Текст книги "Из бездны"

Оба сорвались с места и побежали по длинному, из ниоткуда возникшему коридору. В панике они не заметили, что другой коридор, из которого явился Багир, исчез.

* * *

Ориентироваться не помогали ни одинаковые чучела, расставленные там и тут, ни узор плитки, который менялся на глазах. Подобно слепцам, Алик и Марьям метались по особняку на ощупь. Переходя из помещения в помещение, они натыкались на фальшивые двери – те на поверку оказывались стенами. А внутри стен – по вентиляции, по коробам для проводов, за декорациями – с жужжанием, словно хищное насекомое, пробиралось нечто кошмарное, неумолимое.

– Сюда! – Алик резко свернул, прошел сквозь стену, будто сам был призраком.

– Ты где?! – завопила Марьям. Из стены выросла рука, втянула ее следом в узкую каморку.

– Не визжи! – зашипел Алик. – Мы в холле, через который пришли.

– В каком холле? Это кладовка для швабр!

– Сейчас – да. Не верь глазам. Щупай стены.

И они принялись обшаривать пространство.

– Есть! – воскликнул Алик. – Хватайся!

Марьям ухватилась за дверную ручку, та оказалась холодной, твердой и успокаивающе-реальной. А еще она не поворачивалась.

– Не открывается!

– Дергай сильнее!

Марьям потянула изо всех сил, даже зажмурилась от напряжения, а когда открыла глаза, не сразу поняла, что свет погас. На потолке вспыхнули два жутких голубых огонька. Послышался звук, какой издает идущий в атаку шершень.

– Врассыпную! – скомандовал Алик, оттолкнул Марьям. Та покатилась по плитке, провалилась сквозь стену и оказалась в очередном безликом помещении. Опять зажегся аварийный свет. Вот уж не думала она, что будет рада снова видеть этот дрожащий полумрак, придававший всему оттенок кошмара. Вдалеке раздалось:

– На лестницу! Беги наверх!

Марьям закрыла глаза, попыталась идти на ощупь.

Лестницу она нашла, когда налетела грудью на перила; удар вышиб воздух. Поднялась по ступеням. Длинный коридор в красном свете напоминал родовые пути. В конце этих путей, маленький и багровый, как эмбрион, стоял…

– Алик!

– Машка!

На потолке закачалась тяжелая люстра из оленьих рогов. От люстры отделилась тень и приземлилась на пол – между Марьям и Аликом.

– Сука! – выдохнул тот.

Нечто выпрямилось, цокнуло каблучками. Костюм с кружевным чепчиком и почерневшим от крови фартуком выдавал в создании горничную. Когда-то эта робогорничная стоила как целый поезд Москва – Питер, с вагонами и пассажирами, но в нынешнем состоянии ее купил бы, пожалуй, разве что аттракцион ужасов. Губы будто пропущены через мясорубку; один глаз лишился склеры и поблескивает голым фотоэлементом, местами содрана кожа, наружу торчат провода и трубки охлаждения. Лицо горничной из белого киберскина жило отдельной жизнью – дергалось, как у приговоренного на электрическом стуле. Со стоном Марьям опознала и источник вездесущего жужжания: им оказался огромный промышленный электронож в руке горничной. Та недолго покрутилась на месте, решая за кем погнаться; потом, видимо, просчитав расстояние, направилась в сторону Марьям.

– Беги! – крикнул Алик, и Марьям побежала. Лестница, как назло, исчезла – или она ее пропустила. В панике она пробежала мимо одной двери, второй и уперлась в тупик.

– Сука…

Горничная никуда не спешила: цокала каблучками, будто собираясь поднести гостю чашечку чая, вот только вместо подноса в ее руке жужжал электронож. Марьям была готова поклясться, что разглядела ошметки плоти и костяную крошку, налипшие на цепь ножа. В голове мелькнуло воспоминание, как из другой жизни:

«Где-то здесь было окно». Может, она запомнила, как выглядит дом снаружи? Неважно. Не до размышлений.

Марьям нашла в кармане кусачки, загородив лицо рукавом кожанки, саданула по стене – в надежде, что не ошиблась. Раздался звон стекла; осколки посекли руки, но в нос уже бил воздух свободы, воздух жизни, пахнущий медвяными травами и морским ветром. И она вслепую прыгнула в этот воздух, свободная и живая!

А потом твердый бетон встретился с левой ногой. Тело пронзило болью. Марьям упала на бок, откатилась в сторону. Попыталась подняться – безуспешно. Из глаз брызнули слезы.

– Алик! – звала она, но на зов явилась горничная. Выпрыгнула через окно, спружинила ногами от бетона и двинулась за жертвой. Неумолимое цоканье приближалось, и Марьям оставалось лишь отползать, ломая ногти о лысые, без травинки, панели. Она старалась не оборачиваться и продолжала ползти. Руки нащупали густую траву давно не стриженного газона, цепляться стало легче. Марьям преодолела еще метр или два, когда жужжание за спиной стало тише. Отстала? Или манипуляторы уже смыкаются на ее, Марьям, шее? Или сел аккумулятор электроножа? Она оглянулась.

Горничная топталась на краю бетонной плиты, не смея сделать ни шагу за границу участка. Клонилась вперед, словно опираясь на невидимый забор. Сначала Марьям решила, что робот заглючил или сломался, но спустя секунду до нее дошло. Истеричный смех разорвал ночную тишину. Марьям хохотала до боли в ребрах; показывала «фак» горничной, плевалась и подначивала:

– Что, лахудра электронная? Ограничение по периметру? Руки коротки? Так-то!

«Но Алик же еще внутри!» – мелькнула мысль. Марьям потянулась в карман за смартом. Экран перечеркнула трещина, но гаджет работал. Нужно вызвать полицию-скорую-пожарных, кого угодно. Пусть арестуют, впаяют статью, но Алик выживет, а не превратится в ком окровавленного мяса, как Багир. Однако смарт из раза в раз выдавал ошибки.

– Работай ты, тупая стекляшка! – выругалась Марьям, когда услышала совсем рядом тяжелое громыхание и визг сервоприводов. Она едва успела подставить руку, когда капкан пасти полицейского робопса сомкнулся на локте. Дребезжащая, видавшая виды машина лениво пожевывала руку – до хруста в костях, а динамик бездушно диктовал:

– Вас приветствует частное охранное предприятие «Кабардинец». Вы обвиняетесь в проникновении на частную территорию. Соблюдайте спокойствие и ждите приезда полиции.

– Хоть так, – усмехнулась Марьям, корчась от боли: пасть сдавливала все сильнее.

– Вызов наряда – ошибка. Вызов наряда – ошибка, – твердил робот.

– Альбертик, мать твою! – простонала Марьям. Вспомнила, что коптер переадресовывает на себя все вызовы. Робопес застыл; в процессоре боролись друг с другом протоколы. Наконец чудище приняло решение:

– Нарушитель будет препровожден к владельцу территории до приезда наряда.

Пес переступил границу участка, таща Марьям за собой.

– Нет, железяка тупая! Не туда!

Она принялась колотить пяткой куда попало: по бронированным панелям, по безглазой голове с огромным капканом, сжимавшим ее руку. Динамик на спине машины тараторил:

– Сопротивление задержанию наказывается по статье… Порча муниципального… Будут применены меры, согласно постановлению…

Челюсти зажужжали, по телу Марьям прошел разряд тока, изогнув ее тело дугой. Пересилив боль и судорогу, она продолжила сопротивляться, но тело прошил еще один разряд и еще – сильнее предыдущего. Мышцы сковало судорогой, и Марьям могла лишь ощущать, как затылок колотится о бетон, пока робопес тащит ее в сторону дома. Рядом, у самого уха, цокали каблучки.

В полубеспамятстве, сквозь пелену слез, она видела, как проплывают мимо фальшивые интерьеры; будто в кривых зеркалах мелькали голограммы – десятки одинаковых тел несчастной жены безумца Магне; мощная рука в садовой перчатке тащила за волосы по кафелю женщину в халате. Та цеплялась за мебель, царапалась, сучила ногами, скользя на собственном размотавшемся по полу кишечнике. В одном из холлов на медвежьей шкуре сидел малыш из детской, строил башню из кубиков. Та разваливалась – верхние кубики были крупнее нижних, – но мальчик не сдавался и с настойчивостью робота возводил ее снова. В том же порядке. Посмертные голограммы заполняли помещения, увлеченные какими-то собственными, понятными им одним заботами. Робопес протащил Марьям через очередную иллюзорную стену и потянул по лестнице вниз, в подвал. Красная мгла поглотила ее.

* * *

Когда Марьям пришла в себя, все тело ломило – еще бы, пересчитать ребрами столько ступенек; по глазницам изнутри будто перекатывалось толченое стекло. Голову сдавливало гулом – как от трансформаторной будки. Марьям хотела подняться, но что-то мешало. Лишь спустя пару попыток она осознала: руку все еще сжимают челюсти робопса. Шепнули:

– Не рыпайся!

– Алик?..

– Тихо!

Он лежал рядом. Его нога была вывернута под неправильным углом и согнута в двух местах, через штанину торчала кость.

– Что здесь… Она бракованная?

– Боюсь, нет, – покачал головой Алик. Лицо бледнее мела, вена на лбу вздулась – казалось, ему стоит невероятных усилий не орать от боли. – Она выполняет программу.

– Какую?

– Смотри. – Он кивнул на горничную, которая занималась каким-то ей одной понятным делом, больше всего похожим на готовку. В беспорядке валялись обрезки одежды и обуви Багира: нарубленные в лапшу берцы, ремень, куртка и футболка с подергивающейся подтанцовкой. Нарезая на части останки Багира, горничная погружала их в нечто, напоминающее мясорубку.

«Измельчитель мусора» – догадалась Марьям.

Голова Багира лежала отдельно – опутанная проводами, штекеры которых уходили прямо в череп. Два торчали из глаз, растекшихся по щекам, как недожаренная яичница. У виска висел небольшой дисплей с наполовину заполненным прогресс-баром. Почему-то Марьям очень хорошо себе представила, каково, когда жуткие иглы проходят прямо через зрачок, пробивают глазничную кость, входят в мозг… Ей захотелось зажмуриться.

– Что это?

Алик не ответил; его взгляд был прикован к горничной. Когда очередной кусок Багира прокрутило в костно-мясную кашицу, та вынула контейнер из-под измельчителя и залила содержимое в жерло чего-то, похожего на турбину.

– Биогенератор, – пояснил Алик. – Вот откуда электричество. Как те мопеды на капусте, но гораздо мощнее.

– И она…

– Да. Перерабатывает нас в топливо.

Когда до Марьям дошло значение увиденного, она едва сдержала рвоту. Так вот куда исчезли тела жены, ребенка и самого Магницкого. Вот почему пропадали бомжи и рабочие. Вот…

– Поэтому здесь ничего не растет. Все пошло в дело, – подтвердил ее догадку Алик.

– И мы…

Марьям стало мучительно жаль себя – что уйдет она так бессмысленно и бесславно: превратится в пропущенную через мясорубку кашицу и станет топливом для опустевшего дома, чтобы горел красный свет, отображались динамические интерьеры и голосила Эдит Пиаф, пока аккумуляторы не сдохнут. Корм для сошедшего с ума умного дома.

– Не хочу!

Она забилась в пасти робопса; тот зажужжал, готовя разряд.

– Не дергайся! – шикнул Алик. – Держи! – Тяжело дыша, он протянул ей «Стилет» на резинке – с штекером на конце. – Надень на руку. Там зацикленный расчет числа «Пи». Любую систему повесит. Бей в корпус и беги. Позови помощь.

– А ты?

Алик кивнул на свою искалеченную ногу:

– Я ее отвлеку. Выиграю время.

– Не смей! Уйдем вместе! Я вырублю горничную и…

– Не вырубишь. Я пытался. У нее автономная зашифрованная ось – управляется с сервера. Не пробиться.

– Я тебя не оставлю!

– Тихо! Уходи. Сейчас. Может, успеешь, прежде чем… Маш? – Алик прижал очки к переносице – будто опускал забрало; он всегда так делал, когда нервничал. – Если не выйдет… Помнишь тот клип-валентинку?

– Причем здесь…

– Я его прислал. Не Багир.

Он виновато пожал плечами, будто извиняясь – может, за свои чувства, а может, за то, что так и не осмелился признаться. Марьям прижалась губами к его лбу. Прошептала:

– Я приведу помощь.

И, извернувшись, вонзила «Стилет» прямо в центр буквы «о» в слове «полиция» на боку робопса. Словно откуда-то знала, что именно там находится электронный мозг. Робот задрожал. Челюсти сжались так сильно, что Марьям показалось, что они сейчас по локоть отхватят ей руку, но капкан открылся; от зубьев остались кровоточащие следы; Марьям не удержалась – зашипела от боли. Горничная обернулась; карбонитовые мышцы сокращались – это было похоже на мерзкую насекомую жизнь, что обитает под камнями. Она выронила контейнер с муссом из Багира и взялась за электронож, сделала шаг к Марьям. Та копошилась на полу, оскальзываясь в крови. Лодыжка горела огнем, пришлось опереться на стену. Не уйти!

– Беги! – крикнул Алик и вцепился в бедро горничной обеими руками. Та недоуменно поглядела вниз; Марьям застыла, будто кролик перед удавом. Алик зарычал: – Вали уже отсюда, мать твою!

Марьям нашла в себе силы сделать шаг, потом еще один и еще. Она шла спиной, не в силах отвернуться. Горничная дернулась – раз-другой. Но Алик держал крепко – вцепился из всех оставшихся сил, облапил чудо японского рободизайна, точно пылкий любовник.

И тогда произошло следующее: вторая нога горничной изогнулась под немыслимым углом, недоступным даже гимнастам и балеринам. Прицелившись, она вогнала каблук прямо в глаз Алика с такой силой, что он вышел со стороны затылка. Разбитые очки отлетели в сторону. Алик булькнул – вместе с кровавой пеной вышел его последний вздох. Но рук не разжал – скованные предсмертной судорогой мышцы удерживали горничную на месте. Та дергала ногой, выкручивалась, и было ясно, что она вырвется, и Марьям не имеет права просрать те драгоценные несколько секунд, что выиграл Алик. Она развернулась и побежала. Побежала не оглядываясь, не отвлекаясь на металлическое цоканье за спиной и почти невыносимую боль в лодыжке, на повисшую плетью руку; не слыша и не видя ничего, кроме…

Завибрировал смарт. По лабиринту подвала разнеслось: «Не люблю большие сиськи, да, моя грязнуля скинни, но она имеет жопу…» Эта мелодия стояла на звонок от Багира – его любимый трек. Забавно, ведь у Марьям и сиськи были что надо, и задница аппетитная. Не забавно было то, что от Багира остались лишь ведерко жижи и несколько кусков плоти. И все же в несбыточной надежде Марьям приняла вызов, не останавливая хромой трусцы.

– Слушай внимательно, – раздался незнакомый женский голос, – у нас мало времени; я отвоевала немного памяти, но…

– Кто вы?

– Никто. – На заднем фоне у звонящей на одной ноте кричал ребенок. – Мы – последнее, что мы о себе помним. Он оцифровал нас всех. Насильно. Сделал посмертные слепки.

– Он?

– Магне.

Видение выросло из ниоткуда. Марьям отшатнулась – женщина в распахнутом халате с распахнутым же животом. Она испуганно смотрела куда-то перед собой, когда ее глаза проткнули длинные, с проводами на концах, спицы; голопроекция вся задрожала. Марьям сразу вспомнила голову Багира – из его глазниц торчали такие же штыри.

Заминка едва не стоила ей жизни – электронож прожужжал совсем рядом, срезал мочку уха, но запутался в волосах. Это дало шанс на небольшой спринт. Мочка и клок волос остались позади. Теперь кровь заливала смарт, и его пришлось прижать к другому уху.

– Он заточил нас в этом доме и… Смерть – это больно. Даже если нет тела. Ты помнишь только боль и кричишь-кричишь, снова и снова, пока не забываешь почему. А потом все по новой. Умоляю, останови это!

– Как?! – взвизгнула Марьям в трубку.

– Отключи сервер.

– Где он?

– Мы укажем путь.

В красном мраке загорелись зеленые огоньки – прочертили дорожку на полу; система ориентирования на случай пожара. Дорожка вела в дальнюю часть подвала. Марьям с трудом заковыляла по ней, каждый шаг отдавался болезненной пульсацией. Горничная нагоняла. Она не ускоряла шаг, но чертовой железяке этого и не требовалось – в отличие от Марьям, эта могла продолжать погоню сколько угодно.

– Я не могу! – рыдала Марьям в трубку.

И тут перед ней возник Алик – с еще целыми очками, без страшной дыры в голове, стоящий на своих двоих. Из-за его спины выступил Багир – мощный, крупный, еще не сжатый в кровавый ком и не пропущенный через мясорубку. Вслед за ними вырастали новые и новые голограммы – кавказец в спортивках, тетка с планшетом, парочка подростков-неформалов с пакетом бутылок, заросший бомж со свернутым матрасом под мышкой, узбек в оранжевой рабочей робе. Все они, как волна, прошли сквозь Марьям. Та обернулась – голограммы окружили горничную плотным кольцом. Тварь замерла на месте. Было слышно, как щелкают фотоэлементы, фокусируясь то на одной цели, то на другой. Визжал вхолостую электронож, рассекая иллюзорную плоть. Марьям двинулась к цели – к невзрачной двери в конце коридора.

Сервер напоминал поставленный вертикально гроб. Из его боков змеились повсюду клубки проводов и терялись в многочисленных коробах.

– Уничтожь его! – умолял голос в телефоне. Марьям нацелила кусачки.

«Какой же из проводов?»

Начала резать один за другим, выдергивать из сервера, но безрезультатно: тот так и продолжал лихорадочно мигать лампочками.

«Какой же, какой?!»

Вдруг перед ней выросла тень. Оформилась нечетко, словно голопроектор глючило: расплывались нос, глаза, лицо. Четко отобразились лишь желтые садовые перчатки.

– Не делать этого, mademoiselle. Это пг’еступление! Le meurtre!

– Не слушай! – доносилось из смартфона. – Это ад! Настоящий ад, без конца и начала!

Марьям продолжала резать провода, а тень Магне мельтешила перед ней, лезла в глаза, как едкий дым.

– Не надо! Мы договог’имся. Я дать лучший миг’, лучшую жизнь! Вечное счастье!

Провода все не кончались, рука занемела. Визжал динамик смартфона:

– Не слушай! Это как застыть в янтаре, но остаться в сознании. Мой мальчик… Он отобрал у нас будущее! Осталось лишь бесконечное «сейчас»!

– Обдумайте мое пг’едложение, mademoiselle. Полная осознанность – это так утомительно. Все пг’иедаться – г’ано или поздно? Не лучше ли навсегда застыть en moment? Пег’еживать лучшее мгновение снова и снова? Обдумайте!

Тень Магне росла, заполняя пространство серверной; казалось, в ней стало нечем дышать. В зрачки как будто ввинчивали острые шурупы, слезы текли ручьями. Марьям разгадала его маневр, лишь когда почувствовала, как со спины к ней подбирается горничная. Она испытала сильнейшее дежавю и даже будто ощутила, как цепь электроножа вгрызается в шейные позвонки. Решение пришло неожиданно: «Стилет», забытый, болтался на запястье. Марьям перехватила рукоять, размахнулась и вонзила со всей силы в сервер – туда, где у тени Магницкого должно было находиться сердце.

– Обдумай это, обмудок!

«Стилет» вошел в металл.

– Есть!

От куража закружилась голова. Впервые в жизни Марьям почувствовала себя победительницей. Не понукаемой сиротой, не рыночной воровкой, не динамщицей, разводящей лохов на дорогие подарки. Спасительницей, избавительницей; едва ли не мессией, что вывела из цифрового ада души праведников. Она могла почти видеть, как из искрящего сервера, освобожденные, выходят пленники Магне.

– Свободны! Вы свободны! – орала она, а глаза застили слезы. Справилась! Выжила! Победила!

В воздух взвилась электрическая дуга; что-то хлопнуло, голову прорезало болью до затылка. Свет вырубило так внезапно, что Марьям подумала, будто у нее лопнули глаза. Она зажмурилась, но не почувствовала разницы. Не почувствовала ничего. Попыталась провести рукой перед лицом, но… руки тоже не было. Она завизжала… и не издала ни звука.

– Magnifique, не пг’авда ли? – Густой бархатный голос, похожий на ворчание тигра, звучал отовсюду и ниоткуда, точно проходил сквозь нее, как сквозь полую трубку, отражаясь от стенок черепа. – Это быть славная охота. Ты снова добг’аться до сег’вег’а. Я знать! Я говог’ить этим encule из комиссии, вы учиться! Deja vu! Вы пг’огг’ессиг’овать!

«Снова? Учиться?»

В голове у Марьям было пусто; события последних часов слиплись в кашу, воспринимаясь как психоделический мультфильм без конца и начала.

Отключила ли она сервер? Или электронож горничной все же добрался до нее? И откуда это отчетливое ощущение, что длинные иглы погружаются в глазные яблоки, чтобы сделать слепок ее умирающего сознания? Цифровое post mortem.

– Что ж, я тг’ебовать la revanche, – подытожил Магне, скомандовал: – Г’ебут системы!

Марьям с трудом осознавала услышанное. «Охота»? «Реванш»? Значит, она тоже… Эту догадку прервал гнусавый вокал, накрывший, как лавина, стирая воспоминания, мысли и ее саму без остатка:

 
Non, rien de rien,
Non, je ne regrette rien…
 

Включившаяся музыка оглушила с порога. Все вокруг залило тревожно-красным – ожило аварийное освещение. У Марьям сразу заболели глаза – будто песка насыпали. Из невидимых колонок кто-то пел, кажется, на французском…

Отверстия

Одинокая ворона боролась с размокшей в луже коркой черного хлеба – та разваливалась и никак не желала оставаться в клюве. Меня птица словно и не заметила – она явно была не знакома ни с рогатками, ни с пневматикой. Сколько лет прошло, а во дворе моего детства ничего не менялось, разве что с каждым годом редели стайки детишек у песочницы. Теперь район почти обезлюдел. Кто-то умирал от рака, кто-то от описторхоза, кто-то и вовсе вешался или спивался. Еще больше народу просто съехало. Считалось, что в районе плохая экология – одни грешили на аккумуляторный завод неподалеку, а экоактивисты не так давно принялись продавливать теорию, что во всем виноват радиоактивный щебень. Это отпугнуло уже потенциальных жильцов, хотя квартиры и продавались, считай, за бесценок. Так или иначе теперь здесь доживали одни пенсионеры. Вот качели, на которых мы всей компанией семилеток учились делать «солнышко», вот мусорные контейнеры, из которых мы доставали картон, чтобы жечь высокие, как нам тогда казалось, до второго этажа костры. Как-то раз Женька Бажанов, мелкий и вертлявый, кинул в огонь аэрозольный баллон. Тот взорвался, кусок отлетел ему в голову, и с тех пор бедняга заикался. Где Женька сейчас – спился ли, как тетя Ната, слег с больной печенью, как Шибаев-старший, или удавился на батарее, как наша соседка, тетя Палаша, – я не знал. Да и знать не хотел, иначе и сам буду как та ворона – вылавливать то, чего нет, пока оно не превратится в размокшие крошки.

Весенней слякотью зачавкала под ногами тропинка, что вела к гаражному кооперативу, – кажется, растекшись однажды, затяжной стылой весной, она так с тех пор и не засыхала. Вот узкий проход между домами, в котором мы с Мишкой Горловым, моим лучшим другом, как-то раз нашли порнографическую карточку – «даму червей». Находку мы бережно передавали друг другу, перепрятывали все в новых, более заковыристых местах как самое настоящее сокровище, пока не спрятали так хорошо, что сами не смогли найти.

Вот и отцовский гараж, самый дальний в линии. Серая краска пооблупилась – надо бы обновить, на замке обрезанная пластиковая бутылка – чтобы не заржавел. Привычно скрипит длинный, похожий на гвоздь-сотку, ключ в замке, каждый раз будто открывая хранилище детских воспоминаний.

– Фсини эрок! – поздоровался я на древнекоптском. Отец обожал притаскивать с работы такие вот лингвистические «сувениры». Некоторые – как этот – плотно входили в привычку домашних.

На мое приветствие никто не ответил.

Произошло это за пару месяцев до моего десятилетия, почти двадцать лет назад. Вот уже три с лишним месяца я не ходил в школу – отлеживался после тяжелой болезни. Заболел я глупо. Отец, кабинетный палеограф по профессии, решил провести со мной день «по-мужски» и позвал меня на зимнюю рыбалку. Ему, наверное, в силу неопытности, показалось, что к началу декабря лед будет достаточно крепким. Он ошибся. Дотопал до середины озера, помахал мне рукой: безопасно, мол. Я только и успел сделать несколько шагов, как услышал ужасающий треск, а потом провалился под лед. Не знаю, как отец успел меня достать, – очнулся я уже дома, чуть ли не через неделю, истощенный и едва способный говорить. Мать все плакала и кормила меня с ложечки, а отец трогал за плечо, будто проверяя что-то, приговаривал: «Живой! Живой!»

С тех пор родители окружили меня почти удушающей заботой – особенно отец. После смерти бабушки он вообще стал какой-то беспокойный, потерянный и относился к нам с мамой с болезненной бережностью. Сам я бабушки почти не знал, а потому запомнил только ее неестественно спокойное и кипенно-белое после трудов погребального гримера лицо, которое мне потом несколько раз снилось в кошмарах.

В общем, теперь за мое выздоровление боролись, как за мир во всем мире. Первое время я то и дело впадал в беспамятство, а в груди плотно поселилось ощущение, будто в легких ползает что-то большое и скользкое. Из-за постоянного кашля – я выхаркивал пахнущую тиной слизь еще две недели – и не пойми откуда взявшихся регулярных обмороков было решено перевести меня на домашнее обучение. Тумбочка у кровати поросла таблеточными блистерами, флаконами с сиропом и непреходящей чашкой чая – мать наказала мне пить много жидкости. Отец еще повесил мне на шею колбочку из-под «Киндера», сказал не снимать. Я как-то раз открыл, думал, там будет чеснок, но не угадал – в колбочке болтался какой-то неровный дырявый камешек.

По вечерам мать занималась со мной по школьной программе, чтобы я не отстал, а днем родители уходили на работу и я оставался один. Чтобы я не умер со скуки, отец скрепя сердце торжественно выдал мне пульт от громоздкого видеомагнитофона «Грюндиг» – семейной гордости. У нас первых во дворе появились «видики» – отцу привезли из экспедиции еще до развала Союза вместе с видеокамерой. Еще у Шибаевых, но те никогда никого не приглашали в гости. Вдобавок отец, наверное под давлением чувства вины, принес с рынка целую стопку кассет. Чего там только не было: «Том и Джерри», диснеевская «Белоснежка», мультфильмы Тэкса Эйвери, почему-то без перевода, и – совершенно неожиданно – невыносимо жуткий «Восставший из ада», который я так ни разу и не набрался смелости досмотреть до конца; всегда выключал на моменте, когда в начале фильма какого-то мужика заживо разрывают на части цепями.

Так, упакованный учебниками и видеокассетами, я по плану родителей должен был провести дома безвылазно добрые… не знаю сколько. Каждый день они приходили домой, наскоро осматривали меня, пихали мне градусник под мышку и говорили: «Ты еще слишком слаб. О школе не может быть и речи!» Какой мальчишка не обрадовался бы таким каникулам! Но никого приглашать родители тоже не разрешали – опасались, что гости меня могут чем-нибудь заразить и я не выкарабкаюсь.

Однако на то и нужны лучшие друзья, чтобы поддержать в трудную минуту. Как-то раз зазвонил телефон. Я был дома один, взял трубку. Звонил Мишка Горлов. Он страшно обрадовался, услышав мой голос и, несмотря на мои увещевания – касаемо запретов отец был очень строг, – все же напросился в гости. Первые пару раз я жутко нервничал, но с какого-то момента это стало традицией. Мишка частенько прогуливал школу, поэтому, выйдя из дома, прятался где-нибудь во дворе – в ракете или за мусорными контейнерами – и высматривал моих родителей. Дождавшись, пока те выйдут из подъезда, он пулей бежал к домофону, и я его впускал, чтобы смотреть вместе «Тома и Джерри», «Белоснежку» и пытаться сквозь пальцы выдержать хотя бы пять минут «Восставшего из ада».

Так было и в тот день. Я отпер ключом дверь, и Мишка буквально ввалился в квартиру. Влетев ко мне домой, он был необычно возбужден. Спросил с порога:

– Слушай, а ты у своих предков когда-нибудь малинку находил?

– Где, в огороде? – удивленно спросил я.

– В каком огороде? Ну, клубничку? Порево? Находил, нет?

– Да не-е-е… – неуверенно протянул я. Я сомневался в значении этого слова, знал лишь, что это что-то неприличное. – Откуда у них?

– Ага, все они не такие… Прикинь, я у Шибаевых дома был…

– Брешешь! Как они тебя пустили?

– Да у них батя преставился, на похороны уехали, а посидеть некому.

– Да ладно! Этакий бычара. А чё с ним?

– Какая разница? Вроде с печенью что-то, какие-то паразиты… Я вообще не о том, ты слушаешь?

– Да слушаю-слушаю! Сижу тут, все новости мимо меня. – Я даже как-то обиделся на «полубандита» Шибаева, как его называл папа, за то, что он посмел умереть, пока я тут сижу в четырех стенах. – Ну и?

– Ну, я мелкого перед приставкой усадил, а сам пошел посмотреть, что дома лежит… – По лицу Мишки пробежала тень. – Ну я так, из интереса чисто!

– Ох, Мишка, попадешься ты однажды…

– Да я не взял даже ничего! Ты дослушай! Нашел кассету. Не подписанная, без названия. Включил – а там… Блин, даже не знаю, можно ли тебе говорить вообще.

– Слышь! Сказал «А», говори «Б»…

– Ну, короче, там как на той карточке, помнишь? Только по-настоящему все! В движении! Прямо… все видно, прикинь! Там баба такая, в чулках, и негр…

– Фильм какой-то, что ли? – не понял я тогда.

– Да какой фильм, на хрен! Там этот негр ее прямо на свой кочедык насаживает!

– Да ладно? Такое… наверное, не снимают.

– Ты дурак, что ли? – с какой-то даже жалостью спросил Мишка.

На секунду я представил себе эту сцену – получилось весьма смутно. Какая-то баба в чулках – мне увиделась тетя Ната из гастронома, а негр почему-то был дикарем с костью в носу и держал в руках огромную корягу – так мое воображение в тот день истолковало слово «кочедык». Я не удержался и прыснул.

– Чего ржешь? Дурак совсем?

– Да так… О своем. А с чего ты решил, что этот фильм у моих родителей тоже есть?

– Он у всех предков есть. Ну, не он, а какой-нибудь навроде…

– Я все кассеты пересмотрел, – кивнул я на полку. – Если бы такой был, я бы его уже нашел.

– Ага. Наивный чукотский мальчик. Думаешь, они ее на виду хранят? Такое обычно прячут.

И Мишка, наглый от природы, не дожидаясь моей реакции, принялся распахивать шкафы в гостиной.

– Эй, это мамины вещи! – вмешался я, когда он по плечо залез рукой под стопку одежды.

– Она должна быть где-то… Может, здесь? – Горлов, невзирая на мое возмущение, продолжал копошиться в родительских пожитках. Вдруг оторвался, оглянулся на меня, спросил: – А что тебе сегодня мамка оставила?

– Котлеты и пюре.

– Айда перекусим?

От пюре Мишка благородно отказался. Отрезал нам по два куска черного хлеба и сделал два бутерброда с котлетами. Он такие называл «чизбургерами». «Макдоналдса» в нашем городе тогда еще не было, так что ему было невдомек, что в чизбургеры обязательно кладется сыр.

Подкрепившись, Горлов с новыми силами бросился на поиски «малинки». Взобравшись на рискованную конструкцию из стула и стопки папиных книг по коптским культам, гностицизму и манихейству, что бы это ни было, Мишка принялся шарить по антресолям, сбрасывая на ковер целые комья пыли. Наконец воскликнул:

– Есть! – и едва не полетел на пол, благо я придержал.

В руках у Мишки действительно оказалась кассета без подписи. Более того – таких кассет мы оба, оказывается, никогда не видели. Толще обычной, она имела сбоку небольшое окошечко, а внутри виднелась еще одна кассета, только раза в четыре меньше – точно одна кассета была беременна второй. На ней замазкой была криво выведена крючковатая цифра «2».

– Ну что, смотрим?

– А может, не надо?

При взгляде на эту кассету на меня нахлынула необъяснимая паника. Почему-то мне казалось, что или магнитофон ее зажует, или родители как-то еще прознают, что я брал чужое.