Текст книги "Из бездны"

По вечерам он не раз и не два подходил к двери, приникал ухом, слушая хлюпанье, возню и Надькины крики, представлял, как врывается в комнату и стаскивает с любимой женщины чудовищного альфа-самца, но тут же перед глазами вставало то самое лицо, что дети не смели рисовать на асфальте. И он садился обратно на колченогий табурет, делал телевизор погромче, чтобы заглушить звуки, зажимал уши, курил одну за одной и ждал, пока это закончится; пока Надька, наконец, забеременеет – уже не от него. До боли в глазах Гендос пялился на смазливую телеведущую, на архаичную рекламу дурацкого магазина «Панда», на телепомехи, на настроечную таблицу. Лишь бы не оборачиваться к окну, где, подвешенное за нитку, расчекрыженное, болталось в пакетике его, Гендоса, нерожденное дитя.

Йога для мертвых
(в соавторстве с Владимиром Чубуковым)

Вот и Павлуша Холодцов! На мобильник мне звонил, а потом я из окна видел, как он перебегает через двор к подъезду.

Павлуша умеет вилять ногами так, что кажется, будто идет по-деловому торопливо и вместе с тем бежит этаким паучком. Сверху глянешь на него из окна – и невольно захочется раздавить, как гадкое насекомое. Павлуша, он такой: немного гадина, но полезен – всегда зловещие новости на губах у него шипят, всегда он сует нос в темные и смрадные щели, всегда в курсе всего самого мрачного, что творится на задворках мира.

Вот и сейчас – что-то выкопал, поделиться спешит.

По телефону Павлуша ничего толком не рассказал, сообщил только, что есть новость – «просто огонь», так выразился, – и при встрече он все выложит, а заодно и книжку мою вернет.

Вошел ко мне, глаза поблескивают, кончик языка мелькает меж губ, пальцы беспокойно шевелятся.

За руку я с ним не здоровался. Брезговал. Павлушина ладонь мягкая, влажная и словно бескостная. Такую ладонь подержишь в своей, а потом захочешь отмыться, будто вовсе и не руки коснулся.

Павлуша, впрочем, не навязывался: не протянули ему руку – и ладно. Юркнул в гостиную, пробежал блудливо-алчным взглядом по книжным корешкам в шкафу и книгу мне вернул: сборник стихов Эмиля Верхарна, 1935 года издания.

– Книга просто бомбическая! – восторженно прокомментировал Павлуша. – Стал я сравнивать переводы с теми, что в «Библиотеке всемирной литературы», и обомлел: как же они здесь хороши! Вот «Часы», к примеру, взять. В переводе Брюсова, который везде и всюду, последние две строчки: «Вы сдавили мой страх циркулем ваших безжалостных стрелок». А здесь перевод Шенгели: «Их стрелки циркулем сжимают страх, мой страх безумный». И, черт возьми, это же лучше Брюсова!

– Так что за новость-то?

Павлуша расплылся в загадочной улыбке, выдержал паузу и выложил:

– Самосатский! Он из подполья вышел.

– Когда?

Новость была удивительная.

– Ну, вообще-то не вышел еще. Во вторник должен на публике появиться. На Суворовской его выставка открывается, а в субботу он там с лекцией выступает.

Андрей Львович Самосатский – главная знаменитость нашего города, художник с мировым именем. Живописец Ада, Русский Босх, Картограф Бездны – так его называли. Лет одиннадцать назад он вдруг пропал, дом свой продал, оборвал все контакты и спрятался в таком углу, что отыскать его не могли года три-четыре, а когда наконец отыскали, он никого не пожелал видеть.

И вот – надо же! – устраивает выставку, собирается появиться на публике, да еще лекция…

– Только представь, о чем лекция! – продолжал Павлуша. – Тема, тема-то какая! Называется «Йога для мертвых». Билеты на лекцию со вторника начнут продавать. Но я уже достал. Если тебе…

– Конечно, нужен! – перебил я нетерпеливо.

Павлуша полез во внутренний карман куртки за билетом с таким масленым видом, словно совал руку во что-то интимное.

* * *

Зал был битком. Я пришел почти за час до начала, поэтому сумел занять стул поближе к лекционному столику.

Картины, развешенные по стенам, были старыми. Не все из них подлинники, больше половины – отменного качества лазерные копии работ, проданных в частные коллекции.

Его картины всегда поражали меня своей бесчеловечной потусторонней мрачностью, в которой странным образом не чувствовалось ни унылого пессимизма, ни мизантропии. Они дышали одухотворенным запредельным ужасом. Перед подобным все виды обыденного мрака – та же мизантропия, тот же пессимизм, всякая там жестокость, кровожадность, злоба, ненависть, – казались детскими игрушками, играть в которые уже просто стыдно.

Инфернальные сюрреалистические кошмары, покрывавшие холсты и доски Самосатского, были в каком-то высшем смысле бесстрастны, вознесены над земной грязью и похотью. Если он, скажем, изображал, как причудливые потусторонние чудовища насилуют мужчин и женщин, то в этой загробной порнографии невозможно было уловить даже оттенка сладострастия. Во всем, что касалось человеческой плоти – будь то наслаждения либо пытки, – у Самосатского веяло ангельской бесплотностью и отрешенностью.

Художник, сильно постаревший, с изрезанной шрамами лысиной, вышел к столику, прокашлялся и заговорил:

– Здравствуйте. Я Андрей Самосатский, художник. Но постарайтесь забыть, что я художник, потому что сегодня я хочу поговорить не об искусстве. Тему лекции вы знаете – «Йога для мертвых». Это будет вводная лекция в новый вид йоги, которую, уж простите меня, старика, я назвал так кричаще. Ни к индуизму, ни к буддизму эта йога отношения не имеет. В сущности, это и не йога вовсе, а психосоматическая методика. Никакие приемы из традиционных практик тут не заимствованы. Индуистская и буддистская антропология, всякие там чакры, гуны, скандхи, дхармы, асавы – все это принципиально проигнорировано. Так что йогой данная методика называется лишь по весьма отдаленной аналогии. Так вот, для начала следует кое-что объяснить…

* * *

Выйдя после лекции на улицу, я пытался понять: что это сейчас было? К чему клонил Самосатский в своих запутанных рассуждениях? Впрочем, лекция вводная, так что, возможно, потом все прояснится.

Но вторая лекция, назначенная на следующую субботу, не состоялась. И в дальнейшем лекций не было. Причину никто не объявил. Самосатский опять затворился ото всех.

Но прошло чуть больше полугода, и по городу, тут и там, появились расклеенные объявления:

«Йога для мертвых. Набирается группа учеников, желающих изучать и практиковать новый вид йоги, не имеющий аналогов в истории духовных практик. Предпочтение отдается смертельно больным и склонным к суициду».

Фамилия Самосатского не упоминалась, зато был указан адрес: улица Луначарского, 112.

Я позвонил Павлуше и спросил, не знает ли он адрес Самосатского. Тот ответил, что знает улицу, а номер дома ему неведом, улица же – Луначарского; ее последние дома подходят под западный склон старого кладбища, которое на Солнечной, вот где-то там, в конце улицы, где совсем уж дремучая глухомань, старик и живет.

Что ж, похоже, объявление было дано не кем иным, как Самосатским.

После той мутной вводной лекции я все думал: к чему же он клонил? Про саму методику йоги на лекции ни слова не прозвучало. Старик начал с того, что надо, мол, уточнить некоторые базовые понятия, без которых в его системе не разобраться, и вывалил на слушателей целый поток неудобоваримых философских и психологических рассуждений.

Лектор из него получился никакой, дар слова у художника отсутствовал напрочь, слушать его было нелегко. Видимо, он сам это понял после вводной лекции, потому и решил с теорией покончить. Но у меня создалось впечатление, что он придумал нечто совершенно исключительное. Мне до подкожного зуда стало любопытно: что ж оно все-таки такое, эта йога для мертвых? И зачем ему живые ученики? Но если йога для мертвецов, то им-то она для чего? В голове мелькали жутковатые картинки: как бездыханные трупы усаживают в позу «лотоса», как укладывают их в позу «собаки», как растягивают им сухожилия на импровизированных дыбах; под руководством Самосатского живые ученики терпеливо и методично прислуживали беспомощным мертвецам. Были и другие картинки, совсем уж нелепые и непристойные.

Любопытство стало невыносимым, и я решил записаться в ученики.

Доехал до старого кладбища, на котором давно уже никого не хоронили, обошел его вдоль ограды с северной стороны и тропинкой спустился по склону. Внизу, под кладбищем, шла улица Грибоедова, а параллельно – Луначарского.

Вскоре я уже нажимал кнопку звонка на калитке номер 112, слыша, как где-то в доме раздается мелодичная трель.

Это был добротный двухэтажный дом, построенный, наверное, в середине прошлого века. За ним на участке виднелось строение поновее и в один этаж, с панорамными окнами. Похоже, студия.

Калитку отворил молодой человек с внимательным серьезным взглядом глубоко запавших серых глаз и пригласил меня внутрь.

Самосатский принимал в гостиной на первом этаже. Беседовал со мной около получаса, задавал неожиданные вопросы, к примеру: «Что, по-вашему, хуже? Первый вариант: полное небытие после смерти, абсолютный нуль. Второй вариант: ад с вечными мучениями. И третий вариант: вечный цикл перерождений, нескончаемая реинкарнация. Что хуже из трех?»

Под конец собеседования мне казалось, будто старик не столько выслушивает мои ответы, сколько дегустирует меня, мою душу, как бы пробуя ее на вкус – по глотку, как сомелье.

Дегустация завершилась, и он вынес вердикт: принят. Так я вступил в общество изучения йоги для мертвых.

* * *

Когда я поделился новостью с Катей, сестрой, – мы случайно столкнулись в торговом центре, – она скривилась:

– Митя, ну что тебя все куда-то тянет… в какой-то мрачняк?

Действительно, после гибели родителей на всем, что меня занимало, лежал мертвенный, стылый оттенок – будь то живопись, литература, музыка, кино. В моей душе словно что-то вывихнулось. Я стал молчалив и заторможен, но порой делался, наоборот, слишком раздражителен и тревожен.

Когда мы с Катей ездили на могилу родителей, сестра всегда была спокойна, по крайней мере внешне, меня же трясло от нервов. И в родительском доме я не мог оставаться, хотя там достаточно просторно; мне все чудилось, будто в нем поселились призраки их отсутствия. Место родителей заполнила пустота, и она жила своей фантомной жизнью, скользила смерчем над полом. Чувствуя ее, я представлял, что и за мной бродит по пятам такой же призрак – ждет, когда я исчезну, чтобы занять мое место.

Потом в Катиной жизни появился Игорь – бодрый и хваткий «кабанчик» с собственным бизнесом. При этом лицо словно украдено с чужой головы: какое-то аристократическое, с тонкими чертами; такое лицо впору бы носить художнику или поэту, вот только посреди него зияли самодовольные глаза успешного коммерсанта. Я, как мог, отговаривал сестру от свадьбы, но… Вскоре молодые супруги выплатили мне мою долю за дом, даже добавили сверху, и я был выдворен в отдельное жилье. Из родного гнезда забрал только книги – внушительную библиотеку, собранную дедом и отцом. Ни Катю, ни тем более Игоря эта макулатура не интересовала.

– Ну, это все-таки йога, – оправдывался я перед сестрой. – Саморазвитие! И потом, знаешь, кто преподает? Самосатский! Тот самый!

– Этот психопат, который на крест себя повесил, чтобы впасть в это… в самадхи и сойти в ад, как Спаситель? – Катины губы брезгливо кривились. – А теперь он, значит, секту организовал? Ты помнишь, за что его отстранили от преподавания на худграфе?

– Да это было сто лет назад!

– Не важно, сколько лет. У него на курсе случился массовый суицид. И ты хочешь чему-то обучаться у этого человека?

– Кать, да мне просто интересно, что за йога для мертвых такая.

– Судя по названию, Мить, чтобы ею заниматься, нужно умереть.

Из кинотеатра при ТЦ вернулись Игорь с Кирей – моим трехлетним голубоглазым племянником. Оба вышли в холл из лифта, спустившегося с верхнего этажа. Катя тут же оборвала беседу, лишь дежурно пообещала за мной присматривать, а я дежурно ее поблагодарил. Ее «присмотр», с ежемесячными созвонами и стандартными вопросами, в конце концов имел целью держать меня – ходячий сгусток страхов и сомнений – на расстоянии, не подпуская слишком близко к ее уютному семейному мирку.

* * *

Когда занятия по йоге начались, оказалось, что Самосатский набрал девятнадцать человек. Семнадцать мужчин и двух женщин. Одна – совсем молоденькая девушка, правда, с таким тяжелым старческим взглядом, что под ним ты сам, казалось, ветшал и приближался к могиле. Вторая – напротив, непоседливая тетушка с желтыми от мозолей пятками. Такие в попытках оживить увядшую красу бегают по степ-аэробикам и скачут в лосинах перед телевизором, когда транслируют утреннюю зарядку.

Проходили занятия иногда во дворе, но чаще в дальнем строении, за домом, которое и впрямь оказалось студией, приспособленной под мастерскую художника, но не использовалось по назначению. Самосатский забросил и живопись, и скульптуру.

Вообще он был скрытен, о себе не рассказывал, с учениками не откровенничал. Мне даже казалось и, наверное, справедливо, что старик всех нас презирает до глубины души. Занимался он с нами с таким видом, словно ставил эксперименты на личинках или червях.

Но его неприязненная холодность, как ни странно, привлекала к нему – и не только меня, других учеников тоже, словно каждому накинули на шею петлю и тянут в неуютную, но и манящую темень.

Обведя всех, будто концлагерным прожектором, колким пронзительным взглядом из-под густых бровей, Самосатский провозгласил:

– Предупреждаю! Если кому-то что-то не нравится, не прикидывайтесь заинтересованными, сваливайте сразу. Здесь, может, и секта, но не тоталитарная, держать вас и уговаривать не буду. Деньги ваши мне не нужны, занятия бесплатные. Поэтому если пропал интерес, тут же валите, выход всегда свободный. В чем цель занятий? Пока скажу так. Вы должны довести себя до такого состояния, чтобы после смерти могли управлять своим трупом. Подобные практики можно найти у гаитянских хунганов, у индийских агхори, даже у каббалистов. Все они пытались, с переменным успехом, черпать энергию, знания из чужих трупов и, что важнее, – управлять ими. Наша цель схожа, но мы учимся управлять вовсе не чужими трупами. Наша задача – загробная власть над собственным телом. Пока это все, что вам нужно знать.

Упражнения, которые он задавал нам, были непонятны.

Мы часто занимались в полной темноте, надев очки для сварки с закрашенными стеклами. Старик устраивал нам многочасовую сенсорную депривацию. Приказывал нам закапываться в кучи песка и лежать, скорчившись, под его массой, дыша через трубочку для капельницы. Заставлял испытывать половое влечение к дохлым кошкам.

Солнечные дни завершались одним и тем же упражнением на растождествление с собственным «я», оно называлось «тень на закате». Мы садились в студии напротив своих теней, очерченных закатным солнцем, и мысленно переносили свое «я» в темный силуэт на стене. Двигаясь, представляли, что не мы управляем движениями тени, но тень управляет телом. Когда солнце садилось, каждый переживал маленькую смерть вместе с тенью, растворявшейся в сумраке.

Казалось, исполняя эти упражнения, мы варимся в желудке какой-то полумеханической твари, методично перерабатывающей нас в продукт неведомого назначения.

* * *

Я чувствовал, что за упражнениями стоит какая-то система, но понять ее не мог. Не ясно было и то, какого рода управление собственным трупом имел в виду старик.

В некоторых упражнениях прослеживалась своя прогрессия. Скажем, во время упражнения «могила», как мы его называли между собой, старик клал ученикам камни на грудь, с каждым разом все более тяжелые. В упражнениях с трупами одно дохлое животное сменяло другое, и степень повреждений и разложения объекта становилась все сильнее.

Поначалу я думал, что старик где-то находит кошек, погибших под колесами автомобилей, но как-то раз Володя Николаев – тот парень, что открыл мне калитку в самый первый день, – по секрету рассказал, что Самосатский сам убивает и калечит кошек. А Володя помогает ему с ними управиться, поэтому знает.

Со временем я заметил, что без каких-либо усилий возбуждаюсь от вида развороченных внутренностей и обнаженных костей.

Копившуюся похоть я сливал в Надю – ту девушку с тяжелым взглядом. Отдавалась она молча, без страсти, словно выполняла очередное йогическое упражнение. Только иногда у нее начинались беспричинные припадки истеричных рыданий, переходившие в спазмы удушья; это прекращалось лишь после глотка воды. Надя всегда таскала с собой полулитровую пластиковую бутылочку на случай приступа, но никогда не спешила ее открывать. Ей словно нравилось задыхаться, задерживаясь на краю смерти.

Несколько раз она спрашивала меня:

– Как думаешь, Дим, после смерти нам станет лучше? Там?

Я не знал, что ответить.

А она как будто забывала, что уже спрашивала об этом, и несколько дней спустя опять задавала тот же вопрос. В ее устах «лучше» звучало как-то по-особенному, с необыкновенной тоской и надеждой, окрашенной горьким отчаянием.

Мы, ученики, погружались в лабиринты странной внутриутробной герметики, которая раскрывалась перед нами в своей изощренной сложности, где одно непонятное громоздилось на другом непонятном.

Вскоре из девятнадцати учеников осталось восемь. Первой, кстати, покинула нас та бодрая тетушка с заскорузлыми пятками. Мы занимались босиком, поэтому ее пятки я успел не только хорошо рассмотреть, но и возненавидеть. Однажды она просто перестала появляться на занятиях, а потом Павлуша, это ходячее «СПИД-инфо», поведал мне, что тетушка, оказывается, насмерть забила мужа табуреткой, пока тот, пьяный, спал, после чего сама сдалась в полицию. Остальные отказники то ли разочаровались, то ли испугались, заметив патологические изменения в своей психике, и перестали появляться у Самосатского.

Курс обучения приближался к черте, за которой окончательный смысл йоги для мертвых должен был наконец проясниться для ее адептов.

На одном из занятий Самосатский объявил нам, что на следующей неделе, в пятницу вечером, расскажет все.

А когда в назначенную пятницу я вошел в студию, то увидел посреди нее раскладушку, на которой лежал Володя Николаев. Он был неподвижен, холоден (я прикоснулся пальцами к его горлу, чтобы нащупать пульс, и ощутил этот холод), кожа пожелтела, обострившийся нос походил на птичий клюв. Перед нами лежал труп. Наверное, раньше я бы согнулся в рвотном спазме или впал в ступор, но теперь принял смерть своего товарища спокойно – как должное.

Тихий Володя, единственный из учеников, который жил у Самосатского и был с ним близок, выделялся особенной отрешенностью. Она сквозила в его глазах, жестах, движениях, в редких словах и длинных паузах меж ними.

Мы, семеро, стояли над телом, и мурашки предвкушения бежали у меня по коже. Сейчас что-то начнется, предчувствовал я.

Вошел Самосатский, застыл над телом, долго смотрел на Володю, молчал, а мне казалось, что взгляд у него как язык и этим длинным плотоядным взглядом старик облизывает покойного. Наконец он заговорил:

– Володя был первым, на ком я опробовал всю систему от и до. После того, что он узнал, он сам захотел уйти из жизни. Вообще я против самоубийства. Но Володя был так решителен, что сделал это сам – одним лишь усилием воли. Это высшая форма власти над телом – когда мыслью и психическим напряжением изгоняешь из себя жизнь. Не руки накладываешь, на что способен любой идиот, а из собственной мысли делаешь петлю и этой петлей душишь себя до смерти. Вот она, власть! Вот победа разума над материей!

В закатных лучах на кожу старика лег оранжево-красный оттенок, низкое солнце блеском отразились в левом его глазу, обрисовало светлым контуром орлиный нос, и мне вдруг почудилось, что перед нами стоит не человек, а дьявол. Тот золотисто-красный дьявол, что изображен на одной из самых жутких картин Самосатского «Иерархия загробной тьмы».

– Теперь, – продолжал старик, – Володя должен доказать, что не зря обучался. Ему предстоит овладеть собственным трупом изнутри смерти, задействовать его речевой аппарат и рассказать нам, что находится по ту сторону. В том-то и суть йоги для мертвых, чтобы мертвецы могли стать свидетелями и поведать живым про загробное закулисье. Сейчас мы должны помочь Володе. Сядем здесь, и каждый станет медитировать, представляя, что это его собственное тело, на которое он смотрит со стороны, посылая ему приказание встать. Мы будем стараться поднять Володино тело усилием нашего коллективного разума и воли, в то время как Володя начнет поднимать свое тело с изнанки. Когда труп станет двигаться, медитацию прекратим.

Все мы, вместе с Самосатским, расселись на полу вокруг раскладушки. Сосредоточились – и начали.

Казалось какой-то нелепостью, что покойник лежит на раскладушке, а не в гробу или просто на полу. Почему раскладушка? Но, когда мы приступили к медитации, я, похоже, понял: раскладушка напоминает жертвенник, этакую жаровню для огненного жертвоприношения. Старик выбрал именно раскладушку, чтобы настроить нас, медитирующих, направить наши ассоциативные связи в определенное русло.

Упражнением подобного рода мы уже занимались. Самосатский однажды дал нам задание медитативно сконцентрироваться на телах друг друга. Нас тогда было больше, чем сейчас, – двенадцать учеников. Мы уселись в круг, гуськом, каждый смотрел другому в спину, чувствуя на собственной спине чужой взгляд. Концентрируясь на спине соседа, мы должны были перенести в эту спину свою волю. Следовало добиться ощущения, что спина соседа – твоя спина, а твое голое «я» вышло из тела и бесплотным призраком висит в воздухе у себя за спиной, подсматривая за собой со стороны. Чувство собственного тела при этом надлежало утратить.

Концентрация на чужой спине оказалась подготовкой к нынешней концентрации на Володином трупе. Как в тот раз, когда мы с помощью воображения переносили себя в спину соседа, так теперь старались перенести себя и всю свою волю в мертвое тело, которое со всех сторон стало словно бы безликой спиной.

У меня мелькнула внезапная мысль, что смерть – это искусство повернуться спиной одновременно ко всем сторонам света.

В тот раз, когда мы погружались сознанием в спину друг другу, Володя сидел прямо за мной и казалось, что он вгрызся в меня, будто клещ-кровосос, и моя кровь вместе с жизнью переливается в него. Тогда я приписал все своему разыгравшемуся воображению и постарался подавить это чувство, чтобы не мешало медитировать.

Но сейчас я вновь ощутил связь с Володей, словно его труп высасывал из меня силы и разум. Подавлять ощущение я уже не старался. Ведь для того мы и медитируем сейчас, чтобы помочь Володе, отдать ему часть себя, так?..

Знобящей слякотью поползла по мне тихая пока еще паника. Я как будто взглянул на себя со стороны. Черт, да это же безумие какое-то! Что мы делаем?! Ладно – все, но я-то, что делаю я?! Неужели я поверил этому свихнувшемуся старику? Пусть он хоть трижды гениальный художник, но это же безумие – то, чем он заставил нас заниматься.

«Опомнись, Митя, – мысленно говорил я себе, – во что ты влип?!»

Тошнотворный страх сдавил горло, как только я понял, что напрочь отвлекся от предмета медитации, что думаю сейчас в сторону, но медитация при этом продолжается, будто мной манипулирует некий оператор.

Я вздрогнул, как от удара током, и попытался вскочить. Тело не подчинилось. Происходило что-то небывалое, выходящее за рамки всякой йоги. Не отрываясь, смотрел я на Володин труп, на его хищно обострившийся профиль. Мне померещилось – и хорошо, если только померещилось, – что по губам мертвеца ползет ухмылка.

Нет, черт возьми, не померещилось! Труп действительно улыбался. От ужаса меня бросило и в жар и в холод одновременно. Неужели все это реальность и Володя овладевает своим мертвым телом с изнанки жизни? А остальные – интересно, они хоть что-то замечают, видят эту невозможную зловещую улыбку на неживом лице? Я хотел обвести взглядом нашу группу, но не было сил ни шевельнуть головой, ни оторвать глаз от Володи.

Стало слышно, как в тишине студии громко – невыносимо громко – скрипят пружины раскладушки, на которой шевелится тело мертвеца.

Внезапно труп раскрылся, словно бутон цветка, разрывая ткань футболки, в которую был облачен. Из Володиных внутренностей выпростались длинные мясистые отростки, похожие на кишки, только толще. На конце каждого раскрылась пасть, полная звериных зубов. Клочья Володиной одежды взвились в воздух, загораясь на лету. Вспыхнула ткань раскладушки. Восемь отростков бросились к нашим глоткам.

Когда передо мной возник желтозубый оскал лиловой бугристой кишки, удушливая жуть лишила меня сознания.

* * *

Очнувшись, я почувствовал запах гари и увидел мертвые тела.

Самосатский и шестеро учеников – все лежали в лужах крови, у каждого было разорвано горло. С какой-то ревнивой жалостью я узнал в переломленном надвое трупе Надю. Смерть почти не исказила ее черт – скорее, даже сделала их более выразительными, более женственными и взрослыми. Словно при жизни Надя была еще ребенком, но вот наконец созрела и выросла – в труп.

Вокруг обугленного остова раскладушки было разбросано горелое рванье, в которое превратилась одежда покойника. У окна стоял обнаженный Володя Николаев. Он тут же повернулся ко мне, будто спиной почуял, что я пришел в себя. Покрытый кровью, Володя блестел, как карамельное яблоко, но был совершенно невредим. На его теле не осталось ни шрамов, ни следов недавней страшной трансформации.

Я попытался подняться с пола, и Володя как-то вдруг оказался рядом: словно перетек из одного пространства в другое, не сделав ни шага. Глядя на меня сверху вниз, он заговорил:

– Знаешь, почему Самосатского не приняли даже в самых отбитых маргинальных тусовках? В отличие от их дешевого фиглярства со свиной кровью и пригвожденными к мостовой мошонками, его искусство – нечто подлинное. А это недопустимо. Фигляры нутром чуют истину и, если не могут на ней паразитировать, ненавидят ее. Йога для мертвых – тоже истина, но другого порядка. Теперь я знаю это. И она не просто опасна, она убийственна. Не только для людей – для самой реальности. Я вернулся не затем, чтобы рассказать вам загробные тайны. Я здесь, чтобы убить вас всех.

– Но я… почему… – Липнущий к небу язык не слушался меня.

– Ты не обольщайся. Я оставил тебя в живых как самого трусливого. Самосатский увидел в тебе то, что хотел увидеть. А я знал, что ты из страха приходишь на занятия, из подлого такого страха. Ты же боишься смерти, как целка – хера. И полез сюда, думая выгоду словить, если повезет: вдруг какой-то рецепт отыщется, чтобы смерть отодвинуть или даже с ней договориться. Что, я прав, да? Вижу. Я с самого начала тебя презирал. Но сейчас это все даже хорошо. Из трусости ты поможешь мне покончить с этим.

Он протянул мне руку. Я с опаской вложил ладонь в его ладонь, сухую и холодную, как кожа рептилии. Он рывком поставил меня на ноги.

– Что это было? – спросил я, глядя ему в лицо. Он все же малость ошибался насчет меня: любопытство во мне всегда побеждало страх. – Эти отростки, зубы…

– Смерть полна сюрпризов, – отвечал Володя. – Психика и плоть, если не ограничены жизнью, то способны на очень многое… И хорошо, что мертвые не умеют возвращать себе контроль над плотью. Я могу, потому что готовился при жизни, а другие – нет. И тем лучше. Ты знаешь, что мертвые ненавидят живых? Не все, конечно, но большинство. Путь через смерть… особый путь. С психикой там такое творится, что личность становится пародией на человеческое «я». Все чувства замещаются страхом и злобой. Если бы не практика у Самосатского, я бы… Впрочем, сам видишь, какие методы я выбираю. Сорняк надо рвать с корнем. Йоге для мертвых нельзя позволить распространяться. Если кто-то – с любой стороны – пронюхает про нее…

Его речь звучала обыденно, словно говорил прежний Володя, еще живой. Даже казалось, он стал как-то живее, что ли, по крайней мере, сделался говорливее. Обычно-то он был немногословен.

– Зачем я тебе? – задал я вопрос.

– Ты поможешь мне найти записи Самосатского и разобраться в них. Ты знаешь, что во сне читать невозможно? Спящий мозг плохо воспринимает письменный текст. А смерть недаром называют сном: «успение», «усопший», и все такое. Я пытался прочесть сам, но… Короче, мне нужен живой помощник, способный читать. Ты найдешь все записи – в компьютере, на любых носителях, в распечатках – и все мне прочтешь. Я уверен, старик оставил самое сладкое для личного пользования. А потом мы все уничтожим. Ты расчистишь облачные хранилища. Харды, флешки, карты памяти – все, что найдем, – сожжем в микроволновке. Никакой информации по йоге для мертвых остаться не должно.

– А потом что, убьешь меня?

– Нет, Димон, не убью. В награду за помощь оставлю тебе жизнь. Ты самый бесталанный и трусливый из всей нашей группы, поэтому достоин жить. Ты никогда до конца не понимал эту йогу и теперь уже не поймешь. Но смотри, я буду следить за тобой с той стороны. Всю твою жизнь. Если узнаю, что ты пытаешься возродить эту ересь, то пожалеешь, что мама тебя не выскребла вешалкой из утробы. Жить будешь тихо и осторожно, как на тонком льду.

* * *

Компьютер Самосатского был сплошной помойкой. Кое-как среди схем, формул, фотографий трупов и искаженных изображений Витрувианского человека я все же обнаружил записи по йоге для мертвых. Найти их было нелегко: старик спрятал файлы среди картинок, расширения файлов изменил с doc на jpg. Если б Володя не рассказал мне про эту хитрость, я бы ни за что не догадался.

До раннего утра читал я вслух тексты, а Володя внимательно слушал. Сам я постепенно перестал понимать смысл того, что читал. Сознание почти отключилось от словесных верениц, которые я заглатывал глазами и выплевывал ртом. Все эти «витальные разложения» и «аутолиз сознания» мешались в какое-то дурнопахнущее месиво. Володя слушал молча и бесстрастно, лишь на нудном параграфе про «обратное управление» его лицо исказила гримаса, словно он захотел сплюнуть что-то мерзкое.

– Ты чего? – спросил я. – Что-то… плохое?

– Лучше забудь об этом, если не хочешь, чтобы я и твои мозги засунул в микроволновку, – произнес Володя мрачно.

И я честно постарался забыть.

Когда мы закончили и микроволновка поджарила предварительно отформатированные, потом раскуроченные хард-диски – один внешний, другой из ноутбука, – Володя поднял правую ладонь, растопырил пальцы, и у него на ладони расцвел бутон пламени.

– Теперь уходи. Обо всем забудь. А я тут все сожгу.

– И сам сгоришь?

– Жди, ага! – отвечал он с полуулыбкой, от которой мне стало не по себе. – Это тело уже не сгорит. И я в этом теле еще приду к тебе, если что.

Ледяным взглядом смотрел он на меня, и не хватало сил отвести глаза. Так, наверное, обреченный кролик чувствует себя в ловушке змеиного гипноза. Наконец Володя сам отвел взгляд, точно выдернул из меня иглу, на которую я, как бабочка, был насажен, и посетовал: