Текст книги "Очерки теории идеологий"

Конечно, можно возразить, что в ситуации множественности ценностей политического мира критическое рациональное суждение порой недостижимо. И это действительно так. Драматический выбор не всегда рационален. Но рациональность с позиций либеральной теории необходима хотя бы для того, чтобы констатировать саму невозможность ценностно-рационального выбора.

Едва ли противоречит приведенным выше доводам и ссылка на то, что требование индивидуальной автономии подразумевает гетерономность разнообразных форм политической добродетели. Ведь даже если это так, полное отсутствие личностной автономии – скорее художественный вымысел (в жанре антиутопии), чем политическая реальность. И самые тоталитарные сообщества не исключают наличия если не индивидуальных мнений, то хотя бы индивидуальной рефлексии.

В каких-то сообществах (таких, например, как армия или религиозная секта) люди искренне отказываются от своей автономии, и императив индивидуальной рациональности не требует безоговорочного признания этих сообществ недействительными. Кроме того, даже у толерантного плюрализма имеется порог терпимости, предполагающий уважение к ключевым человеческим ценностям. Последние могут проявляться в разных формах и сочетаниях и с разными акцентами, но они обязательно должны проявляться.

Плюралистический либерализм настаивает на том, что личная автономия делает людей более приспособленными к трудному выбору, который им неизбежно и неоднократно приходится делать в мире политических ценностей. Однако из этого отнюдь не вытекает, что общества, построенные на иных основаниях, находятся за пределами ценностно-политической реальности. Все общества, стоящие выше порога терпимости, несут в себе безусловные политические ценности [Taylor, 1999, р. 66] и могут быть богаты иными политическими добродетелями, нежели либерально-конституционные государства Запада. Правда, такие общества с позиций либерализма более уязвимы к ценностным конфликтам и потому менее успешны в современном разнообразном мире.

Не следует также забывать, что, будучи нормативным, принцип примата автономного индивида не всегда отвечает многообразной политической реальности. Настаивать на обратном означало бы встать на позиции ценностного монизма, что лишило бы смысла всякую плюралистическую перспективу. В политической реальности бывают ситуации, когда на первый план выходят другие ценностные категории, например безопасность, и в каком-то контексте это может оказаться благом.

Плюралистическая точка зрения исключает существование каких-либо моральных абсолютов, хотя определенные принципы признаются общими. Один из наиболее авторитетных теоретиков либерального плюрализма И. Берлин полагает, что для плюрализма критически важна категория негативной свободы, без которой невозможна истинная толерантность. В то же время он «не утверждает, что индивидуальная свобода – единственный или хотя бы доминирующий критерий социального действия даже в самых либеральных обществах» [Berlin, 2002b, p. 214]. Иногда возникают серьезные основания для подчинения свободы другим ценностям, таким как «равенство, или справедливость, или безопасность, или общественный порядок» [Ibid., р. 215].

Иными словами, по мнению одного из самых авторитетных теоретиков либерального плюрализма, в некоторых специфических (единичных) случаях принципы ценностного плюрализма, релевантные применительно к очень широкому спектру политических ситуаций, могут быть отвергнуты. Даже политические права, обладающие огромнейшим, почти исключительным моральным весом, «являются козырем не при каждой раздаче карт» [Galston, 2002, р. 77]. То же самое относится и к примату индивидуальной автономии.

Какой в этих условиях должна быть роль государства? На первый взгляд, идеалом может показаться «минимальное государство», которое защищает индивидуальную автономию и не нарушает ее само. Но это не так. В действительности ценностно-политический плюрализм подразумевает «больше государства», чем классический либерализм. Сразу оговорюсь, что под государством понимается не бюрократический аппарат, а государственность как таковая, т. е. степень «проходимости» государственных решений «сквозь» общество.

Дело в том, что в ситуации ценностного плюрализма защита индивидуальной автономии не может ограничиваться лишь невмешательством или констатацией права выбора. Реальная автономия и право выбора требуют не только негативной, но и позитивной свободы. Простая констатация прав и свобод легко «нейтрализуется» социальной средой и механизмами политической социализации, воспроизводящей массовый конформизм.

Способность к автономному критическому суждению не появляется автоматически или априорно. Чтобы она возникла, необходим целый ряд предпосылок, среди которых – доступность образования (и это при условии, что образование построено на стандартах критического подхода, а не является откровенным инструментом пропаганды), а также минимальное материальное благополучие, так как без всего этого автономия гражданина теряет смысл.

Очевидно, что подобные минимальные предпосылки едва ли сложатся в политических сообществах, чуждых толерантности. Не менее очевидно, что сопряженные с этими минимальными предпосылками ресурсы будут крайне неравномерно распределены при «чистом» свободном рынке. Решить эту проблему способно только «отзывчивое» государство, призванное содействовать политическому развитию гражданина в условиях ценностного плюрализма [Gutmann, 1999; Macedo, 2000]. И хотя государство далеко не всегда добросовестно исполняет эту свою обязанность, никакого другого инструмента либеральный плюрализм предложить не может.

Назад в будущее: возвращение индивида?

Итак, либеральный плюрализм, строящийся на императиве индивидуальной автономии, включает два элемента: (а) недвусмысленную толерантность в отношении автономного права выбора и права отказа от выбора из заранее заданных социальным и политическим контекстом альтернатив и (б) реальное, а не только формально обозначенное уважение ценностно-политического плюрализма. Неизбежный в такой конфигурации конфликт между принципом толерантности к плюрализму и принципом личностной автономии провозглашается ложной дилеммой, так как одно должно подразумевает другое, требуя не столько выбора между этими двумя принципами, сколько стремления к достижению баланса между ними.

Впрочем, ключевое значение для либерализма имеет не само по себе достижение баланса, а характер последнего. Если в основу баланса будет положен чистый императив толерантности, мы оставим «либерального гражданина» один на один с коллективными ценностями сообщества, которые должны будут уважаться в первую очередь. В этих условиях с позиций либерального плюрализма нет никаких гарантий, что не возобладают ценностные установки некоего коллективного меньшинства, которые будут навязаны большинству граждан, не обладающих субстанциональной защитой от подобной ценностной экспансии (не говоря уже о ценностной экспансии, которой подвергнется личность со стороны коллективного большинства).

Подлинный ценностный плюрализм и толерантность современная либеральная политическая теория видит в примате индивидуальной автономии и в наличии некоторого пространства для коллективных ценностей, не всегда соответствующих принципам конституционного либерализма, хотя качество этого пространства остается для либерализма зоной неизвестности. Именно поэтому способность к автономному ценностно-политическому суждению есть гарантия и защита индивидуальной свободы и средство существования политических сообществ, субъекты которых искренне считают коллективные политические ценности своими собственными, но только в данное время и в данном месте. Это не соответствует принципам либерального универсализма, что отражает очевидную «онтологическую скромность» современного либерализма.

2. Консерватизм и постмодернизм: крайности сходятся?

Взаимоотношениям консерватизма и постмодернизма уделяется не так много внимания, как того требует лежащая на поверхности общность обоих направлений, выражающаяся в бескомпромиссной критике рационализма, как идеологической (консерватизм) или дисциплинарной (постмодернизм) тенденциозности. Однако мы обозначили указанное сходство разными терминами не случайно – это свидетельствует о том, что между консерватизмом и постмодернизмом есть и существенные различия. Поэтому основная цель данного раздела – рассмотрение созвучий и диссонансов, возникающих в развитии консервативных и постмодернистских течений мысли. Кроме того, будет предпринята попытка определить, чего же больше во взаимоотношениях этих двух значимых идейных направлений – сходств или различий, вернее, какие различия и сходства более значимы?

Недостаток внимания к обозначенной выше параллели тем более удивителен, что она сопряжена с очевидным историческим парадоксом: антирационалистическая критика консерватизма, разворачивавшаяся более чем два века назад, оценивалась как реакционная (реставрационная/романтическая), а критикуемые оппоненты провозглашались радикалами и революционерами, порожденными «химерами» философии Просвещения. Если же говорить о современной постмодернистской критике проекта Модерна, родившегося из рационализма Просвещения, то она воспринимается не иначе, как критика радикальная, хотя по своим приемам очень похожа на консервативный иррационализм. Однако ни сторонники постмодернизма, ни носители консервативных идей не уделяли этому парадоксальному факту сколько-нибудь заметного внимания. Более того, консервативные авторы часто демонстрировали неприязнь к идеям постмодернизма (а как еще консерватор может относиться к радикализму), хотя на рубеже тысячелетий позиции консерватизма и постмодернизма так близко подошли друг к другу, что впору было задуматься о феномене «постмодернистского консерватизма». И тем более примечательно, что такого феномена не возникло.

«Антисущностная» сущность постмодернизма

С самого начала необходимо обозначить тот факт, что постмодернизм является одной из сложнейших современных концепций. Причем сложность во многом проистекает не только (и не столько) из самого содержания постмодернизма, а из того, что считать содержанием постмодернизма. Более того, сложно вычленить не только общий набор постмодернистских «истин», но и список собственно постмодернистских мыслителей. И хотя многие сразу же вспомнят Фуко, Деррида и Бодрийяра, в следующий момент нужно будет констатировать, что между этими авторами существуют серьезные (зачастую непреодолимые) различия. Кроме того, сразу же следует вспомнить, что приставка «пост» использовалась многими другими направлениями общественной мысли, которые переплетались (а часто и конкурировали) с постмодернизмом, – постструктурализм, например. Поэтому нанесение на «концептуальную карту» координат постмодернизма представляется не самой простой задачей.

Сделав эту оговорку, тем не менее, необходимо попытаться обозначить тот набор понятий и ту группу авторов, которые ассоциируются с термином «постмодернизм». Мне представляется, что одним из наиболее удачных обозначений сути постмодернизма является определение Лиотара, который понимал постмодернизм как «недоверие к метанарративам» [Lyotard, 1984, p. xxiv] (в русском переводе: «недоверие в отношении метарассказов», что представляется мне не совсем удачным [Лиотар, 1998, с. 10]). Иными словами, постмодернистская позиция демонстрирует недвусмысленный скептицизм по отношению к тому общему пониманию человека и общества, которое стало следствием стремления эпохи Просвещения трактовать действительность на основе объективности (или системной субъективности), разумности и универсальности. Отказ от амбиций тотальной просвещенческой метаидеологии сопровождался для постмодернизма сосредоточением на «малых нарративах» [Lyotard, 1984, р. 60] с неизбежным возрастанием относительности, неопределенности и непредопределенности результатов в исследованиях. Идея, что явления обладают определенной сущностью, была объявлена рационалистическим (в некоторых интерпретациях – позитивистским) гносеологическим допущением, сделанным для того, чтобы объективное определение истины в реальном мире стало достижимым. А если нет никакой объективной реальности, доступной для понимания, необходимо сосредоточиться на «гибких сетях языковых игр» [Ibid., р. 17], которые воплощают субъективные интерпретации мира индивидами. Таким образом, интеллектуальная программа постмодерна была проектом борьбы с «рационалистическим фундаментализмом» через деконструкцию и децентрализацию субъективности.

Даже такого поверхностного взгляда на идеи постмодернизма достаточно, чтобы обнаружить их сходство с консервативной критикой рационалистического оптимизма. И в условиях почти синхронного распространения постмодернизма и отступления традиционных левых идеологий можно было бы ожидать плодотворного синтеза постмодернистских принципов и консервативных идей. Однако в действительности ничего подобного не наблюдается. Современная консервативная мысль либо вообще игнорирует постмодернизм, либо относится к нему открыто враждебно, представая в поистине диалектическом виде анти-антирационализма и иллюстрируя гегелевский закон отрицания отрицания.

Идеи имеют значение: от тоталитаризма к мультикультурализму

Если не концентрировать исследовательское внимание на самом термине «постмодернизм», то можно обнаружить достаточно долгую и богатую историю взаимодействия (и притом конфликтного) консерватизма с тем комплексом взглядов, которые принято приписывать постмодернизму. Более того, существует мнение, что современный консерватизм может быть понят именно как реакция на вызовы постмодернизма [Devigne, 1994]. При этом в качестве авторитетов указываются Майкл Оукшот и Лео Штраус, которые задолго до взлета популярности постмодернизма в академических кругах предупреждали об опасности распространения постмодернистских идей [Ibid., 1994, p. xi].

Лео Штраус видел одной из своих основных задач противодействие историцизму и релятивизму, внедренному в европейскую «когнитивную моду» сначала Ницше, а потом Хайдеггером. Показательно, что именно последние стали ключевыми источниками вдохновения для постмодернистов. Штраус опасался, что гремучая смесь историцизма и релятивизма может привести к распространению в обществе агрессивного нигилизма, подрывающего веру в объективные нормы морали и политического блага, что, в свою очередь, может разорвать ткань взаимных общественных обязательств[23]23
  См. об этом: [Strauss, 1953].


[Закрыть], открыв дорогу победе тоталитаризма.

Источник этой угрозы Штраус находил в современной традиции естественного права, заложенной Макиавелли и Гоббсом. Для противодействия подобным идеям предлагалось обратиться к незыблемым моральным принципам, обладающим универсальной силой и поддающимся разумному обоснованию. Выход Штраус видел в возрождении античных традиций естественного права, содержащихся в лучших образцах классической философии. Поэтому философ должен обладать привилегированным положением по отношению к знанию.

Таким образом, критика просвещенческого рационализма не мешала Штраусу оставаться приверженцем объективности и универсальности, защищать связь морали и политики, утверждать приоритет особой Западной интеллектуальной традиции. Философ не полемизировал с постмодернизмом, но имплицитно в его взглядах заложена очевидная конфронтация с постмодернистскими интеллектуальными и мировоззренческими построениями.

В критике релятивизма Штраус был не одинок. О релятивизме как основной болезни общества писали после Второй мировой войны многие консервативные авторы[24]24
  См., например: [Weaver, 1948].


[Закрыть]. Для представителей консервативного направления мысли было очевидно, что идеи имеют последствия, поэтому значительная доля ответственности за моральные и политические катастрофы первой половины XX века возлагалась ими на искушение, которому поддалось западное общество, увлекшись ложными (с точки зрения консерваторов) философскими доктринами.

Помимо «философского консерватизма» еще одним направлением консервативной мысли, уделявшим особое внимание «ошибочным» идеям, был американский неоконсерватизм. В связи с этим представляют особый интерес взгляды раннего Д. Белла, который был одним из немногих консервативных авторов, непосредственно выступивших против постмодернизма. По мнению Белла, постмодернизм следует рассматривать как продукт культурной революции 1960-х годов и одновременно как продолжение основной линии модернизма [Bell, 1976, р. 46–54], который характеризовался особой «культурной чувствительностью», состоявшей в отказе признавать ограничения и одновременной жажде непрерывных перемен. Подобный модернистский дух, с точки зрения Белла, несет ответственность за подрыв традиционных нравственных и социальных ценностей на рубеже XIX–XX веков. Отличие же постмодернизма в том, что он еще радикальнее и тотальнее настроен в своей борьбе с традиционализмом. Если модернистский радикальный антитрадиционализм ограничивался сферами искусства и воображения, то постмодернизм поставил под сомнение весь общественный порядок и нравственность. Кроме того, если истинный модернизм оставался делом достаточно элитарным, то постмодернизм, взрывая все границы, понес контркультурный пафос в массы.

Следует отметить, что американский неоконсерватизм регулярно обращался к интеллектуальному наследию Лео Штрауса, критикуя пагубные (с точки зрения неоконсерваторов) интеллектуальные тенденции современности, имеющие опасные социальные, политические и даже экономические последствия[25]25
  См., например: [Kristol, 1983].


[Закрыть]. И хотя система аргументации у различных консервативных авторов могла быть очень разнообразной, все они сходились в том, что культурные тенденции 1960-х годов несли угрозу всей западной цивилизации.

Особую остроту консервативная критика культурной и нравственной деградации общества приобрела в 1980-е годы, когда правые политические силы перешли в наступление на государство всеобщего благоденствия, породив знаменитый исторический феномен «консервативной волны». Примечательно, что если сам Штраус был крайне осторожен в привнесении своих философских взглядов в реальную политику (особенно это относится к очевидной антидемократичности штраусовского государства), его последователи выражали свою позицию смелее, не боясь вступить в конфронтацию с демократическим культурным трендом второй половины XX века. Во многом благодаря этому обстоятельству критика релятивизма и постмодернизма, которая долгое время игнорировалась некосерваторами, в 1980-е годы вышла на первый план идеологических столкновений[26]26
  Знаковым событием стало обращение к творчеству Лео Штрауса идеологически неангажированного Ричарда Рорти. См. об этом: [Mansfield, 1988, р. 34].


[Закрыть].

Показательна в этом смысле дискуссия, развернувшаяся вокруг путей развития образования на Западе. Именно постмодернизм последователи Штрауса выделяли в качестве основной угрозы традиционной системе образования, особенно ополчившись против знаменитого принципа деконструкции, который ведет к «отказу от истины во имя философии, когда творчество переводчика важнее, чем текст», в результате все замыкается на интерпретаторах, «которые говорят, что нет ни текста, ни реальности, этим текстом описываемой» [Bloom, 1987, р. 379].

Эта дискуссия вышла за рамки сугубо интеллектуального спора, так как консерваторы осуждали ученых, занимающихся проектом «разоблачения фасада объективности» [D'Souza, 1991, р. 157] не только с чисто эпистемологических позиций. Подобная «интеллектуальная эквилибристика» только усиливала моральный релятивизм. Так, один из американских профессоров выразил озабоченность, узнав, что не все студенты считают виновных в Холокосте носителями морального зла [Wilson, 1993, р. 8]. Кроме того, культурный релятивизм вел, по мнению консерваторов, к подрыву национальной идентичности, что угрожало ни много ни мало национальной безопасности, так как поощряло студентов «к благосклонному рассмотрению других культур и придирчивому анализу культуры собственной» [Cheney, 1995, р. 26].

Были и более резкие оценки влияния постмодернизма на систему образования. Так, один из британских консерваторов видел в постмодернизме «вирус зла в культуре», который «ставит нас под сильное воздействие тех, кто заключил договор с дьяволом» [Holbrook, 1994, р. 13].

Нужно отметить, что европейские консерваторы (в отличие от американских) прослеживали преемственность между постмодернизмом и модернизмом[27]27
  Для американских охранителей подобная идея преемственности была крайне «некомфортна», так как Соединенные Штаты Америки были самым концентрированным воплощением Модерна.


[Закрыть]. Р. Скрутон в связи с этим писал, что разрушение порядка и традиции – дело рук «как модернистов, так и постмодернистов от Сартра до Рорти», создающих «мир, который лишен всякого авторитета» [Scruton, 1994, р. 477]. То, что позиция Скрутона носит ценностную идеологическую окраску, видно по тому, что он не стесняется в выражениях, заявляя: «Релятивизм – первое прибежище негодяя, а вульгарный релятивизм не имеет шансов на выживание вне умов невежественных негодяев» [Ibid., р. 32–33].

Обозначенный выше идеологический запал не был сугубо публицистической риторикой. Скрутон достаточно точно подмечает эпистемологический софизм релятивизма: из утверждения истинности релятивистского видения как идеи релятивизм делает вывод об абсолютности своей истины в практическом смысле, хотя сама суть релятивизма состоит в отрицании истины [Scruton, 1994, р. 33]. Однако несмотря на очевидную ущербность релятивизма, Скрутон с разочарованием пишет о его широкой распространенности; т. е. релятивизм, являясь очевидным злом, вербует все новых и новых сторонников, пользуясь ущербностью человеческой природы. Можно сказать, что постмодернисты уподобляются Фаусту, заключившему договор с дьяволом. Не случайно глава книги Скрутона, посвященная постмодернистской деконструкции, называется «Дьявол» [Ibid.].

Нужно отметить, что собственно интеллектуальные конструкции постмодернизма не вызывали ненависти у консерваторов, скорее, они вызывали иронию по поводу завышенной значимости «странных и заумных» теорий, которые всегда были популярны у интеллектуалов [D'Souza, 1991, р. 182]. Угрозу консерваторы видели в том, что эти постмодернистские идеи служат определенным политическим целям, так как политизируют сферы образования и культуры.

Пагубность и ценностная опасность подобной политизации, по мнению консерваторов, состоят во внедрении в систему образования таких понятий, как «политкорректность», «мультикультурализм», «политика идентичности» и «поощрение различий». При этом отмечается не только идейное, но и организационное наступление пагубных идей: критерии приема студентов в университеты, кадровые назначения в вузах, характер программ – все это, считают консерваторы, пропитано постмодернистской политизацией.

По мнению Дж. О'Салливана, данная деструктивная политизация вырвалась за академические стены, превращая личность в сумму частностей и лишая ее (личность) универсальных оснований; подобная идентификация по расе, тендеру или сексуальной ориентации имеет разрушительные последствия для общества [O'Sullivan, 1996, р. 23–43]. Это ведет к текучести идентификации, что подрывает основы сильных и стабильных обществ, создавая уродливые формы социальной мимикрии, когда чуждое содержание имитирует традиционные формы, – например, понятие гей-семьи, которое ставит под угрозу уникальный и привилегированный статус семьи традиционной.

Иными словами, консерваторы возлагают на постмодернизм ответственность за все: от опасных изменений в образовании до распада семьи. Однако самое парадоксальное в консервативной критике постмодернизма состоит в том, что охранители осуществляют свои атаки как защитники разума, универсализма и объективности, а это значит, что консерваторы выступают защитниками принципов Просвещения, т. е. того самого Просвещения, которое было смертельным врагом консервативной идеологии с момента ее возникновения. Это провоцирует вопрос: а не имеет пи место кризис идеологической самоидентификации консерватизма?

Консерватизм как защитник просвещения?

Если мы признаем, что консерватизм защищает идеалы Просвещения от постмодернизма, но при этом видит прямую преемственность между Модерном и Постмодерном, то мы должны будем констатировать тяжелую форму «идеологической шизофрении» современной консервативной мысли.

Естественно, что консервативные авторы не настолько дилетанты, чтобы открыто провозглашать себя защитниками Просвещения. Но если мы посмотрим на их конкретную аргументацию, то обнаружим очевидную смысловую непоследовательность. Не кто иной, как Белл, критиковал модернистов за их идеи, порожденные Великой французской революцией и состоявшие в том, что человеку под силу оторваться от корней и переделать свою жизнь так, как он этого хочет. Белл увидел в этом приверженность «утопии Просвещения» [Bell, 1985, р. 53–54]. Однако при этом он отождествлял модернистов и постмодернистов за их капитуляцию перед нигилизмом и приверженность к «дорациональной спонтанности» [Bell, 1976, р. 143]. Очевидно, что одновременная критика своих идейных оппонентов и за приверженность рациональной утопии Просвещения, и за склонность к дорациональному нигилизму является неудачной попыткой усидеть на двух стульях.

Обозначенное выше противоречие в консервативной аргументации очевидно, поэтому не все консервативные авторы были согласны отождествлять модернизм и постмодернизм, не желая ослаблять собственные идеологические позиции. Примечательно, что сторонники постмодернизма у таких авторов получили название «левых иррационалистов», которые считали «идеи универсальности, истины и человеческого совершенства плохой шуткой», в то время как левые прошлых времен «критиковали только бедность» [Schwartz, 1990, р. 30].

Однако идеи универсальности, истины и человеческого совершенства были основой Просвещения. Поэтому можно сказать, что консерваторы, критикуя постмодернизм как уникальное явление, неминуемо оказывались во враждебном лагере классических прогрессистов. Не случайно, критикуя упадок универсального мышления, один из обозревателей отметил: «Только несколько капризных групп справа пытаются напомнить нам о Просвещении и Гегеле» [Lingis, 1994, р. 10]. И если в Европе консервативные авторы старались не впадать в апологетику Просвещения, то в США новые правые делали это достаточно открыто, считая себя свободными от европейского сословно-абсолютистского наследия. Так, А. Блум сетовал на то, что «в Германии Гегель умер в 1933 году, а в Америке Просвещение дышало на ладан в 1960-х» [Bloom, 1987, р. 314]. Л. Чейни призывала противостоять нападению на принципы, с которыми «ассоциируются Соединенные Штаты и их Западное наследие, включая наследие научного мышления Просвещения» [Cheney, 1995, р. 24]. И наконец, еще один американский не консервативный автор утверждал: «Я страстно верю, что наш народ является наилучшим выражением западной рационалистической традиции» [Will, 1994, р. 139].

При более внимательном рассмотрении можно заметить, что прогрессистские мотивы современного консерватизма – это не просто ошибки в аргументации, которые можно списать на воинствующий антиинтеллектуализм американских новых правых. Просвещенческий рационализм и универсализм проник в саму суть консервативной доктрины, что особенно заметно у консерваторов-либертарианцев с их императивным требованием существования свободного рынка как предпосылки прогресса и рационального поведения. Примечательно, что Дж. Грей назвал эту позицию «рыночным фундаментализмом, который, подобно марксизму, является вариацией проекта Просвещения» [Gray, 1995, р. 100].

Показательно, что склонность к «рационалистической реставрации» проявлялась не только в экономических взглядах консерваторов, но проникала и в понимание современной жизни вообще, поэтому сентиментальные и иррациональные основания видятся консерваторам как причина современной общественной, медицинской и моральной паники – от страха за здоровье до тревог по поводу состояния окружающей среды [Faking It, 1998]. Подобный «рационалистический фундаментализм» мог даже принимать гротескные черты, граничащие с фарсом на грани приличия. Например, выражая недовольство по поводу широкого общественного сочувствия в связи со смертью принцессы Дианы, один из консервативных авторов с осуждением писал о пагубном влиянии Дианы, из-за которой «чувства, имидж и спонтанность возобладали над разумом, реальностью и сдержанностью» [Ibid., р. 184].

Однако наиболее показательной в рассматриваемой теме является работа Р. Кимбелла, с весьма характерным названием: «Чье Просвещение?». Это рецензия на книгу, автор которой, находясь на левых идеологических позициях, защищает универсалистские идеалы гуманизма от мультикультурализма. По мнению Кимбелла, невозможно оставаться левым и отрицать мультикультурализм, поэтому книга получилась не левой, а правой, другими словами, защита заповедей Просвещения становится целиком и полностью прерогативой консерватизма [Kimball, 1996, р. 6].

Возможен ли постмодернистский консерватизм?

В ситуации, когда многие консервативные авторы самозабвенно бросаются в бой на защиту принципов рационализма, вполне уместен вопрос, как быть с собственно консервативным наследием, кто защитит его? Ведь консерватизм, полностью оторвавшийся от своих антирационалистических корней, выглядит довольно нелепо. В связи с этим можно вернуться к вопросу, поставленному в самом начале раздела: могут ли консерваторы воспринимать постмодернистов не как смертельных врагов, а как ценных союзников?

Некоторые структурные параллели между постмодернистским и консервативным мышлением действительно обнаруживаются. В свое время Ю. Хабермас отметил это, заявив, что неоконсервативные обвинения культуры как источника экономических и политических бед напоминают постмодернистскую логику социальной причинности [Habermas, 1985, р. 6–8]. Выделяя моральную распущенность как виновницу экономической и политической нестабильности, многие консерваторы, сами того не осознавая, вторят постмодернистскому идеализму, который искал объяснения экономическим и политическим событиям в области культуры.

Естественно, структурное сходство в аргументации еще не доказывает родство самих целей этой аргументации. Однако Хабермас находит более глубокие философские основания родства консерватизма и постмодернизма, и в основе данного родства, по его мнению, лежит дух антимодернизма. Соответственно, такие мыслители, как Фуко и Деррида, получают ярлык «молодых консерваторов», так как демонстрируют сходный скептицизм по отношению к Современности, который имел место у «старого консерватора» Штрауса и «неоконсерватора» Белла. Чтобы определить, насколько такая классификация оправданна, нужно внимательнее посмотреть на имеющиеся точки соприкосновения между консерватизмом и постмодернизмом. Ибо эти сходные моменты могут носить либо случайный, ситуативный характер, либо свидетельствовать о глубинном идеологическом родстве.