Текст книги "Из бездны"

– Обидно, что при всех новых возможностях я теперь не способен читать. Мысли – пожалуйста. А буковки, словечки… Черт бы их побрал! Смотрю на них – и ничего не вижу. Рябь какая-то, туман. У меня даже такое подозрение закрадывается, что я и не ожил вовсе, а сплю где-то в загробной норе и это мне только снится. И ты, Димон, снишься, а самого тебя нет, и я тут беседую с фантомом во сне.

– Ну, это, Володя, знаешь ли, наглость, – пробормотал я зло и с неожиданной для меня самого смелостью, – когда оживший труп так заявляет живому человеку, что тот – фантом, привидение какое-то…

Володя внезапно взорвался хохотом. Звонко шлепнул меня по спине левой ладонью. Он хохотал, а я пятился. Только сейчас почувствовал по-настоящему, что он – не человек, что это кошмарное существо, выползшее на свет из потустороннего мрака. Если говорил он с обыденными интонациями, то смех – нечеловеческий, остервенело-механический, жуткий – выдавал в нем чудовище. Так смеяться не мог никто из живых.

Огонь взмыл с его ладони к деревянным перекрытиям потолка, и я ощутил, как волосы скручиваются от жара.

– Беги, Димон. И помни – я за тобой присматриваю.

Я сглотнул, выскочил из дома и побежал – прочь от разгоравшегося пожара, прочь от жуткой Володиной улыбки, прочь из этого кош мара.

* * *

С того дня я жил в постоянном страхе. Лишь изредка он затихал, чтобы вскоре вернуться. Походил на легкие почечные колики в сопровождении тошноты. Страх преследовал меня, словно хронический недуг, от которого не помогает никакое лечение. Я все время чувствовал смерть как границу, проходящую где-то рядом – где-то прямо за моей спиной. А по ту сторону границы мне мерещилась тьма, жуткая и опасная, из которой за мной следят чьи-то внимательные глаза.

Меня пугала мысль о мертвых вообще и о Володе Николаеве в частности. Ведь он же наверняка способен передумать, разве нет? Пусть он обещал не трогать меня, пощадить, но надолго ли хватит обещаний мертвеца? Может быть, он уже решил – прямо в сей самый момент – все-таки расправиться со мной? И скоро придет. Или уже пришел и наблюдает из какой-то укромной тени, поблескивая бесчеловечными глазами.

Эта мысль изводила меня каждый день. Из-за нее все валилось из рук, я не мог ни на чем по-настоящему сосредоточиться. Меня будто заживо пожирали черви – скользкие мыслишки и мутные оттенки чувств, порожденные страхом.

Надо ли говорить, что про йогу для мертвых я никому и полслова не вымолвил?

* * *

Это был муторный дождливый день, полный, как всегда, тревожных ожиданий. Я лежал дома больной, с высоким давлением, с головной болью, с температурой.

В прихожей раздался звонок.

Пошатываясь, я подошел к входной двери, прильнул к окуляру глазка и увидел – вот уж неожиданность – искаженное линзой Павлушино лицо. Оно походило на знаменитый кадр из фильма Мельеса «Путешествие на Луну». На вздувшемся лунообразном лике – кратеры оспин и возвышенности прыщей. Похабный кончик языка просунулся меж тошнотворных мясистых губ. Глаза в похотливой поволоке. Ноздри – как две норы, откуда вот-вот зазмеится какая-то вязкая космическая дрянь.

Холодцов впервые заявился ко мне без предупреждения. Совсем не в его стиле.

Отворив дверь, я никого не увидел. Пустая лестничная клетка. Черт бы побрал этого Павлушу! Вздумал шутки шутить? Или… он просто мерещился мне, когда я заглядывал в глазок?

Разозленный, закрыв дверь, я вернулся в комнату и остолбенел. Павлуша стоял спиной ко мне, перед моим книжным шкафом. Он повернулся, улыбнувшись, но странная вышла улыбка – надменная, незнакомая. Так он никогда не улыбался. В руках держал книгу – солидный старый фолиант в потертом кожаном переплете. Не из моей коллекции.

– Думаю, тебе интересно будет взглянуть, – сказал он, нежно поглаживая пальцами корешок.

– Погоди, Павлуша, ты как здесь… – пробормотал я.

Он молча протянул мне книгу, я взял ее, открыл и похолодел, прочитав на титульном листе напечатанное старомодным дореволюционным шрифтом:

А. Л. Самосатскiй

ЙОГА ДЛЯ МЕРТВЫХЪ

Наскоро я пролистал страницы – никакого текста, только схемы, пиктограммы и рисунки, будто книга писалась для дошкольников или умственно отсталых. Для тех, кто не умеет читать. Я поднял глаза на Павлушу. Он уже не улыбался. Его взгляд обжигал и подавлял.

– Тут есть пропуски, которые нужно заполнить, – произнес он. – Ты, Дима, единственный из живущих, кто прочел все записи Самосатского перед уничтожением. Наживку старик проглотил, но… подавился раньше времени. Этот сучий Николаев спутал мне все карты. Благо он не стал размениваться на такое бездарное и ссыкливое чмо, как ты. Знаешь, в чем настоящий смысл йоги для мертвых? Мы искали способ овладевать телами живых с изнанки. Но, сам понимаешь, заниматься этим по ту сторону, да еще и вне тела, весьма затруднительно. Самосатский должен был развить эту идею, разработать способ… А долбаный Николаев похерил все разработки.

– Так Самосатский тоже?.. – изумленно спросил я.

– Мертвец? Нет, он – просто наш инструмент. Старый хрыч и сам не до конца понимал, какую штуку разработал, и уж тем более не догадывался о последствиях «обратного управления». Это я ему подкидывал идеи, озарения, сны! – не без гордости признавался Павлуша. – В чем он был действительно хорош, так это в систематизации процессов и расшифровке глубинных механизмов человеческой сути. Нам, мертвым, такие эксперименты недоступны: смерть, она, знаешь ли, расчеловечивает. Пришлось подтолкнуть его к созданию экспериментальной группы под видом секты здесь, среди живых. И вот, стоило мне отвернуться, как у вас там началась бойня. А теперь все: ни из дохлого Самосатского, ни из его учеников уже ничего не выудишь – мертвый мертвому не господин, у каждого из нас, что называется, «свой котел» в глубинах смерти. Если мертвые объединяются друг с другом, то добровольно. Там ведь не просто потусторонний мир, там хуже, потому что каждый находится по ту сторону каждого другого. А вот живыми мы можем манипулировать. Короче, если б не эта тварь Николаев… Вернее, если б не ты!

Этот человек пугал меня. Словно в Павлушину шкуру влез незнакомец, и был тот незнакомец опасен до крайности. Я чувствовал эту опасность, текущую от него по воздуху, как металлический и сладковатый запах крови.

– Да я ничего не помню… Я же хотел все забыть, – запинаясь, отвечал я. – Тем более не помню его записей. Я читал и как будто отключался.

– Мы знаем. Но это поправимо. Я для того и пришел, чтобы реставрировать твою память. – Павлуша искривился в такой злорадной улыбке, что дрожь пробежала у меня по коже. – Я заставлю тебя все вспомнить, и знаешь, каким методом?

Павлуша сделал шаг вперед. Потом вдруг как-то подскочил ко мне и, припав губами к моей щеке, близ самого уха, жарко зашептал:

– Методом выворачивания тебя наизнанку.

Отстранился и пронзительно захохотал. Я отшатнулся, выронил книгу, попятился и, наткнувшись на кресло, рухнул в его объятия. Павлуша тут же кошкой прыгнул мне на колени, по-женски прильнул к моей груди, а сам продолжал заливаться каркающим хохотом, от которого ледяной ужас растекался по моему нутру. Хохот был в точности как у мертвого Володи Николаева.

Отсмеявшись, он поднялся, да еще так, будто брезгливо отряхивался после прикосновения ко мне. Подобрал книгу с пола, глянул на меня сверху вниз и произнес – как сквозь зубы сплевывал:

– Я с тобой не шучу. Я тебя выверну. И если надо – то во всех смыслах. Физически в том числе. Я тебя загоню в змеиную яму такого ужаса, где из тебя все человеческое выпарится, всякая забывчивость тебя покинет, и ты вспомнишь. Знаешь, как перед самой смертью вспоминают всю свою жизнь до мелочей – так и ты вспомнишь, все до последней буковки. Будешь блевать памятью до опустошения.

– Да кто ты такой?.. – прошептал я, ерзая в кресле от внезапных болезненных спазмов, пронзивших мышцы обеих ног.

Павлуша взмахнул рукой и подбросил книгу вверх. Едва вырвавшись из пальцев, она бесследно растворилась в воздухе.

– Кто я такой? – едко ухмыльнулся он. – Ты как думаешь, в загробном мире обитают одни лишь обычные мертвецы? Бесплотные тени слоняются в скорби и смертной тоске, да? Есть еще и коренные обитатели – те, что мертвы, хотя никогда не жили и не рождались, малые и великие. Некоторые – настолько великие, что в их телах, как паразиты, обитают другие мертвецы. Настолько великие, что само их присутствие в вашем мире поставило бы реальность под сомнение. Наверное, поэтому их изначально и не позвали на вечеринку, они родились в этой тюрьме без времени и пространства. Но теперь у них есть шанс выйти на поверхность. И это, между прочим, благодаря и тебе, Дима. Хочешь знать, кто я? Я тот, кто может испарить твою кровь силой мысли. Тот, кто может в один миг населить твой кишечник плотоядными червями, которые будут жрать тебя изнутри. Любые пытки, любые галлюцинации, любые кошмары. Все, что можешь себе представить, и даже больше. Хотя это все цветочки по сравнению с тем, что могут мои покровители. Поверь, лучше тебе не знать, ха-ха, лучше не знать!

Я смотрел в хищное и жестокое лицо этого существа, судорожно хватая воздух, который хрупким стеклом крошился у меня на зубах. Пот затекал в глаза, все плыло и двоилось, и чудилось, что стены комнаты падают на меня, захлопываясь створками капкана, и кресло подо мной разверзается, становится колодцем, а я лечу в его темную глотку.

Длинный склизкий язык высунулся из вонючего Павлушиного рта и лизнул меня в глазное яблоко. Раздался сладострастный шепот:

– Но убивать тебя я не буду. Как бы ни хотел. Ты нам еще нужен.

* * *

То, что Павлуша сделал со мной, никак в сознание не вмещалось. Какой-то дурной сон, лишенный логической последовательности, дробящийся на калейдоскоп образов, и все они друг другу противоречат. Самым реалистичным был образ, в котором Павлуша, вскрыв мою грудную клетку и выломав несколько ребер, всунул морду мне в нутро, урчал и чавкал, что-то пожирая. Поднимал голову и остервенело тряс ею, чтобы оторвался зажатый в зубах кусок моей плоти, тянувшийся из обнаженных внутренностей. Прочие картины, теснившиеся в моей памяти, были еще более фантастичны.

Я даже не знаю, сообщил ли я что-то Павлуше – он поглощал информацию каким-то нечеловеческим способом, напрямую из меня, высасывал ее из моей кровоточащей плоти, а когда я оказывался на грани смерти, он собирал меня из ошметков, на которые я распадался, чтобы вновь и вновь пытать, пока не выпотрошит мою память целиком.

Я внимательно осмотрел себя: ни швов, ни шрамов. Ощупал ребра – все целы. Значит, никто меня не вскрывал, по крайней мере физически. А стало быть, все это… метафора? Или теперь все метафоры стали реальностью, и принципы обыденной логики уже нельзя применять к случившемуся?

Пока длилась экзекуция – или как еще назвать то кошмарное и неопределенное, что творил со мной Павлуша, – пока длилась эта пытка, мне мерещилось что-то чудовищное, какие-то безобразные фигуры, ползающие по стенам, по потолку, вертевшиеся рядом. Одни мелькали, быстрые, как пронзительные болевые спазмы, другие едва передвигались, третьи цепенели в неподвижности.

Фигуры нелепые, отчасти человекообразные, отчасти чудовищные. Одна была почти человеческой, только вместо глаз торчали из-под надбровных дуг два свиных рыла. Это существо смотрело на меня своими четырьмя ноздрями, и я чувствовал внимательный, умный, недобрый взгляд из черных отверстий.

Менее всего походило на человека огромное насекомое вроде саранчи, кузнечика или богомола, скрещенного с каракатицей.

Мне казалось, что я галлюцинирую, но пришло понимание: я вижу новую реальность. Новую – для моего зашоренного восприятия, но, в сущности, старую, ветхую, древнюю.

Павлуша не просто терзал меня – он изменял саму структуру моего сознания: шаткое и зыбкое человеческое превращал в какое-то… черт его знает какое. Чтобы добыть из омута моего беспамятства затерянные сведения, следовало расчленить, а после – пересобрать заново все мое существо. Как бы вывернуть меня наизнанку, сокровенные глубины моего «я» сделать поверхностью, обнажив самое нутряное, интимное. Поэтому я и вижу теперь то, что человеку видеть не положено.

И все это даже… смешно. Да, это просто смешно, черт побери! Припадки тошнотворного омерзения к самому себе, что я испытывал после ухода Павлуши, сменялись припадками злорадно-яростного смеха.

Я сошел с ума? Нет, тут другое, нечто худшее. Или лучшее – это как посмотреть. Психоз отныне стал моей нормой, моей линзой восприятия.

Дни, что провел затворником в стенах своей квартиры, я не считал. Мне нужно было идти в поликлинику для продления или закрытия больничного, но я никуда не пошел. Даже в магазин не выходил, на звонки и сообщения с работы не отвечал. Доедал последние крохи продуктов, которые сумел отыскать в своих запасах.

Выглядывая из окна во двор, я видел то же, что и всегда, но чувствовал: теперь привычная реальность стала враждебной – враждебной для меня, а может, и для всех вообще. Весь мир казался вьетнамской ямой-ловушкой: сделай шаг – и провалится тонкая сетка с травой поверху, и в тебя вонзятся бамбуковые острия, вымазанные в нечистотах. Тревожное и грозное нечто незримо витало в воздухе.

Лежа в постели, я засыпал, просыпался, вновь засыпал и не мог понять, куда попал во время очередного перехода – в явь или в сон? Когда я смотрел на часы, казалось, что время течет вспять; я проваливался из «позже» в «раньше». Конечно, не время виновато, а моя память, путавшая цифры.

Где-то в глубине то ли ночи, то ли черного дня ко мне приблизилось сумрачное пятно. Став ближе, обрело черты Володи Николаева. Он тяжело смотрел на меня, на дне его взгляда ворочались каменные жернова.

– Надо было тебя убить, – произнес он. – Жаль, я не успел вовремя. За временем по ту сторону сложно уследить.

– Сложно?.. – глупо отозвался я.

– Вы живете в бесконечном «сейчас», а нас разбрасывает и размазывает по времени. Можно пропустить века, а подумать, что отвлекся на секунду.

– Теперь ты меня убьешь? – спросил я. – Раз уж я все выдал…

Он брезгливо скривил губы, покачал головой:

– Твоя смерть ничего не исправит. Станет просто на одного покойника больше. Йогой для мертвых уже завладели мертвецы, наверное, худшие из всех. Есть в записях Самосатского пунктик, о котором он умолчал, даже мне не открыл. «Обратное управление». Техника, с помощью которой мертвый может овладеть телом живого, если тот изучал йогу для мертвых. Жди, скоро их эмиссары в вашем мире начнут открывать центры и студии по изучению этой йоги. Знаешь, что они запланировали для всех своих учеников под видом мистического прорыва на сверхуровень? Духовный суицид.

– Погоди! Как это: суицид – и духовный?

– Ментальное уничтожение собственного «я», – пояснил он. – В традиционной йоге подобное вовсю практикуется. Свое «я» надо растворить в высшем «Я», в Брахмане, как у индуистов, или там в нирване, как у буддистов, в сатори, как у дзен-буддистов. Тот же эффект можно получить, приняв галлюциногенные наркотики. Тут много разных способов. Берется какая-то идея или представление, и ты стараешься растворить в ней свою личность до чувства полного уничтожения собственных границ. Это может быть идея Бога или нирваны как вечного покоя либо представление об окружающем мире, о природе, о космосе, в которых ты как бы растворяешься. Помнишь, мы у Самосатского занимались растождествлением с собственным «я»? Упражнение «Тень на закате». Это ведь как раз из той оперы. Здесь подрубаются связи между телом, психикой и самосознанием. Отсюда один шаг до духовного самоубийства. Так тело подготавливается к принятию в себя чужого «я». После таких упражнений происходит прорыв: человек перестает быть личностью и становится личиной, оболочкой с многократно заменяемым содержимым. Ради этого они собираются насаждать йогу для мертвых. Сны, галлюцинации, озарения; рано или поздно о йоге будут знать все. В итоге каждое тело станет их марионеткой. Я не рассказывал тебе, Димон, о мертвецах, что всегда были по ту сторону, потому что от этого знания у тебя мозги бы спеклись. Но теперь слушай. Эти твари заперты там с самого начала. Они были мертвы до того, как появилась первая жизнь. Быть мертвым, Димон, очень больно. Постоянно больно, на всех уровнях, на физическом, на духовном, на клеточном, на молекулярном, на квантовом и на еще более мизерном. Представь, что ты – один сплошной оголенный нерв. Представил? А теперь представь, что тут боль совершенно другого порядка и тебе даже вообразить ее не под силу. Их боль – за пределами всякой боли. Как инфразвук за пределами слышимости: его нет для твоих ушей, но он есть. И когда они выйдут… Я не знаю, что они для вас приготовили, но это точно хуже смерти. Я думаю, что ужас начнется через несколько месяцев. Эти твари слишком долго сидели в загробной тьме, пили там собственную злобу, словно кровь, сознание у них полностью извратилось, ненависть к человеческой жизни разрослась, как раковая опухоль. Они даже не существа. Они – что-то вроде загробных неправильных истин, разумные абстракции. Лучше сказать – безумные. И если одна такая хотя бы заглянет в вашу реальность – отравит ее безвозвратно, заразит, как вирусом. Белое станет черным, верх – низом, а время обратится вспять. Или что-то еще хуже. А следом в пробоину хлынем и мы, обычные усопшие. Я, по наивности, думал, что могу хоть что-то сделать. Да что теперь говорить! Прощай! Меня можешь больше не опасаться. Теперь тебе надо бояться их.

Володя распадался на глазах, произнося эти слова, и на последнем, инфернальном «их» слабо колыхнулся витающий в воздухе пепел, оставшийся от него.

* * *

В страшном ожидании я проводил недели. Почти не ел и не пил, даже не уверен, что справлял нужду; после сказанного Володей я словно сам помертвел. Страшно было смотреть в окно, страшно было выходить на улицу: казалось, Апокалипсис уже начался, и стоит мне выйти – как меня схватят и поставят подле Павлушиного трона, будто его глашатая, инфернального апостола, и я стану прилюдно свидетельствовать об ужасе, служителем которого стал.

Нарушить уединение заставила меня сестра, Катя.

Позвонила и сказала, что заедет за мной с Игорем и вместе мы отправимся на кладбище.

Сначала я не мог понять, чего она хочет от меня, зачем тянет на кладбище, но вспомнил. Каждый год, в апреле, в то воскресенье, что ближе к шестнадцатому числу или совпадает с ним, мы с сестрой едем на кладбище, на могилу родителей. Это был единственный день в году, когда я брал себя в руки и заглядывал в лицо незыблемой, как надгробный памятник, правде. Там, под гранитным памятником, они лежали вдвоем, погибшие девять лет назад в автомобильной аварии, оставившие нас с Катей сиротами, правда, уже взрослыми, двадцати двух и двадцати трех лет – мы погодки.

Когда она позвонила мне снова и сообщила, что машина уже во дворе, я впервые за много дней после Павлушиного визита переступил порог квартиры.

И сразу начались странности.

Двери лифта разъехались передо мной, и я отшатнулся от внезапного зрелища. Вместо привычной кабинки открылось помещение с длинным коридором, уходящим вдаль и там сворачивающим влево. В коридор выходили двери еще каких-то помещений. Непонятно было, как все это пространство вместилось в узкую шахту лифта, да и в сам дом.

Одна из дверей в этом невозможном пространстве медленно, без звука открывалась в коридор. Из-за нее выползал мрак, и вскоре коридор наполнила темнота, несмотря на лампы, светившие с потолка. Электрический свет уже не разгонял темноту, он захлебывался в ней.

И на лестничной клетке вокруг меня потемнело, хотя из окошка в стене проникал дневной свет, уже бессильный против этого сумрака.

Дверь в коридоре передо мной открывалась все шире. Контур ее обрамляло какое-то гнилостное фосфорическое полусвечение.

Страшно было представить, что скрыто за дверью, что готово выползти в коридор, выбросив перед собой мерцающие во мраке щупальца.

Щупальца? Мерцающие? С чего это я думаю о них, воображаю их, словно уже где-то видел? Неужели я знаю, что там, за дверью?

В панике я сорвался с места и побежал вниз по лестнице, стараясь не оступиться в сумраке.

Наверху захлопнулись створки лифта, он зашумел, уходя – спускаясь или поднимаясь? Шум лифта не удалялся и не приближался по вертикали, как обычно, а звучал с разных сторон, перемещаясь так, словно лифт кружил, будто акула в воде, решившая окольцевать жертву парализующим страхом.

Абсурдная мысль плясала во мне: что, если я не успею добежать вовремя, что, если лифт окажется внизу раньше меня и дверь, ведущая на улицу, распахнется прямо в его отверстую глотку? Этот лифт мог теперь оказаться где угодно – за дверью любой квартиры, за дверью подвала, за дверью подъезда…

Несколько раз я чуть не падал, оступаясь, но все-таки удержался, успел и вырвался наружу из тьмы, настолько густой, что ее, казалось, можно пощупать. И услышал, как за спиной, во мраке подъезда, хищно лязгнули челюсти дверных створок.

Ослепленный апрельским солнцем, на нетвердых ногах я растерянно добрел до автомобиля, припаркованного в дальнем конце двора. Забрался внутрь, скорчился на заднем сиденье и угрюмо застыл, рассматривая свои колени. Выглядел я, наверное, жалко.

Игорь с Катей, сидевшие впереди, переглянулись.

– Мить, ты в порядке? – сочувственно спросила Катя.

– Неважно, – буркнул я. – Поехали быстрее.

Мне следовало все обдумать. Кошмарные фигуры, что я видел во время экзекуции, можно объяснить прозрением в иную реальность, но как объяснишь то, что произошло у лифта?

Когда я задал себе этот вопрос, ясно его сформулировал и приготовился обдумать, то какой-то частью себя тут же и ответил. Ответил так, словно припомнил давно мне известное.

Обитатели смерти поднимаются на свет из ее глубин, из преисподних щелей и провалов, они несут с собой заразу нижних, запретных зон мироздания – богохульные, противоестественные истины. Та зараза поражает нашу реальность, саму ее структуру, превращает обыденность в адский кошмар. А поднимаются эти твари, потому что чуют добычу…

Пока ехали, пока стояли в утомительной пробке, Катя восторженно рассказывала мне о своем новом увлечении, о «йоге бессмертия», которая так сейчас популярна. Всюду о ней говорят, везде рекламируют. В сущности, говорила она, это целая новая религия, только нетипичная. Знания передаются не по книгам, не от наставника к ученику, а от умерших к живым.

– Что?! – встрепенулся я. – От каких еще умерших?

– Ну, от махатм, – пояснила Катя. – Махатмы, знаешь? «Великие души» на санскрите. Они давно достигли просветления, поднялись в высшие слои астрала и теперь нисходят в наш мир, чтобы обучать живых йоге бессмертия. У них есть посредники – медиумы, инструкторы и проводники. Я познакомилась с одним, Павел Андреевич его зовут. Он объяснил, что если живые сами будут обучать друг друга, то все испортят. Это ведь у нас закон. Взять любую религию; во что она превращается в руках человеческих? Поэтому махатмы явились сами, чтобы исключить человеческий фактор.

– И чем вы там занимаетесь? – спросил я, мучительно пытаясь вспомнить Павлушино отчество: кажется, что-то на «А»…

Черт, неужели?!

– В основном сейчас мы растворяем свое «я» в ноосфере, сливаемся с ней. Главное упражнение называется «Тень на закате»…

– Не смей! – Я до судорог в пальцах вцепился в Катино плечо, шипел сквозь зубы еле слышно, весь воздух вышибло у меня из легких. – Не смей больше никогда… туда… этим заниматься!

– Ай, Мить, отпусти, больно же!

– Что там у вас? – Игорь отвлекся от дороги, машина заложила вираж, заехав на узкий тротуар и едва не вписавшись в забор одного из домишек, которые лепились к дороге.

– Катя, я тебе говорю: не ходи туда больше! Забудь про это, слышишь?!

– Блин, Митя, отцепись уже! Чего ты?!

– Это опасно, Кать, понимаешь? Очень опасно.

Недоставало сил кричать, я сипел одним лишь горлом, напрягая голосовые связки до предела.

– Да ладно-ладно, успокойся только!

– Я, кстати, тоже не в восторге, – произнес Игорь. – Весь этот шум вокруг «йоги бессмертия» напоминает психоделическую революцию шестидесятых годов, когда ЛСД еще не запретили, пиарили его вовсю, даже применяли в психиатрии. Это ж надо, психов лечили с помощью ЛСД!..

– Ну ты сравнил, – отозвалась Катя. – То ж химия, а тут чистая мистика и духовная практика, никаких наркотиков. Есть же разница!

– До фига там разницы, ага! Ладно еще гимнастика на основе йоги, это я понимаю, но вся эта мистика… Спортом нужно заниматься. Без всякого патологического мусора. А в здоровом теле и дух здоровый, – подытожил он.

Катя надулась, я был обессилен панической атакой, и дальше мы ехали молча.

На кладбище увидели, что снова, как и в предыдущие три года, меж могил отца и матери пробилась из-под земли длинная лоза какого-то шипастого растения. Мы уже вытягивали эту дрянь из подземных недр, обрезали ее секатором, заливали химией, которую раздобыл Игорь, но она упорно продолжала расти на том же месте. Когда я смотрел на проклятый сорняк, мне все представлялось, как он обвивает истлевшие в могильной темноте останки родителей, пронизывает пустые глазницы, вьется под ребрами… Мерзость!

Катя поставила на каждую могилу по простенькой пластиковой вазочке с цветами. Вместе с Игорем они суетились, открывали банки с краской для оградки, расчищали столик. Я не мог больше там находиться.

Отойдя в сторонку, достал сигарету, хотел раскурить, но, чиркнув спичкой, замер на месте. Казалось, вспыхнула не спичка, но мое сознание. Я увидел скрытое от глаз людских.

Соседний кладбищенский сектор, отделенный от нас проездом, поднимался небольшим пригорком, и на его склоне зиял огромный котлован. Сам склон был непривычно крут – раньше он всегда казался мне более пологим. Котлован прямо-таки нависал над нами отверстой пастью, будто сама мать-земля вздыбилась, чтобы пожрать своих детей.

По стенкам котлована ползли из его темной глубины бескровно-бледные человекообразные фигуры. Голые, с просинью, уродливые, они двигались по-насекомому ловко. У некоторых и конечностей было по шесть, как у тараканов, и количество сочленений, и изгибы рук и ног – все казалось каким-то тараканьим.

Кости выходили наружу из тел, образуя над спинами замысловатые переплетения, откуда во все стороны торчали острые шипы с нанизанными на них обрывками плоти. Похоже, эти существа где-то внизу дрались с себе подобными за право выползти наружу первыми, отчаянно рвали друг друга в клочья, взбирались наверх по чужим хребтам и головам, и лишь самые сильные, ловкие и подлые достигали порога нашего мира.

Выбираясь из котлована, некоторые становились еще уродливее, их пропорции искажались: плоть этих тварей не выдерживала условий нашего существования.

Но иные, напротив, тут же принимали вполне человеческий вид. Тела покрывались чем-то вроде лишайника, который постепенно превращался в подобие одежды. И вот уже я видел благообразные фигуры, облаченные в старомодные платья и костюмы. Они расходились от котлована, и выдавало их, кроме покроя одежды, только одно – неверное положение света и тени на фигурах, несоответствие углу падения солнечных лучей.

Завороженный, я наблюдал за этим кошмарным зрелищем.

– Мить! – Катя окликнула меня, подошла сзади. – Ты чего тут застыл?

– Видишь? – спросил я, растопыренной пятерней указывая на котлован.

– Вижу что? – удивленно переспросила она.

А меж тем в центре котлована тяжело ворочалось нечто совсем невероятное, слишком сложное для человеческого понимания. Попытки охватить взглядом и рассудком все детали жуткой фигуры отзывались головной болью. Казалось, будто у создания больше измерений, чем способно воспринять сознание. Не получалось даже приблизительно определить форму, размер, цвет. Я застыл в ужасе, наблюдая, как это карабкается из котлована в наш мир. Я не видел его глаз, но явственно чувствовал его взгляд. Властное, голодное и в то же время беспристрастное, оно осматривало свои новые владения.

В какой-то момент я понял, что оно смотрит на меня, и… провалился в темноту.

Я пришел в себя на заднем сиденье автомобиля. Моя голова лежала у Кати на коленях. Она сообщила, что вместе с Игорем с трудом дотащила меня до машины после того, как я вдруг упал в обморок.

На вопрос, видели ли они котлован на склоне соседнего сектора, Катя с Игорем недоуменно отвечали, что не было никакого котлована.

Дома у меня начались приступы тремора: руки дрожали, прикасаясь к любой вещи. Я то и дело покрывался испариной. Мерцающие пятна плыли перед глазами. Но самое странное, что некоторые предметы начинали раздваиваться в моих глазах, а потом вдруг исчезали на короткое время и появлялись вновь, тогда как другие предметы я видел четко. На месте исчезнувших предметов метались неуловимо быстрые тени, словно бегущие от света крысы или насекомые.

Глянув за окно, я вдруг увидел незнакомый пейзаж.

Пустынная равнина до горизонта. Скелеты чудовищных существ – каждое размером с кита или больше. Загнутые ребра торчали к небу, будто зубья капканов.

Трое суток провел я в этом мороке.

Наконец, взяв в руки мобильник, увидел, что от Кати пришло сообщение. Вместо текста шла вереница бессвязных эмодзи: влюбленная парочка, ребенок, футбольный мяч, баклажан, зеленая блюющая рожица. Смысла послания я не понял, но меня бросило в холодный пот: такое сообщение набил бы тот, кто не умеет ни писать, ни читать. И если это не маленький Киря…

Я взглянул на дату и время на экране мобильника. Сообщение пришло более трех суток назад.

Встревоженный, я начал звонить Кате, потом Игорю, но никто из них не ответил.

Так!.. Надо поехать к сестре.

Тревога – за нее, за Игоря, за племянника – вгрызалась в меня изнутри.

* * *

Дом моего детства и юности, в котором Катя жила со своей семьей, стоял на другом конце города, на северной окраине, в одном из пригородных поселков. Добирался я туда в маршрутке больше часа.

Ностальгическая игла кольнула в сердце, когда я оказался на родной улице с красивым названием – Прохладная.

Но, когда я подошел к приоткрытой калитке, обычно всегда запертой, на меня повеяло стылой жутью от каллиграфически выведенного слова «Прохладная» на деревянной табличке.

С опаской прошел во двор. Позвал Катю, Игоря – ответа не дождался.

Входная дверь была притворена, но тоже не заперта на замок.

Войдя в дом, я прошел через прихожую и в холле увидел на полу обнаженное тело Игоря.

Вскрытый от горла до паха, он лежал неестественно ровно: ноги сведены вместе, руки раскинуты в стороны под прямым углом к телу. Этакий человек-крест.

Разломанная грудная клетка раскрыта, створки ощерились обломками ребер. Внутренние органы удалены и разложены на полу.