Текст книги "Эдгар По"

Глава двадцатая

Однажды вечером, в конце января 1842 года, в доме По на Коутс-стрит собралось небольшое общество. В камине пылал огонь, и пока Эдди развлекал гостей беседой и чтением вслух, миссис Клемм, за которой ходила по пятам кошка Катарина, хлопотала у большого сверкающего кофейника (ее любимого), готовясь подать немудреное вечернее угощение. Вирджиния по обыкновению должна была порадовать собравшихся музыкой. По очень гордился женой, ибо всеми своими скромными светскими совершенствами – умением немного говорить по-французски и петь под собственный аккомпанемент – она была обязана именно ему. Принесли арфу, и Вирджиния с большими блестящими глазами на бледном, как воск, лице пробежала легкими детскими ручками по струнам и начала петь. Сейчас, как никогда, во всем ее облике и движениях было что-то ангельски неземное, вызывавшее у По почти благоговейный восторг.

Голос ее, звонкий и верный, поднялся на несколько нот выше – и вдруг оборвался. Она схватилась руками за горло, и грудь ее обагрилась хлынувшей изо рта кровью. По и все остальные кинулись к ней. Какое-то мгновение казалось, что она умирает. Забрызганный ее кровью По отнес Вирджинию наверх и положил на постель. Пока миссис Клемм готовила холодные компрессы и пыталась помочь дочери простыми домашними средствами, Эдгар бросился за доктором.

Ехать пришлось через весь город. Когда доктор Джон Кирсли Митчелл, услышав отчаянный трезвон колокольчика, поспешил открыть дверь, он увидел перед собой обезумевшего от волнения молодого человека, который, пытаясь что-то объяснить на ходу. усадил его в экипаж и во весь опор погнал лошадей обратно на Коутс-стрит. По показалось, что прошла целая вечность, прежде чем во тьме снова замерцали огни на берегу реки, и они остановились у его дома.

Здравость рассудка По была странным образом зависима от жизни Вирджинии, которая воплощала собой единственно возможный компромисс с реальностью в его отношениях с женщинами, – столь сложных и утонченных, что понять, куда вели все потаенные ответвления этого лабиринта, едва ли кому-нибудь удастся. Самая мысль о том, что он может ее потерять, приводила его в состояние, граничащее с умопомешательством. Он но мог думать об этом без ужаса и содрогания. Теперь же, когда он явственно увидел кровавое знамение опасности, мир пошатнулся, и небеса, казалось, готовы были обрушиться на землю.

Роковое событие, происшедшее январским вечером 1842 года, было не только предвестьем скорой смерти Вирджинии, но и ознаменовало для самого По начало все более углубляющегося душевного расстройства. На руках у доктора Митчелла оказался не один, а сразу два тяжело больных человека, и состояние По повергало его в гораздо большее замешательство, чем недуг Вирджинии, который хотя и был неизлечим, но, во всяком случае, не представлял никакого труда для распознания. С этой поры дела По на службе пошли из рук вон плохо. Он снова начал пить и часто был «небрежен». У Вирджинии продолжались приступы, каждый из которых приводил ее мужа в отчаяние. По уходил из дому, пил и иногда пропадал где-то по нескольку дней. К концу зимы такие случаи участились. Весной у него обострилась давнишняя болезнь сердца. Мистер Грэхэм вынужден был пригласить в редакцию помощника со стороны. Им оказался Руфус Грисвольд.

Объяснение происходившему По дал сам в письме к одному из друзей, написанном в 1848 году:

«Вы спрашиваете, могу ли я „хотя бы намеком дать Вам понять“, в чем состояло „ужасное несчастье“, ставшее причиной тех „странностей в поведении“, о которых я столь глубоко сожалею. Да, я могу Вам ответить, и не только намеком. „Несчастье“ это было самым страшным из тех, что могут постичь человека. Шесть лет назад моя жена, которую я любил так, как не любил ни один смертный, повредила внутренний кровеносный сосуд, когда пела. Состояние ее сочли безнадежным. Уже навеки простившись с нею, я пережил все муки, которые несла мне ее кончина. Однако ей сделалось лучше, и ко мне вернулась надежда. Через год у нее снова лопнул сосуд. Все повторилось для меня сначала. Потом снова, снова, снова и снова – через разные промежутки времени. И всякий раз, когда к ней подступала смерть, меня терзали все те же муки. С каждым новым обострением болезни я любил жену все нежнее и все отчаяннее держался за ее жизнь. Но, будучи от природы человеком чувствительным и необычайно нервным, я временами впадал в безумие, сменявшееся долгими периодами ужасного просветления. В этих состояниях совершенной бессознательности я пил – один Господь знает, сколько и как часто. Разумеется, мои враги приписывали безумие злоупотреблению вином, но отнюдь не наоборот. И, право, я уже оставил всякую надежду на исцеление, когда обрел его в смерти моей жены. Кончину ее я смог встретить, как подобает мужчине. Ужасных и бесконечных колебаний между надеждой и отчаянием – вот чего я не в силах был выдержать, полностью не утратив рассудка. С гибелью того, что было моей жизнью, я возродился к новому, но – боже милостивый! – какому же печальному бытию».

В действительности же «исцеление» так и не наступило, и начиная с 1842 года падение неуклонно ускорялось.

Как-то По познакомился с одним молодым правоведом – приятным и располагающим к себе человеком, имевшим, однако, весьма эксцентричные привычки. Нового друга, который держал адвокатскую контору на Принс-стрит, звали Генри Бек Хирст. По в ту пору очень интересовался законами об авторских нравах – предметом, неоднократно упоминавшимся в его переписке с Томасом, и поэтому стал часто бывать у Хирста. Последний, однако, вовсе не был поглощен занятиями юриспруденцией. Родители его, с которыми он позднее испортил отношения, женившись против их воли, имели недурной доход, и Генри предпочитал изучать жизнь пернатых, собирать птичьи гнезда и яйца и писать стихи, нежели корпеть над фолиантами, посвященными гражданско-правовому деликту. Еще он очень любил загородные прогулки.

Хирст дружил с неким Джорджем Липпардом, известным в Филадельфии молодым сумасбродом, который носил волосы длинными, спутанными локонами, одевался в синий сюртук, туго стянутый в талии, и щеголял с полным пренебрежением к тогдашней моде вырезным бархатным воротником.

Липпард имел обыкновение ночевать в заброшенном доме на площади Франклина, около сотни пустующих комнат которого были открыты для всякого рода самочинных постояльцев, не желавших отягощать себя расходами на жилье. Липпард почивал, подложив под голову саквояж, и видел во сне сплошные кошмары. Место это он прозвал «монашеской обителью» и сочинил о нем сумасшедший «готический» роман, где было все – ухмыляющиеся черепа, скитающиеся по темным коридорам зловещие фигуры в капюшонах, таинственные тени, скользящие по залитому лунным светом полу. В других своих книгах и пьесах он бичевал ханжество филадельфийских обывателей, разоблачая скрывавшиеся за ним безнравственность и порочность. Книги эти вызывали бури протеста в местном обществе, а представление одной из пьес было прервано разъяренной и негодующей толпой во главе с мэром города. Через Хирста Липпард, видимо, познакомился с По. Все трое были в известном смысле братьями по духу.

Хирст и По часто заглядывали к художнику-иллюстратору Джону Сартейну, с которым оба были в приятельских отношениях. Сартейн пил абсент, Хирст обожал бренди, и потому неудивительно, что поздние пирушки, которые устраивали художник, чудаковатый птицелов-законник и будущий автор «Ворона», внушали миссис Клемм серьезные опасения.

Хирст сделался самым близким после Томаса другом По в бытность последнего в Филадельфии. Томас жил в Вашингтоне, и общаться они могли лишь посредством переписки или во время приятных для обоих, но довольно редких встреч. Точно так же, как По бродил когда-то по Балтимору в обществе Уилмера, он теперь гулял по улицам Филадельфии или ее окрестностям, сопровождаемый Хирстом. Беседы их вращались главным образом вокруг литературных тем. По в это время уже работал над «Вороном» и не раз обсуждал его замысел с Хирстом. В этих беседах, вероятно, родились некоторые идеи и образы стихотворения. Однако Хирст, чье сознание со временем окончательно отуманил алкоголь, говоря об этих прогулках позднее, вспоминал, что стихи «были сочинены» им самим. В этом утверждении он упорствовал долгие годы, и, поскольку о его близости с По было хорошо известно многим в Филадельфии, нашлось немало людей, которые из жалости ему верили, указывая при этом на некоторое сходство между «Вороном» и написанным ранее стихотворением Хирста «Сова». С другой стороны, многие поэтические сочинения Хирста изобилуют явными заимствованиями из По, на что тот не преминул обратить внимание публики. По-видимому, влияние было взаимным, однако ни тот, ни другой не желали этого признавать, и досадная литературная тяжба не прекращалась. История была не нова: гений почерпнул нечто у посредственности и создал шедевр. Посредственность отозвалась оскорбленным ропотом, унося обиду в могилу, и была бы забыта потомством, если бы не памятная встреча с По.

Однако описанное выше произошло несколько позже, а в Филадельфии они еще долго оставались добрыми друзьями и часто проводили время вместе – потягивали абсент с Сартейном, часами просиживали в маленькой конторе Хирста на Принс-стрит за бокалом бренди, копались в законах об авторском праве, читали стихи – и говорили. Каждым воскресным утром Хирст отправлялся к По, жившему теперь в небольшом домике на Спринг-Гарден-стрит, чтобы позавтракать со своим другом. Сохранилось воспоминание об одной особенно роскошной трапезе, состоявшей из восхитительной делаварской сельди с печеным картофелем, к которой миссис Клемм подала целое блюдо дымящихся мэрилендских слоеных пирожков.

В начале марта 1842 года в Филадельфию приехал с лекциями Чарльз Диккенс, остановившийся в знаменитой тогда гостинице, фасад которой украшал орел с разинутым в крике клювом – эмблема эта, кстати сказать, вызывала у классика непреодолимое отвращение. Речь идет о старинном отеле «Соединенные Штаты» на Честнат-стрит. Огромную популярность Диккенса в тогдашней Америке трудно представить сегодняшнему читателю, который заглядывает в его книги разве что в школе. В те времена в сотнях тысяч семей чтение вслух после ужина было в таком же обычае, как и вечерняя молитва. В конце дня взрослые в нетерпеливом ожидании собирались у очагов, чтобы послушать «Крошку Доррит», «Маленького Тима» или «Оливера Твиста», готовые смеяться и плакать над ними вместе с детьми. Буквально тысячи людей знали наизусть целые страницы из книг Диккенса, и его визит за океан больше напоминал приезд триумфатора, а не гастролирующего лектора. Мужчины, женщины, дети – все любили этого волшебника слова, который сотворил для них больше чудес, чем любой другой английский писатель.

По не мог быть слишком пылким поклонником чужого творчества, однако не пренебрег возможностью сообщить знаменитости о своем существовании. Он написал Диккенсу в гостиницу, приложив к письму предсказание развития сюжета «Барнеби Раджа», которое включил в свою рецензию на этот роман, а также двухтомник недавно опубликованного сборника «Гротески и арабески». Диккенс заинтересовался и сейчас же ответил. По имел с Диккенсом две продолжительные беседы.

Диккенс сильно пострадал от пиратских перепечаток его произведений в Америке. Филадельфия с ее многочисленными издательствами была одним из тех мест, где его финансовым интересам наносился наибольший ущерб, и поэтому в тот момент вопросы охраны международного авторского права живо его занимали. Речь между двумя литераторами как раз и пошла об этом предмете, а также о надеждах молодого американского новеллиста и поэта добиться признания в Англии. По обратился к Диккенсу с просьбой порекомендовать одну из его книг какому-нибудь лондонскому издательству, и тот охотно пообещал это сделать. Потом По еще раз увиделся с Диккенсом, который принял его у себя в номере, одетый по-домашнему. Он попытался укрепить первое благоприятное впечатление, произведенное на англичанина, и убедить его в значимости своего творчества. Их беседа коснулась также Тепнисона и Эмерсона, одно из стихотворений которого По прочел вслух. Диккенс составил весьма лестное мнение об американском коллеге и никогда не забывал их встречи. Спустя много лет, уже после смерти По, он, будучи в Балтиморе, счел своим долгом навестить бедствующую миссис Клемм.

Приезд Диккенса при всей важности этого события лишь на время вырвал По из тисков депрессии. Всю весну 1842 года состояние Вирджинии оставалось опасным. что отражалось на его настроении и поведении. В апреле его дела с Грэхэмом, по сути, зашли в тупик. Без сомнения, ладить с По в ту пору было очень трудно. Однажды Чарльз Петерсон, второй редактор «Грэхэмс мэгэзин», человек энергичный и способный, который временами очень остро ощущал свое подчиненное положение в редакции, о чем-то с ним заспорил. Находившийся здесь же Грэхэм вынужден был вмешаться. Последовало бурное объяснение, ускорившее давно назревавшую развязку. Хотя Грэхэм и постарался впоследствии, защищая По от свирепых нападок Грисвольда, смягчить всю эту историю, случившееся, как свидетельствует один из друзей издателя, принудило его к решению отказать По от места. То же самое сообщает и уже известный нам Джон Сартейн, которому Грэхэм сказал: «Кому-то из двоих, либо Петерсону, либо По, придется уйти – работать вместе они не могут».

Грэхэму очень не хотелось расставаться с По. Он хорошо понимал причины неприятностей, происходящих с его редактором, и искренне ему сочувствовал. Несмотря на то что По был глубоко разочарован и обижен на Грэхэма, который так и не выполнил обещания помочь ему основать собственный журнал, между двумя этими людьми не произошло личной ссоры, подобной размолвке По с Бэртоном. Одним апрельским днем, придя в редакцию после довольно длительного отсутствия, По обнаружил, что его кресло занято Руфусом Грисвольдом. Оценив ситуацию с первого взгляда, он круто повернулся и вышел из комнаты, чтобы никогда больше там не появляться. В письме, написанном несколько месяцев спустя, сам По так рассказывает о своем уходе от Грэхэма:

«Моя работа в „Грэхэмс мэгэзин“ прекратилась майским номером журнала, который был готов к первому апреля – с этого момента руководство взял на себя г-н Грисвольд… Ни с г-ном Грэхэмом, ни с г-ном Грисвольдом у меня не было никакой ссоры, хотя я и не питаю особого уважения ни к тому, ни к другому… Я предпринимаю настойчивые усилия, которые, впрочем, пока держу в тайне, чтобы возобновить подготовку к изданию журнала „Пенн мэгэзин“, и совершенно уверен, что смогу выпустить первый номер 1 января 1843 года… Первоначально я имел намерение выпустить его 1 января 1842 года. Отказаться от этого плана меня побудили лишь заверения г-на Грэхэма. Он сказал, что, если я поступлю к нему на жалованье в качестве редактора, оставив на время собственные проекты, то по истечении шести месяцев или самое большее одного года он сам присоединится к моему начинанию. Поскольку г-н Грэхэм располагал капиталом, а у меня денег не было, я почел самым разумным согласиться на его предложение. Дальнейшее показало его человеком ненадежным, а меня самого – крайне неосмотрительным. По сути дела, все это время я боролся против самого себя. Всякий мой шаг, подсказанный интересами „Грэхэмс мэгэзин“ и направленный на то, чтобы сделать журнал более прибыльным предприятием, одновременно делал его владельца все менее склонным сдержать данное мне слово. Когда был заключен наш с ним договор (устный), у него было 6 тысяч подписчиков, а к моменту моего ухода – 40 тысяч. Немудрено, что он поддался соблазну бросить меня в трудную минуту…»

Потеря важной должности в журнале, для успеха которого он сделал так много, не была воспринята По столь невозмутимо, как может показаться из его писем. Начать с того, что уход от Грэхэма опять вверг его в бедность. Новое огорчение еще больше усилило его отчаяние, вызванное болезнью Вирджинии, и он впервые в жизни тяжело запил. Над событиями тех дней для нас вновь приподнимет занавес Мэри Девро, в которую По был влюблен в Балтиморе, успевшая уже выйти замуж и перебраться в Джерси.

Оставив дом и больную Вирджинию, По пустился в разгул и вскоре оказался в Нью-Йорке, где разыскал мужа Мэри, у которого узнал ее адрес. Тут же забыв его, он немало удивил пассажиров парома, курсировавшего между Нью-Йорком и Джерси, тем, что всю дорогу бродил по палубе, спрашивая у каждого встречного адрес Мэри Девро. Паром прибыл в Джерси и возвратился обратно по-прежнему с По на борту, который, не сходя на берег, вновь совершил путешествие в Джерси и еще раз вернулся, так и не ступив на сушу. Затем последовал еще один рейс, а за ним и другой. По уже начали принимать за умалишенного, когда ему наконец встретился какой-то матрос, знавший, где живет бывшая мисс Девро. Добрый малый оказался лицом к лицу с человеком без шляпы, одетым во все черное, который, пытаясь остановить на нем взгляд блуждающих глаз, с перекошенным ртом доказывал, что добудет адрес, даже если ему «придется отправиться за ним в преисподнюю». Не в силах выдержать натиска повелительного виргинца, бедняга поспешно все рассказал. Позже, когда муж Мэри возвращался со службы домой на том же пароме, ему сообщили, что «какой-то сумасшедший разыскивает его жену». Тем временем По уже нашел Мэри.

«Мистер По не застал нас с сестрой дома, и, когда мы вернулись, дверь нам открыл он сам. Мы поняли, что у него запой и что он не был дома уже несколько дней. „Так, значит, вы вышли замуж за этого проклятого…! – сказал он мне. – Любите ли вы его на самом деле? По любви ли вы за него вышли?“ Я ответила: „До этого никому нет дела, это касается только моего мужа и меня“. – „Вы его не любите, – сказал он тогда. – Ведь вы любите меня! Вы же знаете сами“.

Далее нам сообщают, что По остался к чаю, выпив, правда, только одну чашку. Но и она, кажется, произвела поразительное действие, ибо во время разговора за столом он сильно разволновался и, схватив стоявшее перед ним блюдо с редисом, принялся с такой яростью кромсать овощи столовым ножом, «что кусочки так и полетели во все стороны, и это всех очень позабавило». После «чая» По потребовал музыки, настаивая, чтобы Мэри исполнила его любимую песню, которую пела ему еще в Балтиморе, – «Приди на грудь ко мне, и улетят тревоги». Затем он исчез неизвестно куда.

Через несколько дней, оставив Вирджинию на попечение соседей, в город приехала миссис, Клемм, совершенно потерявшая голову от страха за «дорогого Эдди», чей путь ей, к счастью, удалось проследить от Филадельфии до дверей дома Мэри в Джерси. Вирджиния, сказала она, сходит с ума от беспокойства.

К этому времени, надо думать, никто уже не находил происходящее забавным. Отряд сочувствующих добровольцев из местных жителей отправился вместе с миссис Клемм и Мэри на поиски По, который был вскоре обнаружен в роще на окраине города – искусанный москитами и страшно исхудавший, ибо прошедшие несколько дней он прожил на чашке чая, выпитой в гостях у Мэри. «Он бродил в зарослях, точно безумец, – вспоминает она. – Миссис Клемм увезла его обратно в Филадельфию». За всем этим должно было последовать болезненное раскаяние и несколько дней в постели. В одной комнате – задыхающаяся от кашля Вирджиния, в другой – мечущийся в бреду Эдгар. Выдержать все это было под силу лишь миссис Клемм.

Дом на Спринг-Гарден-стрит, в который они переехали совсем недавно, поначалу был неплохо обставлен, однако в следующие два года комнаты мало-помалу пустели, ибо миссис Клемм пришлось постепенно заложить почти нею мебель. Пианино Вирджинии, теперь умолкнувшее, стояло в маленькой гостиной на первом этаже, рядом с широким, прекрасной работы диваном из красного дерева. Белые занавески на окнах, удобные стулья, цветы в горшочках, щебечущие в клетке птицы, помещенные в рамки и развешанные по стенам журнальные гравюры придавали жилищу уют и очарование, которые отмечали все, кто там бывал. Для По дом был единственным местом, где он находил убежище от враждебного мира, Арнгеймской обителью его грез. Несколько лет спустя он написал письмо, в котором опровергает обвинения, высказанные в его адрес небольшим журнальчиком «Уикли юниверс»; оно интересно тем, что позволяет подробнее узнать, каких привычек По придерживался в частной жизни:

«Дело обстоит таким образом: в привычках своих я решительно воздержан и не пренебрегаю ни одним из естественных правил, соблюдение которых необходимо для поддержания здоровья, то есть встаю рано, ем в меру, не пью ничего, кроме воды, регулярно и подолгу занимаюсь физическими упражнениями на открытом воздухе. Однако это моя частная жизнь – жизнь, отданная наукам и литературе и, разумеется, скрытая от постороннего взгляда. Стремление к обществу овладевает мной лишь тогда, когда я возбужден вином. Тогда и только тогда я имел обыкновение отправляться к друзьям, которые, редко видя меня в ином состоянии, а точнее сказать, не видя никогда, считают само собой разумеющимся, что я нахожусь в нем всегда. Те, кто действительно знает меня, знают, что это не так…»

Конечно же, По, подобно многим другим, страдал от того, что несовершенства и причуды человеческого характера привлекают всеобщее внимание и становятся предметом толков, злословия и насмешек, в то время как долгие часы добродетельного уединения кажутся столь бесцветными, что не оставляют никакого следа на газетных или журнальных страницах. Есть что-то трогательное и жалкое в этих нескольких строчках, написанных, чтобы защититься от целого потока брани, которая, каковы бы ни были причины, стала позднее крайне грубой и неоправданно частой. Перед нами исповедь человека тонкой и чувствительной души – чувствительной настолько, что он не мог выдержать столкновения с суровой реальностью, не прибегая к стимулирующим средствам. Но ведь именно эту обнаженность чувств мир и ценит в поэте.

Та часть города, где жил По, в его времена еще во многом сохраняла сельский вид. Дом на Спринг-Гарден-стрит был окружен садом и стоял под сенью огромного грушевого дерева. Летом он весь утопал в прекрасных ярких цветах, почти невидный с улицы за густыми переплетениями виноградной лозы. «Небольшой сад летом, а дом – зимой были полны изумительных цветов, сорта которых подбирал сам поэт».

Однако картины жизни, обрамлением которым служила чудесная природа, мало походили на пасторальные акварели. С уходом По из грэхэмовского журнала в доме воцарилась безжалостная и горькая нужда. Вирджиния продолжала болеть, Эдгар тоже был нездоров, и миссис Клемм вскоре снова пришлось прибегнуть к старым средствам, чтобы прокормить семью, однако теперь даже они иной раз не помогали. Летом 1842 года она даже была вынуждена обратиться за помощью в Филадельфийское благотворительное общество, когда в доме не осталось ничего съестного, кроме хлеба и сахара, да и тех ненадолго. Подсчитав все, что По заработал в 1842 году, остается лишь гадать, на какие деньги жила его семья. Сначала из дому исчезло пианино, затем множество других предметов обстановки, и спустя два года комнаты остались почти голыми, а миссис Клемм – с кипой закладных в руках. Печальной участи избежали лишь несколько стульев, кровати и великолепный красный ковер, с которым миссис Клемм ни за что не хотела расставаться.

То была жизнь, полная нелепых контрастов смешного и трагического. Часто после обеда По отправлялся прогуляться за город с Хирстом. Они беседовали о поэзии и высоких материях, и По, все больше и больше воодушевляясь какой-нибудь неземной темой, начинал строить прекрасные и величественные воздушные замки. Иногда они выбирали дерево на обочине проселка и прикрепляли к нему мишень, в которую

Хирст палил из пистолета. А порою целью оказывалась какая-нибудь неосторожная, насмерть перепуганная фермерская курица. Потом возвращались в город, чтобы наполнить бокалы в «юридической конторе» Хирста. Вечером По шел домой, мучимый угрызениями совести из-за пропавшего впустую дня, из-за того, что вновь заставил тревожиться миссис Клемм, которая не находила себе места в ожидании Эдди. Ночь он проводил у постели Вирджинии, пытаясь остановить ее страшный кашель. Бережно поддерживая под руки, он водил ее по комнате, а наутро едва не терял рассудок от ужаса, обнаруживая у себя на рубашке пятна ее крови.

С июня по сентябрь он не написал и нескольких строчек. Иногда он впадал в беспамятство и бродил. Доктор Митчелл, славный шотландец родом из Эршира, которому довелось жить и в Ричмонде, должно быть, не раз беседовал со своим пациентом о знакомом обоим шотландском городке Ирвине, где По ходил в школу совсем маленьким мальчиком, об Алланах и Гэльтах, которых Митчелл неплохо знал, и бог весть о чем еще. Доктор принял живое участие в своем пациенте и убедил некую леди из Саратога-Спрингс пригласить туда По в конце лета. Митчелл же достал для него денег и снабдил необходимыми рекомендациями. В августе По уехал из Филадельфии.

Летом 1842 года его видели на водах в Саратога-Спрингс, тогда одном из самых фешенебельных курортов в Америке, в обществе одной замужней дамы, достаточно хорошо известной в Филадельфии, чтобы досужие языки немедля принялись на все лады склонять ее имя. Каждое утро в течение недели По приезжал вместе с ней на воды и принимал процедуры.

Поблизости от дома, где жила леди, был сад с большими деревьями и прудами для разведения форели. Туда часто приходил играть какой-то мальчуган; скоро он подружился – и это не просто легенда – с одетым в черное джентльменом со сверкающими глазами и странными жестами, который гулял в саду, разговаривая сам с собой. Вновь и вновь он рассказывал кому-то невидимому одну и ту же историю – что-то о мрачно вещающем вороне по имени Nevermore[17]17
  Никогда (англ.)


[Закрыть] – слово это джентльмен то и дело выкрикивал глухим голосом, потрясая воздетыми к небу руками.

По возвратился в Филадельфию как раз в тот момент, когда у Вирджинии начались частые кровоизлияния, и сам едва не умер от сердечного приступа – третьего за семь лет. Как обычно, потрясение произвело в нем резкую перемену, и он вновь на некоторое время отказался от вина. Поездка в Саратогу по совету и при содействии доктора Митчелла возымела, вероятно, благотворное действие.

На протяжении всего 1842 года – с единственным перерывом, пришедшимся, как и следовало ожидать, на июль и август, – По вел регулярную переписку со своим другом Томасом в Вашингтоне. Касалась она главным образом дел литературных и личных, но более всего – их совместного плана добиться для По заветных благ государственной службы.

Пробить брешь в стене казенного равнодушия они решили с помощью сына тогдашнего президента, Роберта Тайлера, который хорошо знал творчество По. Кампания началась тем, что По с похвалой отозвался об одном из стихотворений Роберта Тайлера. Во время очередного визита в Белый дом Томас довел этот факт до сведения молодого Тайлера и затем написал своему другу: «Роберт Тайлер был весьма польщен, узнав с моих слов, как благоприятно ты отозвался о его стихотворениях. Он заметил, что ценит твое мнение выше, чем мнение любого другого американского критика, в чем я с ним согласился. Убежден, что любая помощь, какую он мог бы тебе оказать, будет оказана с готовностью. Напиши мне откровенно о твоих соображениях по этому поводу…»

Побывав у судьи Блайта, который в ту пору заправлял раздачей федеральных должностей в Филадельфии, По написал Роберту Тайлеру, сообщая, что при дальнейшей его поддержке он мог бы рассчитывать на назначение в городское таможенное управление. Тайлер ответил 31 марта 1842 года, приложив к письму требовавшиеся рекомендации. Как всегда в таких случаях, дело затянулось, будучи к тому же осложнено тем, что фигура президента Тайлера не пользовалась популярностью в Филадельфии, где большее влияние имела противостоящая ему фракция в партии вигов. Мытарства По продлились до ноября 1842 года, и в итоге после всяческих перипетий его прошение о приеме на службу в таможню было отклонено.

Осенью 1842 года По завязал оживленную переписку с Джеймсом Расселом Лоуэллом. По любил творчество этого писателя и не раз хвалил его в печати. Лоуэлл в это время был весь поглощен подготовкой к дебюту своего нового литературного ежемесячника «Пайонир», первый номер которого должен был появиться в январе 1843 года. По написал ему из Филадельфии: «Я был бы рад присылать Вам каждый месяц какую-нибудь небольшую вещь такого характера и на таких условиях, какие Вы сочли бы приемлемыми на первых порах». Лоуэлл немедленно ответил, что он и сам намеревался просить По сотрудничать с «Пайониром», так как «это позволило бы ему заручиться дружбой едва ли не единственного смелого американского критика… Если бы я не получил Вашего письма, то скоро написал бы Вам сам. Я даю Вам „carte blanche“[18]18
  свобода действий (франц.)


[Закрыть] на любое прозаическое или стихотворное сочинение, которое Вы соблаговолите прислать с одним только исключением…»

«Исключение» подразумевало статьи, подобные той, что появилась в журнале Грэхэма за предыдущий месяц и называлась «Руфус Доус. Ретроспективный критический очерк». Отправной точкой для «ретроспекции» послужили воспоминания По о нелестном суждении, которое Доус высказал в своей газете по поводу «АльАарафа», напечатанного в Балтиморе в 1829 году. Горький осадок, оставленный этим случаем, не исчез даже через четырнадцать лет, и сейчас По не упустил возможности, чтобы послать в недруга отравленную стрелу. Лоуэллу не нравилось в По это мстительное злопамятство, от которого суждено было пострадать и ему самому, и потому он с самого начала недвусмысленно дал понять, что не потерпит на страницах своего журнала никаких литературных вендетт. «Мне не хотелось бы получать статей вроде той, какую Вы написали о Доусе. Он плох как поэт, в чем я с Вами соглашусь, но как человек, без сомнения, имеет чувства, которые надобно щадить». Такую точку зрения По был по природе своей просто не способен понять. Он первым пенял на недостаток великодушия в других, но и последним не признал бы его отсутствия в себе.

Лоуэлла интересовали прежде всего «хорошие рассказы (написанные с фантазией)». За каждое присланное сочинение он обещал платить По 13 долларов. В декабре 1842 года По передал Лоуэллу рукопись новеллы «Сердце-обличитель», предназначенной для первого номера «Пайонира». Тон их переписки по этому поводу весьма характерен.

Лоуэлл: «Мой дорогой друг! Мне следовало написать Вам раньше, но слишком многое отвлекало меня в последнее время, да и писать приходилось так часто, что вид пера и чернил стал вызывать у меня отвращение – поверьте, я просто не мог. Ваш рассказ „Сердце-обличитель“ будет помещен в моем первом номере. Г-н Такермэн (и тут, возможно, виновата Ваша статья об автографах) не захотел напечатать его в своем „Миселлэни“, и я был рад заполучить эту вещь для себя. Быть может, отказ согласиться с его приговором изобличает во мне человека самонадеянного…»