Текст книги "Из бездны"

«Кивнул дурак и двинулся дальше в путь-дорогу…»

– Дурища криворукая! – радостно и возмущенно выдохнул Зайцев. Это ж надо было по пути растерять собственную дипломную работу, да еще и с уникальным фольклорным элементом! «Этого, впрочем, – ехидно подумал он, – Слинкина, похоже, не знала. Дура набитая!» Он жадно впился глазами в текст и принялся читать:

«Видит, река-широка, ни вброд перейти, ни по воде проплыть, а через реку – мост Калиновый перекинут. Идет дурак по мосту…»

Тут же в шуме дождя Зайцев различил мерное журчание воды. Навигатор в телефоне четко указывал, что путь к улице Кривоколенной ведет именно туда.

«Идет дурак по мосту, глядь – плывут по воде покойнички. Сами бледные да прозрачные – дно чрез них видать. Мимо проплывают, рот что рыбы разевают:

– Куда идешь, дурачок? Не ходи к царевне, у ней зубов сорок сороков, она тебя сгрызет, кости в прах разотрет!

А дурак идет, не слушает…»

Моста через речку не нашлось. Впрочем, и речкой это вонючее проточное болото Зайцев бы назвать не решился. Вместо моста кто-то перекинул через канаву несколько узких бревен. Скользкие от дождя, они то и дело норовили сбросить Зайцева в пенистый коричневый поток. Где-то на середине «мостика» завибрировал телефон. Неловко подцепив его в кармане, Зайцев резко выдернул руку, и гаджет, выполнив замысловатый кульбит, плюхнулся в ивашкинскую говнотечку. Ботинок соскользнул с края бревна, и Зайцев стремительно ухнул по щиколотку. Выматерившись, он принялся шарить ногой в потоке, но натыкался лишь на какие-то ветки и палки или пальцы плывущих по воде покойничков. Невыносимо заломило в висках. Зайцев брезгливо выдернул ногу из воды и, хлюпая ботинком, перешел на другой берег. Тоскливо посмотрел на бурую пену – под ней упокоились и все фото, и заметки по кандидатской, и телефонная книжка. Да и Павлу Семеновичу он так и не позвонил.

– Похер! – злобно сплюнул Зайцев. – Будет грант – будет тебе и новый телефон!

Дальше путь лежал по раскисшей тропинке через редколесье. Стоило тексту на листке закончиться, как под ногами у Зайцева тут же обнаружилась следующая страница. Было в этом что-то жуткое, сказочное, точно он, как Гензель и Гретель, шел по хлебным крошкам к пряничному домику. Нервировало лишь то, что эти «крошки» разбросал не Зайцев, а кто-то другой.

Черные от влаги деревья казались разбухшими, напившимися крови и едва пропускали свет. Облака-тучи черные, сбившись в стадо, грохотали над головой пуще прежнего. Сверкнула молния. На секунду Зайцеву показалось, что где-то между деревьев, пошатываясь, бродит безголовая тень. Коготки страха вцепились под лопатку, защекотали. Прогоняя жуткое видение, Зайцев принялся на ходу читать очередной отрывок:

«А дурак идет, не слушает. Видит, лежит на берегу голова – глазища навыкате, язык вынутый, из шеи кровя текет в землю-матушку. Завидела голова дурака, взмолилась:

– Подсоби мне, добрый молодец! Я к царевне свататься ходил, да по нраву ей пришелся. Она тулово-то мое за лыком-корой снарядила, а голова здесь осталась. Погляди-ка в лесу дремучем – не бродит ли где тулово мое осиротевшее».

И действительно, где-то поблизости раздался жалобный лепет, будто кто-то оставил в лесу младенца. Поодаль Зайцев заметил пенек, на котором лежало что-то вроде мусорного пакета. Из надорванного бока на труху струилось красное, похожее на томатный сок. Казалось, до ушей донеслось:

– Подсоби мне, добрый молодец!

– На хрен! – прорычал Зайцев сквозь зубы, затыкая уши. – Все на хрен!

Лесополоса и не думала заканчиваться. Казалось, она раскинулась на многие километры вокруг, конца-края не видать. Ветер метался, что шальной, меж редких деревьев, то и дело заставляя Зайцева оборачиваться – ему слышалось, как лес шепчет его имя. Тягостная неправильность всего и вся вокруг заставляла тревожно кусать губы, оглядываться на любой шорох, искать в каждом сучке лицо, а в каждой тени – чудо-юдо неведомое. Он уже малодушно подумывал, не повернуть ли к платформе, но сказка, обещавшая кандидатскую, почет и уважение коллег, гнала в путь-дорогу.

«Идет он дальше, видит – дуб растет, высокий, ветвями небо подпирает. А на ветвях – уши человечии развешаны. Куда дурак пойдет, туда они и поворотятся. Слышит, шумят ветви:

– Куда идешь ты, дурак? Не ходи к царевне, она – дочь царя потуземного, во грехе с матушкой-смертушкой зачатая, кровию вскормленная, слезами омытая.

Страшно сделалось дураку».

Подняв глаза, Зайцев хмыкнул – и в самом деле, на деревьях вокруг свисали какие-то грибообразные наросты, закручивающиеся спиралью, которые издалека можно было принять за уши. Кто знает, какие ужасы мерещились необразованному крестьянину в самых обыкновенных вещах?

Левая нога замерзла и почти потеряла чувствительность, а нахлебавшийся воды ботинок ощущался тяжелым, будто железным. Вскоре Зайцев встретил и следующего персонажа сказки:

«Вдруг, глядь – не то дерево растет, не то человек мыкается. Ногами в землю сырую упирается, руки ветками разрастаются, а кору жуки да мураши подъедают. Увидал он дурака, взмолился:

– Подсоби мне, добрый молодец! Я к царевне свататься ходил, да ей приглянулся. Она меня отрядила лес ее стеречь, а тут на меня жучки да мураши и напали. Не брось в беде, отгони жучков-мурашей.

Дурак поглядел да прошел мимо – не зря же ему Ега рот подвязала да разговоров избегать наказала».

Этот старый вяз и правда когда-то мог походить на человека, но, видимо, стал жертвой не то засухи, не то жучков-древоточцев. Теперь же коряга казалась тенью самой себя, воющим призраком, что широко распахивал дупло-пасть, набитую пластиковым мусором и бутылками. Ветви-руки вздымались к небу синему в мольбе, а «тулово» превратилось в прогнившую труху. Зайцев из любопытства пнул корягу, и дерево со стоном выплюнуло ему на ногу с десяток белесых личинок.

– Гадость!

Вглядевшись в мерзкий комок, Зайцев различил нечто белое, знакомо усеянное вордовским «Таймс нью роман». Предыдущий отрывок сказки уже закончился. Брезгливо сморщившись, он отряхнул листок от личинок и почти не удивился, когда увидел продолжение «Намощи».

«Пришел дурак во чисто поле широкое, а на поле том ветер свищет:

– Куда идешь ты, дурак? Не ходи к царевне, у ней коса корни земли обвивает, очи насквозь глядят, а в месте заветном горячей, чем в пекле.

Совсем испугался дурак, да уж не поворотишься».

Выйдя на поросший ковылем пустырь, Зайцев увидел тощую фигурку, которая то и дело нагибалась за чем-то. Нагнется молодец за ягодкой – да в лукошко. А у того дна нет – все на землицу и валится. Заметив Зайцева, человек выпрямился, помахал рукой, выпалил на одном дыхании:

– Помоги мне, добрый молодец! Я к царевне свататься ходил, да ей приглянулся. Говорит, принеси ты мне полно лукошко ягод, наливных да спелых, крупных да белых. Сказала, покуда не принесу, не возвращаться. Помоги мне ягод набрать, вдвоем-то быстрее сладим.

Зайцев застыл на месте, не смея двинуться. Тощий, как жердь, и заросший по самые брови незнакомец явно был сумасшедшим. Об этом красноречиво свидетельствовала лишенная дна корзина, куда безумец исправно складывал какие-то гладкие белесые шарики, которые из корзины тут же валились на землю. Нагнувшись за очередным, он кокетливо продемонстрировал его Зайцеву, и тот задохнулся от ужаса – безумец собирал глазные яблоки.

– Подсоби, братец. Как полное лукошко наберем, так и свободны будем. Мужик, тебе чего? У тебя, я гляжу, уже две ягодки есть!

Смысл сказанного дошел до Зайцева, лишь когда грязная ладонь с заскорузлыми ногтями потянулась к его лицу. В руке незнакомца блеснула короткая финка. По-бабьи взвизгнув, Зайцев рванул с места, не обращая внимания на хлюпающий и норовящий соскочить ботинок. В боку кололо, в глазах плясали красные круги, в виски будто вкручивали раскаленные добела шурупы. Вслед доносилось недоуменное:

– Совсем, добрый молодец, что ли?!

Зайцев, хрипя, продирался через кустарник. Ветки хлестали по лицу, ноги вязли в земляной каше, а сам Зайцев напряженно вслушивался – не бежит ли безумец следом. Размякший под дождем склон выкинул его на исполосованную тракторными шинами проселочную дорогу. Видит – возник перед ним дворец. Указатель на покосившемся заборе гласил: «Кривоколенная, д. 39.» Под сердцем вновь затлел потухший было под дождем огонек азарта: «Добрался!»

Вид домишко имел удручающий: маковки в камнях самоцветных, тын над горами вздымается, прохудившаяся крыша, почерневшая от гнили, готова в любой момент провалиться, врата сами собой открываются – болтающуюся на одной петле калитку мотал порывистый ветер. А из врат бросились на дурака три пса с двумя головами – один другого больше: у одного глазища – что плошки, у второго – что блюда, а у третьего – что озера огненные. Псы огнем-пламенем дышат, клыки точат, рычат. Подбежали к дураку, окружили. Двое псов – тощих, с плешивыми боками и свисающей шкурой – скалили желтые клыки, не решаясь приблизиться. А вот лежавшая в луже сука с раздувшейся утробой вскочила, рванула к Зайцеву в абсолютном молчании – с явным намерением перегрызть чужаку глотку. Слева от неестественно наклоненной головы болталась вторая – кривая и рудиментарная с заросшими глазами и смешно торчащим ухом.

«Думает дурак, что смерть-кончина его пришла, а псы – как кутята дворовые – на спину легли и пузо подставляют, скулят:

– Не губи нас, добрый молодец, пощади! Ежели ты себя не пожалел – на ремни спину порезал, то нас и подавно не пожалеешь.

И пропустили дурака».

Зайцев сам не понял, в какой момент его ремень оказался до предела затянут на шее двухголовой псины. Стиснутые в напряжении зубы ныли, с разодранного рукава стекала кровь – сука билась за свою собачью жизнь до последнего. От нахлынувшего вмиг приступа исступленной, патологической кровожадности не осталось и следа. Ясно было одно – теперь можно отпустить. Задушенная тварь шлепнулась в жидкую грязь, вывалившийся язык утонул в луже. Тощая свита суки будто испарилась. Путь был свободен. Он дочитал до последней буквы и аккуратно сложил размокший листок в папку. Последняя страница должна быть внутри.

Миновав калитку, Зайцев зашагал через заросший сорняком садик к покрытой вагонкой дверце, потянул ручку. Пыльные сени пахли прелыми яблоками и сыростью. Входит он в палаты белокаменные, перед ним стол весь в яствах заморских на блюдах золотых, как для пира богатого, кругом каменья да злато-серебро, стены заросли мхом, в одном из углов укоренилась колония крупных, как на подбор, поганок. С крыши капнуло за шиворот. Смердело гнилью и сыростью, к горлу Зайцева подкатил ком кислятины. Над столом, несмотря на промозглый холод, вился рой мясных мух. А на троне золотом сидит царевна – ни в сказке сказать, ни пером описать: кожей бела, очами черна, уста медовые, косы как канаты вьются – конца-края не видать. В глазах Зайцева действительность дрожала и двоилась, троилась – он видел то красавицу-царевну; то какое-то землистого цвета голое обрюзгшее создание, которое не получалось увидеть целиком – оно не умещалось ни в поле зрения, ни в сознании; бесцветное, абсолютное и дебелое ничто. Губища червонные, перси наливные, ланиты румяные. Говорит, как ручеек журчит:

– Вот и пришел ты, мой суженый-ряженый. Долго же я тебя ждала-тосковала, женихов к себе не подпускала, не ела-не пила, все по тебе кручинилась.

Создание выбросило вперед длиннопалую узловатую конечность, ткнуло скрюченным пальцем в нетронутую снедь – окорока свиные, сгнившие до кости; икра осетровая, из которой уже вылуплялись в беспорядочном копошении мушиные личинки; хлеба румяные, покрытые пушистым слоем плесени.

Смотреть на это получалось с трудом – взгляд то и дело натыкался то на гниющие стены избы, то на трухлявые половицы. Мозг, повинуясь древнему инстинкту, отказывался воспринимать увиденное в бесплодной попытке сберечь остатки зайцевского рассудка. За бревенчатыми стенами разыгрывалась настоящая буря: ливень колотил по крыше, завывал горестно ветер, сверкала молния. Заячье сердце Зайцева забилось в судорожной агонии, виски пульсировали, в голове будто колотили в колокол. Ноги обмякли, Зайцев рухнул на колени. Из горла вырвалось сиплое:

– Не вели, царевна, казнить, вели слово молвить! Не гневись, не могу я на тебе жениться! – Слова помимо его воли, сами собой звучали в пустой избе, произносимые непонятно для кого. То, что необъятной тушей ворочалось во тьме и жадно разевало медовые уста, точно не было никем, а скорее, даже служило антиподом для понятия «кто». – Я трое сапог железных истоптал, три посоха железных сточил, три просвиры железные сгрыз, чтоб тебя сосватать, да вижу – больно хороша ты для меня, не достоин я красы такой.

– Как же так? – спросила царевна. Квакающий голос высверливал в центре черепа дыру, заполняя ее густой тягучей пустотой. – Нас потуземный царь-батюшка благословил, землицей черной клятву скрепил, что быть нам вместе в горе и в радости, в горечи и в сладости, на веки вечные и еще подольше. Ну-ка, суженые мои да ряженые мои, явитесь передо мною, как лист перед травою, да расскажите – нешто и правда меня жених недостоин?

Явились тут же суженые. Вырос из земли погрызенный жуками да мурашами молодец – занесенное бурей, ввалилось в окно трухлявое бревно, рассыпав остатки стекла и личинок. Прикатилася голова без тулова, оставляя темный кровавый след. Пришел и молодец с пустой корзинкой – пальцы беспокойно терзали воздух, будто выкручивая лампочку из узкого патрона. Заговорили:

– Он мне ягоды собрать не помог.

– А мне не помог тулово найти.

– А от меня – жучков-мурашей не отогнал.

И завопили в один голос:

– Достоин, достоин! Будет он тебе суженым, а нам – братцем названым!

– Нет!

Зайцев отшатнулся от жуткого создания на троне золотом и от его свиты, дернулся к двери, а палаты белокаменные все тянутся да петляют, и ни оконца, ни дверцы не видать. Перед глазами заплясали багровые круги, в затылке угнездился болезненный жгучий ком; мозг закипал в попытках осознавать одновременно сразу две реальности. Одну – в которой к нему с улыбкой, как пава, плыла по мраморным полам белокожая красавица в расшитом самоцветами кокошнике, и ту, в которой, волоча по полу черные космы, к нему приближалось это. Под кожей существа с мерзким хлюпаньем из косточки в косточку мозжечок переливался. Сморщенные обвисшие перси волочились по полу, необъятные аки мать-сыра-земля. Скрежетали оглушительно кривые железные зубы – какие-то бесконечные количества, как целое кладбище из могильных плит. «Нет, не бесконечные, – возразил внутренний голос, после чего тоже исказился, стал напевным, сказочным. – Ровно сорок сороков!» Холодные пальцы обвили лицо, дохнуло разрытой могилой, вперились в самую душу бесчисленные черные, что колодезь, очи. В глотке Зайцева запузырилась подступающая рвота.

– Нет! – выдохнул он и надрывно завыл. – На помощь кто-нибудь! Помогите!

Завопил дурак, давай вырываться, а тут откуда ни возьмись поспешили со всех углов к столу гости – рогатые, хвостатые, с копытами да пятачками, блеют и мекают, невесту с женихом привечают. Был среди них и странный калека из перехода с лицом, похожим на пузырчатый целлофан: коснешься – и начнут один за одним лопаться набухшие гнойники. Рядом стоял огромный и волосатый, как черт, кавказец из ларька на вокзале. На плече он небрежно держал вертел с насаженным на него, еще сырым и блестящим от маринада, детским трупиком. Старик с забинтованной головой тыкал в трупик пальцем и недовольно охал: «Тошший!» То, что Зайцев принимал за бинт, оказалось похоронным венчиком с полоской церковной кириллицы. Три паучихи из бухгалтерии окончательно сбросили маскировку и в двадцать четыре лапы дербанили коробку «Коркунова», поблескивая фасеточными очками. Брат с сестрой из электрички теперь срослись в порочное двуединое нечто и в сладострастных судорогах шептали: «Жила баба с дураком, ни разу не кончала. Наша сказка хороша, начинай сначала!» Подхватили на руки дурака и в опочивальню понесли да приговаривали:

– А как дурак с царевною обручилися, царю-батюшке потуземному поклонилися, будет у них терем-теремок, не низок, не высок, без окон, без дверей, под глыбокою землей, атласом оторочен, гвоздями заколочен. А как дурак с царевною обручилися, шоб у них детишки народилися, холодные да белые, как яблочки прелые. А как дурак с царевною обручилися, будет у них хер да нихера, и холодная кутья!

Визжит дурак, сам шевельнуться не может, а невеста уста медовые разомкнула, и голос Валерии Ратиборовны раздался из раззявленной пасти, усеянной крупными желтыми зубами по самую глотку:

– Вы снова упускаете суть, Зайцев. Эта попытка морфологического анализа – еще одно доказательство вашей некомпетентности. Смысл не в отдельных деталях и символах, содержащихся в мифе. В данном случае миф работает как цельный продукт, полностью заменяя собой ритуал. По отдельности его элементы не играют никакой роли, в то время как в совокупности работают как своего рода первобытное нейролингвистическое программирование, команда. Если желаете – заклинание или проклятие.

Произнося слово «проклятие», на букве «я» узкие сморщенные губы Валерии Ратиборовны разошлись в стороны, а челюсть вышла из пазов, чтобы Зайцев поместился в пасти целиком. Из тьмы бесконечно разрастающейся пасти, внутрь которой проваливался Зайцев, явилось лицо Иры Слинкиной – молоденькой студентки пятого курса с широкой рязанской харей и скромной улыбкой не разбитых еще губ, покорившей тогда Зайцева. Наивная провинциалка, она робела и смущалась перед молодым аспирантом, зачитывая ему свой диплом:

– «Этот ритуал несет в себе две составляющие… Первая – обращение ритуала инициации вспять, как бы заставляющее посредством временной смерти члена племени перейти из статуса взрослого мужчины обратно в статус ребенка, а вторая…» Извините, Иван Валентинович, а можно своими словами? Вот. А вторая – она из доземлевладельческих анимистских культов, когда этим, ну… Вот! «Хтоническим божествам приносили требу – в форме рабов, детей или неугодных членов племени. Так изгнанник превращался в этакого жертвенного агнца и его судьба передавалась в руки дикой природы, символизирующей триединое женское божество, что вечно – дева, мать и старуха». Видите? Заучила!

На букве «а» бывшая жена открыла рот гораздо шире обычного и приняла его в себя, как иногда с легким смущением принимала раньше, а после бежала мимо маминой комнаты к раковине, чтобы сплюнуть, – брезговала. Маму это страшно бесило, и Зайцев, кончив, еще долго слушал их перепалки в коридоре. Все это было до того, как Ира ушла к какому-то быдлану, доведенная зайцевскими вспышками ярости и бесконечными претензиями свекрови. Следом явилась и сама свекровь, мать Зайцева.

– Мама… – прошептал он. По губам текли сопли и слезы. Кривящимся ртом Зайцев завывал:

– Пожалуйста! Не надо! Помогите кто-нибудь! На помощь! На помощь!

Мама, не размыкая губ, мурлыкала какую-то колыбельную без слов. Ту, что поют не в пору народившемуся или калечному отпрыску, прежде чем оставить в чаще леса под деревом. Так, мурлыкая, и проглотила царица дурака целиком. Колокол в голове Зайцева замолчал на краткий миг, а следом – лопнула веревка, и медная махина полетела вниз, круша балки и перекрытия колокольни, которой и был сам Зайцев. Из последних сил он выдавил:

– На помощь!

И провалился во тьму. Именно там в безбрежной пустоте собственного искалеченного сознания он не прочел, но узнал содержимое последней страницы:

«Тут же сделалась царевна беременною. Пузо гладит, да приговаривает:

– Будешь моим младшеньким да разлюбименьким, буду тебя баловать да тешить. Куплю тебе леденец да свистульку и положу в люльку. Буду люльку качать, новых суженых привечать.

Родила царевна дурака Зайцева маленького, кривенького да глупого. Пережеванного. Глазками – луп-луп, ножками – топ-топ, губенками – хлоп-хлоп, да слова казать не может, только знай себе твердит:

– На омощ, на мощ! Намощ!

Так и остался дурак жить-поживать в тридевятом доме, тридесятом государстве при царевне вечным дитем, токмо плачет горько и все „Намощ“ твердит».

* * *

– Анна Евгеньевна, ну я же вас предупреждал! – Врач-психиатр, дородный Павел Семенович, грохотал пустой бочкой, заполняя своим голосом всю маленькую кухню. – Он в диспансере когда последний раз отмечался, помните, нет? Я вчера дату глянул – ахнул. А на таблетках вы опять экономите?

Мать Зайцева, будто сгорбившаяся под тяжестью чувства вины, лишь кивала и пихала ложечку с остывшей кашей в навсегда искривившийся рот сына. Сам Зайцев, совершенно седой, сидел скрюченный в кресле и, по-заячьи прижав руки к груди в паралитической судороге, пялился остекленевшим взглядом в потолок. Непослушные губы шлепали:

– Намощ… Намощ…

– Что это он? – спросил психиатр, кивнув на Зайцева.

– Ой, не знаю, – со слезой ответила Анна Евгеньевна, – привезли его уже таким. Он местного грибника напугал, благодаря ему и нашли. Три дня искали, а он там лежал, в доме вертихвостки этой Ирки. Обгаженный, замерзший, и… Такой вот. Врачи сказали, навсегда теперь дурачком сделался. У, хабалка поганая! Мало ей было мальчика моего окрутить, так она еще и с ума его свела, лярва такая…

– Не стоит. Бедная девушка здесь вообще ни при чем. Очередной приступ могло спровоцировать что угодно. Я вам говорил, что отклонения у Ивана могут приобрести совершенно непредсказуемый характер. Предупреждал, что подобные эпизоды могут запросто закончиться инсультом. Я второй раз по вашей просьбе снижаю дозировку – и вот к чему это приводит. Сначала жену едва стулом не забил, теперь сам… Понимаете, у психотика мозг в момент кризиса кипит как котел – никакие сосуды не выдержат! Ладно Иван, но вы-то взрослый, адекватный человек, могли как-то повлиять…

– Да не слушается он меня! – сорвалась на рыдания Анна Евгеньевна. – Я ему – Ваня-Ваня, а ему что в лоб, что по лбу…

– Ну-ну, чего теперь-то себя грызть? – Павел Семенович неловко похлопал женщину по плечу, та вздрогнула. – А почему эта ваша… как ее, Слинкина? Почему она скорую не вызвала?

– Да она давно уже в город перебралась, дом забросила. Не знаю, чего Ванюша туда поехал.

– Ладно. Давайте конструктивно. – Павел Семенович извлек из портфеля какие-то буклеты. – У меня есть хорошие медикаменты, качественная программа реабилитации, палата опять же индивидуальная. Чудес не обещаю, но подлечим за скромные…

Психиатр назвал сумму. Анна Евгеньевна ахнула:

– Да откуда у нас такие деньги?!

– Не знаю. Украдите. Заработайте. Возьмите кредит, – холодно пожал плечами психиатр. – Ну или давайте я сейчас бригаду кликну – поступит в общее отделение. А что, там ничем не хуже, вы видели. Разве что мочой попахивает, ну и препараты попроще. Вы же там бывали?

Анна Евгеньевна всхлипнула. Павел Семенович смягчился:

– Ладно. Не убивайтесь. Есть вариант один… – Психиатр перешел на интимный полушепот. – Вам все равно на двоих этой квартиры многовато, да еще и теперь, когда Иван… В общем, я предлагаю следующее – вы на меня его долю переписываете, и я вашего сына размещаю в лучшей палате со всеми удобствами и заказываю препараты из Израиля, по внутреннему ценнику. А? Вы с решением не спешите, обдумайте все. Я позвоню на неделе.

Павел Семенович похлопал Анну Евгеньевну по дрожащему плечу, встал из-за стола и начал собираться. Но хозяйка всполошилась:

– Доктор, подождите! Там с ним бумаги нашли!

– Какие бумаги? Вы извините, у меня скоро встреча…

– Ну взгляните быстренько! Ванечка ими прямо бредил! Говорил, уникальный материал, премия едва ли не Нобелевская…

– Нобелевская? – усмехнулся психиатр, но в голосе сквозил интерес.

– Да, говорил, если опубликовать – будут и гранты и премии… Я сейчас принесу!

– Ну несите-несите, поглядим…

Стоило пожилой женщине вернуться на кухню с набухшей от влаги папкой, как Зайцев вжался в кресло и, продолжая пялиться в потолок, заверещал с надрывом:

– Намощ! Намощ!

Под несчастным растеклась лужа.

– Ох, не опять, так снова! – с досадой всплеснула руками Анна Евгеньевна и пошла за тряпкой.

Павел Семенович скорее схватил папку и отвернулся от больного к окну, чтобы не спровоцировать еще один приступ. Открыл. Заголовок гласил: «Пооытя». Искалеченное болезненным сознанием пациента слово сразу бросилось в глаза. Что это значит? «По наитию?» «Простите?» «Помогите?» Машинально психиатр принялся читать:

«В стародавние времена в некоем царстве-государстве повадилось страшное чудище людей жрать. Ростом выше сосен, глазища что колодцы пекельные, пламенем адским горят, в пасти клычища да зубища железные один другого больше. Идет – земля трясется, летит – гром гремит…»

Вдруг дом будто тряхануло. Боковое зрение Павла Семеновича отметило в вечерней мгле, отделенной от кухни тонким тюлем, шевеление чего-то громадного, неповоротливого. Вспыхнули, ослепляя, два циклопических глаза, сверкнула молния. Лампочка в кухне погасла, и остался лишь болезненно-белый свет из глаз страшилища. Психиатр почувствовал себя точно на хирургическом столе под бестеневой лампой. Внутренности сжались в ожидании хищного прикосновения скальпеля. Воспаленное воображение различило что-то похожее на клыки…

– Твою мать, Вадим! Куда ты дергаешься?

– Да просто ручник не сработал…

– Херник у тебя не сработал! Из-за тебя весь дом обесточили!

Ругань рабочих с улицы отрезвила Павла Семеновича, вырвала из внезапно накатившего кошмара. Головой монстра со светящимися глазами оказалась обыкновенная люлька для высотных работ, растущая из горбатого ЗИЛа; горящими очами – прожекторы по ее краю, а за клыки он принял всего лишь прутья самой люльки. Никакой грозы, конечно же, тоже не было – искрил провод на столбе, поврежденный нерадивыми электриками. Совершенно машинально психиатр вновь опустил взгляд на текст, и света от «глаз чудовища» вполне хватило, чтобы Павел Семенович прочел следующую строчку и испытал странное щемящее чувство, будто твердая и хорошо знакомая ему реальность ползет по швам, аки рубаха нештопаная:

«И жил в том городе один жадный лекарь, что решил обобрать бедную вдову…»