаны дерьма…

– Да нет, – наигранно удивился Дыба, – какие душманы?! Вы ж перемерзли там, что цуцики. Я помню, в цинк клали, как говядину мороженую.

Взгляд инвалида потускнел, когда вместо денег из барсетки показался массивный кастет.

– Ну что, мудак, значки снимешь или помочь?

Полетели в слякоть медные подделки «За отвагу», «Ветеран»; среди них затесалась и не пойми откуда взявшаяся «За Чеченскую кампанию». Дыба тем временем надел кастет и сжал кулак. Лжеветеран прикрыл голову.

– Не ссы. Убогих не бью. Но еще раз увижу, что наших позоришь, – будешь на бровях ползать, понял?

– Понял, – угрюмо кивнул попрошайка и, дробно стуча колодками, спешно ретировался.

Дыба напоследок вернулся к машине, глянул в боковое зеркало и удовлетворенно кивнул: сетка шрамов, широкая челюсть, бритый череп. В самый раз для наезда.

На точки он не ездил уже давно – не для того Олег Дыбов пробивался на верх криминального мира Тулы, созывал бывших сослуживцев со всех уголков распавшегося СССР, чтобы собственноручно колотить окна и поджигать двери. Но на этот раз лох оказался с сюрпризом.

Перед его появлением город наводнили афиши и объявления следующего содержания: «Торопитесь! Впервые в Туле, знаменитый Вилкас Сайдулас, целитель-гипнотизер, ученик Кашпировского, проведет сеансы оздоровительного гипноза в ДК Туламашзавод 28, 29 и 30 января!»

Торопиться никто не спешил: на первый сеанс пришло полторы калеки – бабки с банками воды да парочка городских сумасшедших. Но вскоре сарафанное радио о «чудесных» исцелениях – ушедших болях, выходе из запоя и едва ли не отраставших вырванных зубах – сделало свое дело: Сайдулас задержался в городе, обратив на себя внимание местного криминалитета. Гастролеров из Москвы старались раньше времени не трогать, щупали осторожно и почти ласково, чтобы не портить репутацию городу. Но гипнотизер засиделся в гостях, и бугры волей-неволей начали раскидывать, кому с него капнет удой. Решил случай – гипнотизер облюбовал себе офис на территории рынка, что у Новомосковского шоссе, а рынок был под Дыбой.

Офис располагался в бывшем пункте приема макулатуры у самой проезжей части. Потянув на себя обитую дерматином дверь, Дыба шагнул в коридорчик, устланный грязным линолеумом. У двери напротив выстроилась очередь: какая-то перекошенная бабка, студентик и семейная пара – жена с заплывшим от чрезмерных возлияний мужем. За отдельным столом сидела конторская мышь в очках с толстыми линзами.

Когда Олег мимо очереди рванул к двери с нарочито медицинской табличкой «Приемная», кто-то из терпил было возмутился, но стоило Дыбе зыркнуть через плечо, и возражения утихли. Звякнув печатками, он повернул ручку двери.

– Сознание покидает тело, ты чувствуешь, как снимаешь с себя руки и ноги, точно перчатки, тело становится невесомым и пустым, как плащ-дождевик…

Вкрадчивый, приятный голос с легким литовским акцентом обволакивал, лился в уши и оседал внутри навязчиво-липким медом. Дыба даже ненадолго застыл, наблюдая престранную сцену. Над сидящим на высоком стуле мальчонкой лет семи водил руками, отгоняя невидимых мух, тощий брюнет в черном костюме. Увидев Дыбу, он застыл, поправил пиджак, подтянул горло водолазки и откашлялся, собираясь что-то сказать.

– Мужчина, за дверью ждите, не закончили еще! – подала голос какая-то пестрая тумбочка у входа. На поверку тумбочка оказалась приземистой бабищей лет сорока. – Сейчас с Ванечкой закончат, и будет ваша очередь.

– Пасть завали! Кто сидя ссыт, тот слова не имеет! – привычно включил бычку Дыба, рассчитывая шугануть, скорее, не тетку, а хозяина офиса. – Щенка в охапку, и на выход!

Свиные глазки бабищи стрельнули по золотым печаткам под сбитыми костяшками, по топорщащейся под мышкой кожаной куртке, по тупоносым туфлям; мелькнуло понимание, густо замешенное на страхе. Наседка вскочила, схватила своего цыпленка и торопливо увела, лепеча: «Пойдем, Ванечка, нас дядя потом вылечит…»

Захлопнулась дверь. Двое мужчин оценивающе смотрели друг на друга. Дыба оглядывал кабинет гипнотизера – авангардистские картинки со спиралями, дипломы, похвальные грамоты и совершенно неожиданный портрет Сталина над столом. Сам же Сайдулас представлял из себя архетипического лоха: неопределенного возраста – то ли двадцать, то ли сорок лет, тощий как жердь, с невыразительными водянистыми глазенками, совершенно не подходящими образу гипнотизера. Тем страннее было, что Чача и Келоид, проверенные, опытные пехотинцы, приехали от Вилкаса мутными и напряженными, мямлили что-то про «гиблое дело, неохота судьбу за яйца дергать».

– Ну что, народный целитель, давай знакомиться! – первым заговорил Олег. – За Дыбу слышал чего?

Новоиспеченный коммерс неопределенно мотнул головой.

– Так вот, Дыба – это я. Да ты прищемись, в ногах-то правды нет. – Положив тяжелую руку на костлявое плечо гипнотизера – в чем тут жизнь-то теплится? – Олег усадил его в высокое кресло, предназначенное для пациентов, уставился глаза в глаза. – Слыхал я, ты на пацанов моих жути нагнал. Признавайся, чем пугал? Мол, загипнотизируешь, сраться под себя начнут или писька стоять не будет?

– Сказал, что душу выпью, – совершенно серьезно ответил гипнотизер, и эта его фраза кирпичом запала Дыбе в сознание, стукнулась о стенки черепа. Легкое балагурство и желание договориться без рамсов тут же сошли на нет.

– Ты в городе человек новый, поэтому пока отделаешься предупреждением. А впредь за метлой следи, когда с уважаемыми людьми разговариваешь! – с каждой фразой Олег наклонялся все ниже и в итоге едва ли не уперся в бледный лоб прибалта. – Теперь я – твоя крыша. Секретутке своей скажи, чтоб все бабло за февраль в пакет сложила. Это за базар твой гнилой. За остальные месяцы – порешаем, не ссы. Я не жадный. Дошло или пояснить для тупых?

– Я вам, шакалам, ни копейки не дам, – с напыщенной аристократической гордостью отвечал Сайдулас, растягивая гласные.

Дыба не был настроен на долгие диалоги. Инстинкты сработали раньше мозга: низкий лоб тяжело врезался гипнотизеру прямо в нос, и тот жидко лопнул раздавленной ягодой. Тощий свалился с кресла, застонал, прижимая руки к лицу. Сжав кастет в правой руке, Олег в последнюю секунду испытал гадливую жалость, левой наподдал гипнотизеру по печени, ткнул беззлобно каблуком под ребра.

– Слушай сюда, вафля. Даю установку – теперь ходишь подо мной. За несговорчивость ставлю на счетчик. Завтра мои приедут, ты отдаешь им два куска зеленых. День просрочки – десять процентов. Не отдал до конца месяца – пеняй на себя. Ты усек?

Гипнотизер кряхтел и отхаркивался, поднимаясь на ноги, – живой. Он отряхнулся, с вызовом поглядел на Дыбу, после чего принялся декламировать, сглатывая кровь:

 
Воздух воспаленный,
Черная трава.
Почему от зноя
Ноет голова?
Почему теснится
В подъязычье стон?
Почему ресницы
Обдувает сон?
Духотой спаленных
Губ не освежить —
Валентине больше
Не придется жить.[7]7
  Фрагмент соцреалистической поэмы «Смерть пионерки» Эдуарда Багрицкого.


[Закрыть]
 

Закончив, Сайдулас резко провел двумя пальцами опешившему Дыбе по векам – среди детей такая подлянка называется мультиками. Перед глазами Олега действительно заплясали серые круги. В горле запершило, будто там лопнул ком из сырой земли и плесени; Дыба закашлялся.

– Слышь, чепушила, ты оху…

– Теперь ты тоже на счетчике! – провозгласил гипнотизер.

Бил его Дыба долго: старательно валял ногами по линолеуму, наступал на пальцы, до хрусткого доханья колотил по ребрам, таскал за волосы, тыкая разбитым в квась лицом в стены.

– Вот так-то, мля. Завтра жду два куска зеленых, и не дай тебе бог просрочить, сука. Фокусник херов…

Отдуваясь, Дыба наконец выпрямился. Порядком вспотевший после расправы, он вышел из офиса, хлопнув дверью, а вслед ему испуганно пялилась очередь. Уже добравшись до Широкого, проверил пейджер. Прочел сообщение, достал «моторолу» размером с кирпич, вытянул антенну и набрал номер:

– Алло, Алевтина Михайловна, звонили?

– Олеженька, ты? У тебя шумно…

– Это шоссе, извиняюсь.

«Олеженька» захлопнул дверь внедорожника.

– Олеж, ты с сотового? Дорого же! – переживал голос пожилой женщины в трубке.

– Да мелочь… Рассказывайте, что у вас? Обидел кто?

– Ой, не дай бог, хорошо все. Спасибо хотела сказать…

– За что?

– Ой, скромник! – усмехнулась Алевтина Михайловна. – За мебель тебе спасибо огромное! И за игрушки для детишек. Наверное, кучу денег потратил?

– Что вы, Алевтина Михайловна, я ж не из своего кармана, это все Фонд ветеранов, – не моргнув глазом соврал Дыба.

– И все же спасибо тебе, Олежа. Не знаю, что бы мы без тебя делали.

– Я ж разве не понимаю, сам в этом приюте вырос… А чего хотели-то?

– Да, тут люди из администрации приезжали, тебя искали – говорят, документы им проверить надо, да еще по пожарной безопасности… Я сказала, что все вопросы решает собственник.

– Все верно.

– Так ты подъедешь?

– Как смогу, Алевтина Михайловна, так сразу…

– Ну, с богом.

Положив трубку, Дыба вдруг заметил на противоположной стороне шоссе копошащуюся в коричневой каше фигуру. Та пыталась то и дело подняться на ноги, но по неведомой причине вновь валилась в слякоть.

«Бухой, что ли?» – подумал Дыба. Мимо, совсем рядом, прошла мамаша, отчитывающая мальца с безразмерным портфелем. Никто из них даже не повернул голову на беднягу. «Мож, помочь?» – шевельнулась совесть, но Дыба тут же отбросил эти мысли – еще пальто испачкает. А фигура тем временем все же поднялась на ноги. Вернее, на ногу – вторая отсутствовала по колено. В натянутой по самый подбородок шапке, одноногий «поводил жалом» и застыл. Глаза инвалида прятались под изодранной тканью, но Дыба чувствовал, что взгляд направлен на него. Не шевелясь, Олег с минуту играл с одноногим в гляделки, пока не почувствовал, что в глазах темнеет. Резко втянув ртом воздух, он осознал, что не дышал все это время. Помотав головой, Дыба отвернулся и завел машину.

– Развелось долбанутых! – буркнул он, выжимая сцепление.

* * *

Сегодня у Дыбы намечалось еще одно дело, гораздо приятнее предыдущего. Припарковавшись у двухэтажного – дореволюционной еще постройки – здания, уродливо облицованного пластиком, он было подбежал к двери, но потом хлопнул себя по лбу. Вернулся к Широкому, положил кастет в бардачок. В заднем стекле машины мелькнула низенькая тень – будто мальчишка какой. Совсем обнаглели!

– Э, але, вагон здоровья? Помочь разгрузить?

Тень не ответила, а на разборки времени не было – импортные котлы показывали почти четверть девятого. Опоздал.

Вбежав в раздевалку, Олег наскоро содрал с себя одежду, бросил на скамью и, обернувшись выданным на входе полотенцем, буквально влетел в предбанник, встреченный сытым пьяным хохотом.

Вокруг деревянного стола, уставленного закуской и запотевшими бутылками, собрался весь цвет Тулы. Тряслись от смеха обвисшие, почти женские сиськи Гагика – тот держал Пролетарский округ. Рядом, ссутулившись, недоверчиво нюхал шашлык костлявый Шухер – этот отвечал за все пряничные палатки на пригородных трассах. Неловко ютился меж бугристых плеч бычков смущенный полукоммерс Женя Василенко, заправлявший производством и реализацией поддельных самоваров из крашеного алюминия. На елозящую у него на коленях рыжую ранетку он не обращал никакого внимания – не до нее, быть бы живу. А в дальнем углу одинокий, точно его окружало защитное поле, нет, не сидел – восседал – благообразный старичок с грустными добрыми глазами. Щеки его непрестанно шевелились. Варикозные вены на бледной коже перемешивались с синюшными контурами наколотых звезд, крестов и колючей проволоки. Купола православного храма на груди нежно окутывало облачко седых волос, а вот у порога было насрано раскидистым поносом старческих пятен. И когда этот старичок легонько, словно кто чиркнул спичкой, откашлялся, воцарилась тишина. Смолк Гагик, подавившись смешком, затихли проститутки, напряглись бычки, завертел головой полукоммерс.

– Что ж ты, Олежа, опаздываешь? Уважаемые люди ждут, нервничают…

Занервничал и Дыба, глядя в теплые усталые глаза законника. «Полны любви», – мысленно усмехнулся он. А было не до смеха.

Вор в законе со смешным погонялом Юра Писка отличался крутым нравом. Бывший щипач, загремевший на кичу еще пацаном, он заехал на хату к одичавшим азерам. Южане, почуяв легкую добычу, прельстились молодым телом карманника, но тот оказался не робкого десятка. Заточенной монеткой – пиской – которую он всегда держал при себе за щекой, Юра пописáл троих человек, а потом еще час с лишним держал оборону против вертухаев. После смотрящий по камере рассудил, что Юра поступил по понятиям и спросить с него нечего. Советский суд за понятия был не в курсе и накинул ему еще двадцатку за мокруху в камере. Откинулся Юра Писка уже взрослым, заматеревшим уголовником – с репутацией, погремухой, наколками и той самой монеткой, что сейчас перекатывалась во рту законника.

Электричество наполнило воздух, пропахший табачным дымом, потом братков и дешевыми духами проституток. В следующую секунду могло произойти что угодно – угодно маленькому старичку в расплывшихся наколках. Наконец тот выдохнул и огласил вердикт:

– Шучу я, Олежа, чего напрягся? Штрафную опоздавшему! Ну-ка, Гагик, намути, нехер руки менять. А что все притихли? Мент, что ль, родился?

И лишь после этой фразы, будто бы разрешающей времени течь дальше, гул разговоров вновь заполнил предбанник. Дыбе всучили до краев наполненный стакан, и тот одним глотком осушил его под одобрительное кряканье Гагика. Нос щекотнуло не пойми откуда взявшимся запахом гари.

– Так, ну, теперь, когда все в сборе… А ты чего тушуешься, Олежа? Тоже девочку выбери, пущай пока тебе плечи помассирует – вон ты какой нервный, – проскрипел Юра Писка. – Выбирай на вкус!

Проститутки дружно повернулись к Олегу. Одна под тяжелым взглядом Дыбы застенчиво подтянула полотенце на грудь; морда же другой была покрыта прыщами, как глубоководная мина, – поди, еще восемнадцати нет. Рыженькая Дыбе понравилась: и грудь, и жопа – все на месте, но лишний раз обделять безобидного, в общем-то, Василька ему не хотелось. Решение нашлось само – оно пьяно пошатывалось в темном проходе, ведущем к бассейну.

– А эта тоже работает? – кивнул Олег на силуэт в коридоре. – Эй, милая, ближе подойди!

– Ты чего, Дыба?! – испуганно спросил чернявый Гагик, вглядываясь во тьму коридора. – Нет там никого.

– Как нет? А эта… – Дыба не договорил.

– Олежа, – ласково спросил вор в законе, – ты на «хмурый» подсел? Или чего похуже?

– Да вы разводите, пацаны! – с деланой бодростью хохотнул Дыба, но почувствовал, как капля холодного пота сбежала по позвоночнику и затерялась меж ягодиц. Одно дело, когда Юра Писка вперяет в тебя свои омертвевшие за десятилетия лагерной жизни фары, решая, жить тебе или умереть, и совершенно другое – когда видишь что-то, чего нет и быть не должно. – Вот я сейчас схожу проверю! Смотри, Гагик, если разводишь – я с тебя спрошу!

Так, бросив угрозу и придав себе тем самым уверенности, Дыба пошлепал босыми ногами по кафелю во мрак. За спиной звенела тишина. «Ну, суки, я вам устрою!» – думал он, приближаясь к тени у бассейна.

– Ну что, красивая, давай знакомиться! – нарочито громко обратился он к ней и щелкнул выключателем. В помещении загорелся свет, и Олег Дыбов – младший сержант Триста сорок пятого парашютно-десантного полка, переживший бойню в ущелье Микини, успешно штурмовавший перевал Саланг, он же Дыба – грозный глава Зареченской ОПГ, которого побаивались даже цыгане, – шлепнулся на задницу, взвизгнул совершенно по-бабьи и пополз назад, отталкиваясь пятками прочь от воплощенного кошмара, что с шипением тянул к нему покрытые волдырями ладони.

«Красивая» и правда была бы ничего, если бы не страшный, до обугливания, ожог, покрывавший всю левую половину тела. Левый глаз запекся вареным яйцом, правый беспорядочно вращался в глазнице; волосы продолжали тлеть, левая же грудь, вывалившаяся из легкомысленного пеньюара, аппетитно шкворчала.

– Сука!

Сочтя, что отполз достаточно далеко, Олег вскочил на ноги и бегом вернулся в предбанник, тряся гениталиями, чем вызвал смех ранеток. Те, однако, умолкли, едва Юра Писка цыкнул зубом.

– Олежа! Что ж ты старика расстраиваешь! Вам, молодым, новое подавай, понимаю. В мои годы кокса никакого не было. Чефир там, анаша чуйская – это да. А ты, Олежа, этой дрянью не увлекайся. Ты нам живой и здоровый нужен, и при делах, – скрипуче подосадовал законник.

– Да. Да…

Дыба смотрел в пол, пучил глаза. «Может, в водку что подсыпали? Или приколы у них такие? Наняли актрисульку… А как же она тогда шкворчит?» В носу еще колыхались противный флер паленых волос и аппетитный аромат шашлыка. Поднять голову и посмотреть в сторону коридора Олег не решался. Перед глазами вновь темнело, как тогда на шоссе.

– Мальчики, он не дышит! Синий весь! – пискнула одна из ранеток.

– Дыба, ты чего, Дыба? – посыпалось со всех сторон. Олега подхватили со спины, голова погрузилась во что-то мягкое. Подняв глаза, он встретился взглядом с волосатыми ноздрями Гагика. Дыба чувствовал, что умирает, но хуже того – не знает, что с этим делать. Легкие горели огнем, тем самым, что дотлевал в волосах страшилища у бассейна.

– Ему искусственное дыхание делать надо! – пискнула рыжая избранница Василенко.

– Тебе-то, лахудре, откуда знать?

– Я вообще-то интернатуру заканчивала!

«Зачем искусственное?! – вдруг мысленно возмутился Дыба. – Я же и сам могу. Могу же?»

И, чтобы проверить, вдохнул полной грудью. Тут же отступила тьма в уголках глаз, отхлынул из конечностей новокаин оцепенения. Олег встал на ноги, вырвавшись из объятий Гагика.

– Прикиньте, мужики… Как дышать, забыл! – ошарашенно произнес Дыба, ощупывая горло. В сторону коридора он смотреть опасался.

– Расслабиться тебе в мазу, Олежа. Может, в Сочах недельку прибалдеть, – по-отечески проскрипел Писка. – Ты мне набери завтра, у меня лепила есть проверенный…

Олег ошалело кивнул и, не прощаясь, как ошпаренный выскочил из предбанника.

* * *

Дыба гнал Широкого по ночной Туле, изо всех сил стараясь смотреть только на дорогу. Нужно было скорее добраться домой и проспаться от этой вездесущей дряни. «Утро вечера мудреней», – пульсировала мысль.

В подъезде кто-то опять выкрутил лампочку, но сегодня Дыба, вопреки обыкновению, был благодарен неведомому хулигану – так был ниже шанс увидеть лишнее. Не раздеваясь, Олег тяжело плюхнулся на разложенный диван, отпил добрые грамм сто коньяка и уткнулся носом в подушку. Но сон, будто издеваясь, то накатывал, то вдруг отступал, наполняя сознание утренней бодростью, как труба горниста в пионерлагере.

– Сука, да что ж ты будешь делать! – выругался Дыба, поднимаясь. Отправился на кухню, щелкнул плитой. Конфорка озарилась венцом синих болотных огоньков. Олег открыл шкаф над раковиной и принялся сбрасывать содержимое на столешницу – там, в глубине, должен был лежать травяной сбор, подаренный Алевтиной Михайловной. «Сама сушила, – говорила она тогда. – Ты, Олежа, как плохо спать будешь, завари и пей на ночь, и никаких больше кошмаров». В тот день он не раз пожалел, что разбередил душу пожилой женщины жалобами на гнетущие муторные сны о товарищах, что навсегда остались в степях Афганистана.

Травяной сбор Олег нашел на столе – как месяц назад бросил, так с тех пор он там и валялся, завернутый в фирменный пакет «Мальборо». Потянувшись к столу, Дыба случайно посмотрел в окно и замер. С высоты шестого этажа были хорошо видны неподвижные фигурки, застывшие на снежной глазури посреди растасканной на металлолом детской площадки, – дворник не убирался уже неделю: может, запил, а может, и сгинул. Там, по колено в снегу, стояли человек пять. Их бледные лица были направлены вверх, и Дыба не сомневался: смотрят они именно в его окно. Одноногий в шапке, натянутой на лицо, и обожженная проститутка – видать, кто-то с досады приложил профуру щами к каменке – были Олегу уже знакомы. К ним присоединился обледенелый, перекрученный бомж и огромная вспухшая старуха, из которой на снег сочилась темная жижа. Пятого было не разглядеть – низкорослый жмур влез в самый центр кустарника.

Твари не шевелились, не дышали, лишь, как загипнотизированные, пялились в его темное окно. Через толпу мертвецов как ни в чем не бывало прошагал дедок в брежневском «пирожке» и с авоськой. В этот момент Олег почувствовал себя предельно, бесконечно одиноким и беззащитным – один на один с этими тварями. Хотелось отойти, отпрыгнуть прочь из-под слепого взгляда жмуров, но из глубин рассудка утопленником всплыло четкое осознание: «Пока ты смотришь – они не двигаются».

Так они и торчали друг напротив друга: Дыба на кухне под бешеный свист давно закипевшего чайника и жмуры – по колено в снегу, точно остатки снесенного джипом частокола. Когда в глазах начало темнеть, Олег уже знал, что нужно делать: совершив над собой усилие, он вдохнул и выдохнул, напрягая едва ли не все мышцы, чтобы расправить слипшиеся от ужаса легкие. Под взглядами жмуров вегетативная нервная система сачковала, и дышать приходилось «самому». Все решил шаг – неуверенный и неловкий шаг обожженной проститутки в сторону подъезда.

Олег, вернув себе контроль над телом, рванул в коридор, вынул из висящей на вешалке кобуры верный «Тульский Токарев», прижался спиной к стене и зарычал, целясь в массивную железную дверь:

– Ну, сукины дети, подходи по одному!

Тут Дыба немного лукавил, подбадривая себя самого яростной бравадой. Чтобы сукины дети подходили, ему хотелось меньше всего. Поэтому, когда дверной глазок погас, загороженный чьим-то силуэтом, Олег, не раздумывая, выпустил пулю по двери. Та оставила неглубокую темную вмятину в самом центре, а силуэт пропал. Заслышался топот по лестнице, прогремело подъездное эхо: «Долбанутый!»

Бессильно Дыба осел по стенке на пол, не спуская глаз с двери; он сверлил ее взглядом, пока по гофрированному металлу не поползли тусклые лучи рассвета. Олег поднялся на ноги, сбегал в ванную, умылся и спешно покинул квартиру.

До офиса Сайдуласа он доехал минут за семь, едва не стесав отбойник перед самым рынком. Цой из уличных колонок настойчиво требовал: «Перемен!»

Выскочив из Широкого, Олег в три шага преодолел расстояние до двери офиса гипнотизера… чтобы обнаружить промокшее, отпечатанное на принтере объявление: «Вилкас Сайдулас временно приостанавливает прием граждан на неопределенный срок. Просим прощения за неудобства. Администрация».

– Твою мать! – Дыба с досады саданул по двери каблуком. «Облажался ведь, как пацан! – ругал он себя. – Надо было сначала пробить, где живет, куда ходит, чем дышит! Как его теперь искать?»

Впрочем, это не проблема: один звонок, и Чача с Келоидом поднимут на уши всю Тулу и к вечеру доставят гипнотизера насаженным на самовар. Одна беда – дожить бы до вечера. Недолго думая, Дыба запрыгнул обратно в джип и рванул с места.

Вырулив на Оборонную и подрезав возмущенно зазвеневший трамвай, Олег припарковался у ворот храма. Он выскочил из машины, провалился в лужу, хлебнув полный ботинок ледяной жижи, и побежал к крыльцу хлюпающей трусцой. Уже было заскочил внутрь, но опомнился.

– Как там… – Олег перекрестился, тыкая двумя пальцами в случайном порядке то в лоб, то в плечи, после чего дернул дверь на себя.

Храм Двенадцати Апостолов почему-то встретил Дыбу не тяжелым духом ладана, а кислой вонью половой тряпки – безвозрастная баба в платке разгоняла серую водицу по глянцевым плитам. Поп обнаружился у иконостаса; как положено: большой, круглый, с бородищей. Полный фарш. И крест на пузе такой, что иному и на могилу поставить не стыдно. Увидев Дыбу, тот сразу посерьезнел, отмахнулся от какой-то прихожанки: иди, мол, с Богом, и степенно зашагал навстречу. Олег его узнал – этот поп освящал Дыбе Широкого.

– Давно не заходил, сын мой! – Поп по-мамзельски протянул руку для поцелуя, но, будто вспомнив что-то, тут же отдернулся и поприветствовал Олега рукопожатием. – Новую ласточку купил?

– Здорово, отец. Да не, мой на ходу еще, тут вот… – Оглядевшись по сторонам, не слышит ли кто, Дыба интимно пробормотал в нос: – Нехорошо мне на душе последнее время, видится всякое: жмуры там и прочее…

– То грехи за тобой ходят! – трубно пробасил священник, раздуваясь, как рыба фугу. – Душа у тебя грязная, кровью замаранная…

– Слышь, какой кровью?! Ты за помелом-то следи! – набычился Олег.

– Почиститься надо! Исповедоваться!

– Ну так давай, командуй, колдуй! Что делать-то надо?

– Куда ты так спешишь? – поморщился пузатый служитель культа. – Еще это «колдуй»… Тебе сначала подумать надо, в уединении побыть, грехи свои упомнить, а лучше записать…

– Слышь, бать, я свои грехи тогда до старости записывать буду. Нельзя как-то, ну, экспресс-вариантом, чтобы сразу? Я вот тебе… – Дыба стащил с запястья котлы и протянул попу. Тот ловко повел пухлой ручкой; часы исчезли в складках рясы.

– В принципе, если душа требует покаяния…

– Требует, еще как требует! – Дыба закивал, залез рукой в барсетку, отсчитал три миллиона и обратился к бабе с тряпкой: – Эй, милая! Поди сюда! На-ка тебе… Поставь свечек на все деньги! И еще вот… сверху. На помаду-колготки, сама решишь.

Растерянная уборщица приняла деньги, дождалась благосклонного кивка священника и пропала за колонной.

– Ну, вставай на колени… Да не здесь, вот тут почище! – Поп принялся осенять Олега крестным знамением и монотонно гудеть: – Боже, Спаситель наш, иже пророком Твоим Нафаном покаявшемуся Давиду о своих согрешениих оставление даровавый, в покаяние молитву приемый, Сам и раба Твоего Олега, кающагося о нихже содела…

Слушать все эти непонятные слова Олегу быстро наскучило, и он принялся водить взглядом по буроватым от времени иконам. Те изображали предельно одинаковых людей в банных халатах. Вдруг в груди потяжелело, дыхание сперло: там, в черной дыре посреди иконостаса, за испачканной краской стремянкой виднелось еще одно лицо, разительно отличающееся от прочих – круглое, кипенно-белое. Волосы вперемешку с водорослями облепляли лоб пожилой тетки; глаза запали; изо рта сочилась болотная тина. Под ноздрей копошился речной рачок, похожий на крупную козявку. В метре над этой жуткой сценой висел распятый Иисус и виновато разводил руками: что, мол, тут поделаешь?

– Не усрамись передо мной, я лишь свидетель, ты говоришь со Христом! – напутствовал поп, а Дыба уже поднимался на ноги, активно работая легкими, – точно к погружению готовился. – Ты куда?

– Да поговорили уже… – процедил тот сквозь зубы, бегом направляясь к выходу.

Дыба выбежал на крыльцо и остановился, переводя дух. Дышал носом, чтобы успокоиться, – как учил старшина. Сырой холодный воздух царапал носоглотку, «Стиморолом» прокатываясь по ноздрям. Вдруг к мятному аромату примешался гадкий привкус мышиного помета и корвалола. Раздался скрипучий голосок:

– Мальчики кровавые в глазах стоят?

Обернувшись, Дыба увидел перед собой сухонькую старушку, всю скошенную на левую сторону: голова на плече, плечо на уровне локтя, локоть у колена. «Черт плечо отсидел», – так кстати вспомнились слова одной из нянечек в приюте. Личико у старушки было остренькое, скуластое; глаза – умные, живые, как у хорька. Костлявые руки упирались в четырехногую трость.

– Гуляй, бабка. Не до тебя.

– Тебе, милок, теперь только до меня, – редкозубо ухмыльнулась та. – Подкузьмил тебе Вилкас? «Смерть пионерки», небось, читал?

За глазными яблоками стало горячо; глухо бухнул молот в голове. Руки сами схватили бабку и тряханули за полы драного пальтишка:

– Ты что это, бичевка, со своим глиномесом литовским меня развести захотела?!

– А что тебя разводить-то, черт ты подшконочный? – не дрогнув, зашипела старуха; даже клюку не выпустила. – За спину взгляни, вот тебе и развод…