Текст книги "Роль армии в немецкой истории. Влияние армейской элиты на внутреннюю и внешнюю политику государства, 1640–1945 гг."

Конституционное урегулирование и позиция военных

Если Врангель и реакционная камарилья ожидали, что время мстительно повернут вспять, то они оказались горько разочарованы. Справедливости ради следует признать, что в первые дни после ввода войск король пребывал в ликующем и надменном настроении и, казалось, был готов отречься от всех данных им после 18 марта уступок и обещаний. Однако он обнаружил, что его новый министр-президент не будет применять ни одну из этих тактик. Граф Бранденбург утверждал, что провокационные жесты лишь оживят революционное рвение прусского народа и вызовут новые внутренние беспорядки в то время, когда желательно прусское единство. Бранденбург понимал, что с победой австрийского правительства над революцией начнется поединок между Австрией и Пруссией за господство над остальной Германией, и стремился избежать проблем, которые могли только ослабить прусскую внешнюю политику³⁶⁰. Министр-президент утверждал, что, когда трон снова в безопасности и защищен верными короне войсками, король может позволить себе быть великодушным. И безусловно, самым поразительным проявлением великодушия было бы дарование своим подданным конституции, при условии, конечно, что такое дарование монарх произведет независимо и по собственной воле.

Эти предложения короля удивили и возмутили, однако, в конце концов, он уступил, отчасти потому, что сам слишком увлекался иностранными делами, отчасти потому, что Бранденбург пригрозил уйти в отставку, если к его совету не прислушаются, а отчасти, возможно, потому, что самой его натуре была свойственна непоследовательность³⁶¹. Итак, 5 декабря 1848 года несчастное Национальное собрание, продолжавшее спорить и протестовать, королевским декретом было объявлено распущенным, и в тот же день с обнародованием королевской хартии Пруссия стала наконец конституционным государством³⁶².

Хотя конституция создавалась по образцу бельгийской, этот новый документ не имел существенного сходства ни с одной из конституций либерального Запада. С самого начала прусская конституция отринула все доктрины народного суверенитета и подтвердила принципы божественного права монархии. Предусматривался двухпалатный законодательный орган с верхней палатой, состоящей из избираемых правительствами провинций и округов представителей, и избираемой всеобщим голосованием нижней палатой. Однако, в то время как полномочия законодательного органа определялись довольно свободно, ограничения очерчивались четко. Корона получила право абсолютного вето на все законы; имела широкие права объявлять осадное положение и приостанавливать действие гражданских свобод, и ее привилегия издавать чрезвычайные указы была практически неограниченна³⁶³.

Более того, несмотря на показную либеральность первоначального документа, который, как и предсказывал граф Бранденбург, получил благосклонную реакцию общества, правительство явно с самого начала намеревалось при первой удобной возможности пересмотреть конституцию в консервативном духе. Уже в мае 1849 года всеобщее избирательное право на выборах в нижнюю палату заменили сложной системой, делившей избирателей в соответствии с суммой уплаченных ими налогов и гарантировавшей, что большинство мест в палате получат представители более зажиточных классов. Королевские поправки последующих месяцев оправдали позднейшую жалобу Карла Франке на то, что «в Берлине конституцию грызут, как артишок»³⁶⁴. К февралю 1850 года, когда так называемая «пересмотренная конституция» вступила в силу, положение о неограниченной свободе печати было изменено, силы гражданской обороны – одно из главных завоеваний мартовской революции – упразднены, а верхняя палата законодательного собрания преобразована в своеобразную палату лордов, где аристократы и владетельные князья (Standesherren) занимали места в силу древности рода, а большой процент членов назначался непосредственно королем.

Важнейший вопрос о роли армии в государстве в обнародованной 5 декабря 1848 года конституции обходился молчанием, хотя король еще раз публично заявил, что армия принесет присягу конституции³⁶⁵.

Это вызвало широкое возмущение в военных кругах, и в «Дойче-верцайтунг» провели энергичную кампанию, доказывая, что, как только армия принесет присягу, «ее сила в борьбе за отечество будет сломлена» и «она не спасет государство во второй раз, как спасла его сегодня», а корона останется «беспомощной перед будущими атаками демократии». Король получил поток петиций от отставников и действующих офицеров, союзов офицеров (Offiziervereine) и патриотических обществ, призывавших его защитить армию от шага, способного только разрушить дисциплину, эффективность и лояльность короне³⁶⁶. Неизвестно, в какой мере эта кампания повлияла на образ мыслей короля, однако важно, что в 108-й статье пересмотренной конституции 1850 года прямо говорилось, что «присяга армии конституции не состоится», в то время как в статьях 44–47 подтверждались полномочия короля командовать и производить назначения в армии³⁶⁷. Таким образом, армия практически во всех отношениях оставалась вне конституции, подчиняясь исключительно контролю короля и служа для защиты его власти от посягательств законодателей.

Все это казалось достаточным для сохранения традиционных прерогатив короны. Тем не менее даже после внесения поправок Фридрих Вильгельм страдал от серьезных сомнений относительно целесообразности проведения политики, на которой настаивал его министр-президент, и лишь после того, как граф Бранденбург решительно повторил свои предыдущие доводы, король капитулировал и 6 февраля 1850 года дал присягу соблюдать и защищать новую конституцию³⁶⁸. Если не в других, то в этом случае нерешительность короля была данью его политического разума. Он чувствовал, что его присяга в самом прямом смысле была признанием того, что начавшаяся в марте 1848 года конституционная борьба завершается не окончательной победой короны, а весьма непростым компромиссом.

Несмотря на гарантии, предусмотренные для королевской власти, растущая либеральная оппозиция в Пруссии завоевала опорный пункт (point d’appui), которого до 1848 года у нее не было. Теперь у них имелся парламент, где можно было выразить свое недовольство, а нижняя палата этого органа благодаря признанию принципа ответственности министерства и парламентского контроля над бюджетом была наделена важными полномочиями. Следует признать, что эти полномочия были плохо прописаны³⁶⁹, но что помешает будущему парламенту попытаться их уточнить или расширить? И даже если чрезвычайные полномочия короля предоставляли средство управления вопреки парламенту, не приведет ли дальнейшее применение этих полномочий к новым кризисам, которые поставят под угрозу общественную безопасность и королевскую власть? В конечном счете, новая конституция была попыткой основать политическую систему на союзе несовершенного конституционализма и плохо замаскированного абсолютизма³⁷⁰. Король был достаточно умен, чтобы усомниться в работоспособности такого эксперимента, хотя и согласился с ним³⁷¹.

Опасения короля разделяли наиболее проницательные из его военных советников, которые, оправившись от своего ликования из-за разрешения вопроса о полемике с присягой, осознали, что новый конституционный режим поставит армию под угрозу в двух жизненно важных отношениях.

На первом месте была проблема военного министра. Как министр короля, он – единственный из всех офицеров в армии – обязан принести присягу защищать конституцию. Предположительно это означало, что он будет обязан соблюдать статью 44 пересмотренной конституции, предусматривающую, что все правительственные решения должны скрепляться подписью министра, в чье ведение они входили, и должны отстаиваться им в парламенте. Однако означает ли это, что должны скрепляться подписью распоряжения, касающиеся армии, а следовательно, выставляться на обсуждение в ландтаге, и если да, то как это согласуется с 46-й статьей конституции, сохраняющей право верховного главнокомандующего армией за королем, которому по другой присяге военный министр обязан полной верностью? По мнению короля, военному министру надо скреплять подписью и представлять парламенту только те военные декреты, которые носят чисто административный характер, а в случае всех военных решений, принимаемых королем как верховным главнокомандующим армией, военный министр отвечает только перед королем и перед своей совестью и ему нет нужды ни скреплять подобные решения подписью, ни передавать их на обсуждение в парламент. Эта теория трудна для понимания, не говоря уже о реализации. С годами становилось все очевиднее, что военный министр оказался в почти невозможном положении. Если он пытался искренне соблюдать принцип министерской ответственности, то вступал в серьезные разногласия с королем и терял доверие офицерского корпуса, считавшего себя выше конституции и возмущавшегося любым обсуждением военных вопросов в парламенте. Если он отдавал приоритет своей присяге королю над своей присягой конституции, он вызывал парламентские нападки на себя и военных. Между 1850 и 1857 годами два военных министра – генералы фон Штрота и фон Бонин – лишились постов, не сумев сбалансировать столкновения своих обязательств, и в итоге стали для короля и армии «слишком конституционными», а третий – генерал фон Вальдерзее – зашел так далеко в противоположном направлении, что полностью оттолкнул от себя нижнюю палату парламента. Таким образом, в послереволюционный период военный министр стал живым воплощением рокового дуализма, характерного для нового государственного строя, а его обязательные выступления перед парламентом все чаще вызывали критику армии и тех политических идеалов, которые она отстаивала³⁷².

Во-вторых, теперь бюджет армии должен был утверждаться нижней палатой парламента, и военачальники вскоре обнаружили, что такой механизм накладывает очень неудобные ограничения на их свободу действий в военных делах. В период после 1848 года армейское командование, например, хотело произвести основательное расширение военного ведомства, а также вознаградить армию за лояльность в 1848 году общим повышением жалованья и довольствия. Военное министерство указало, что подобное увеличение произошло в австрийской армии, и выразило опасение, что отказ от него приведет к падению морального духа и дисциплины³⁷³. Однако, когда в 1851 году эти вопросы подняли, предложения военного министерства отклонили гражданские министры короля на том основании, что нижняя палата парламента обязательно проголосует против любого включающего их бюджета³⁷⁴.

Гражданские министры занимали абсолютно реалистичную позицию. Невозможно было ожидать, что палата, в которой либеральная оппозиция становилась все сильнее, поддержала бы какие-либо вознаграждения армии за ее заслуги в 1848 году. После введения конституционного режима было достаточно трудно добиться утверждения нормальных военных бюджетов, просьбы об увеличении ассигнований подвергались очень критической проверке и часто приводили к шумным дебатам, в которых открыто выражалась либеральная антипатия к армии и приводились старые, а также недавние случаи высокомерия военных по отношению к гражданскому обществу, чтобы доказать, что предложения армии не заслуживают рассмотрения³⁷⁵.

Короче говоря, прусская армия впервые за все время своего существования оказалась в положении, в котором ей по материальным причинам пришлось беспокоиться о своей общественной репутации и популярности. Хотя конкретные доказательства привести трудно, есть веские основания полагать, что армейское командование признало этот факт и предпринимало целенаправленные попытки прославить армию в глазах народа, поощряя создание произведений, восхваляющих доблесть и достижения прусского оружия. Самым подходящим для этой цели историческим периодом была война против Наполеона, и, возможно, не просто совпадение, что именно в 1850-х годах увидели свет «Биллов» Варнгагена фон Энзе, тома Перца о Гнейзенау, превозносящие военные таланты, но затушевавшие политические взгляды главного героя, а также мемуары генерала фон Мюффлинга, генерала фон дем Кнезебека и Людвига фон дер Марвица; кампания 1813–1815 годов подавалась в них исключительно лестно для репутации линейной армии и офицерского корпуса, а те аспекты освобождения, которые могли бы служить источником вдохновения для современного либерализма, опускались или принижались³⁷⁶. Несправедливо возлагать на армейское руководство какую-либо ответственность за произведения Виллибальда Алексиса, чьи крайне романтичные патриотические романы о периоде освобождения, в особенности «Изегрим» и «Спокойствие – первый гражданский долг» (Ruhe ist die erste Biirgerpflicht), появлялись в том же десятилетии³⁷⁷, однако писателю, как минимум, не чинили препятствий. С другими авторами, посягавшими написать книги с критикой армии или обсуждением происшествий, о которых армия хотела забыть, поступали иначе, как, например, с Дройзеном. Пока Дройзен писал опубликованный в 1851–1852 годах льстивый труд о Йорке, ему разрешали пользоваться документами Генерального штаба и не подвергали цензуре. Когда ему предложили написать подобную работу о Шарнхорсте, а он ответил, что в ней не обойтись без критики – ибо к доминирующим в армии и государстве тенденциям Шарнхорст, несомненно, относился критически, Генеральный штаб решительно наложил вето на этот проект³⁷⁸. Точно так же, когда генерал фон Притвиц, пытаясь избежать обвинений в военной катастрофе, написал откровенные мемуары о событиях в Берлине 18–19 марта 1848 года, он не смог найти издателя, который осмелился бы опубликовать его книгу, и, в конце концов, рукопись пролежала в секретном досье в архивах Генштаба до конца века³⁷⁹.

Однако в политических условиях 1850-х годов сомнительно, чтобы какая-либо пропагандистская кампания, сколь бы искусно она ни была разработана и проведена, могла ослабить парламентскую критику армии или облегчить военным учреждениям получение ассигнований. В любом парламенте запросы на выделение средств на военные нужды требуют убедительного объяснения цели. Если бы прусские военачальники смогли обосновать свои просьбы тем, что для успешного проведения внешней политики Пруссии необходима сильная армия, они не испытали бы особых затруднений даже со стороны либеральной оппозиции. Этого им, однако, не удалось, поскольку в 1850–1857 годах они не смогли убедить либералов в том, что правительство или армия проводят внешнюю политику, если не считать политикой курс «единственным содержанием которого был страх перед революцией», как выразился в 1857 году Бернгарди³⁸⁰.

Сами либералы имели весьма определенные представления о том, какую внешнюю политику должна проводить Пруссия. В германских делах они хотели проводить политику, направленную на решение германского вопроса в соответствии с общими принципами, изложенными Франкфуртским национальным собранием в 1848–1849 годах, а именно: объединение всех германских государств, кроме Австрии, в федеративную империю с прусским королем в качестве правителя. В европейских делах в целом они выступали за сотрудничество между новой конституционной Пруссией и либеральными силами Запада против страны, которую они считали источником и вдохновителем международной реакции, а именно России. Однако в 1850-х годах курс Пруссии на международной арене, казалось, противоречил обоим этим стремлениям.

Что касается германского вопроса, в апреле 1849 года Фридрих Вильгельм IV категорически отказался от предложенной ему делегатами этого собрания по завершении ими разработки плана объединения Германии императорской короны. Однако почти сразу же, словно для того, чтобы доказать, что его отказ не носил чисто негативного характера, король выдвинул альтернативный план, который в основных чертах придумал его изобретательный близкий друг и советник Йозеф Мария фон Радовиц³⁸¹. План Радовица был основан на том, что он называл «более узким и более широким союзом». Он предлагал образовать германскую федерацию, из которой исключалась Австрия, но которая была бы связана с Австрией вечным союзом и сотрудничала бы с ней во всех вопросах внешней и торговой политики. «Для иностранца, – сказал Радовиц, – Германия может и должна явить себя единым целым»³⁸², а австрийско-германский союз сделал бы это единство возможным. Более узкий союз, из которого Австрия исключалась, в целом был бы организован по схеме, намеченной во Франкфурте, но лишен большей части внесенных во франкфуртский план либерально-конституционных идей. Исполнительную власть составит коллегия принцев под председательством короля Пруссии, и она будет иметь абсолютное право вето во всех законодательных вопросах. Законодательный орган будет состоять из Палаты государств, сформированной из представителей различных правительств Германии, и Национальной ассамблеи, депутаты которой избираются непрямым голосованием на основе общественного положения и имущественного ценза, а финансовая власть будет разделена между этими двумя органами. Основные права гражданина, составлявшие такую заметную особенность Франкфуртской конституции, подлежат ограничению и остаются на усмотрение отдельных государств-членов³⁸³.

Несмотря на нелиберальный характер, который с удовольствием подчеркивал Фридрих Вильгельм, этот проект имел некоторые привлекательные черты. Он действительно предусматривал национальное единство в вопросах внешней политики, и позже лорд Пальмерстон назвал его «очень хорошим европейским соглашением»³⁸⁴. Кроме того, он предусматривал созыв Национального собрания Германии, чего давно желали немецкие либералы³⁸⁵. Но какими бы ни были преимущества этого плана, он был неосуществим, поскольку вызвал непреклонное сопротивление австрийского правительства. На протяжении второй половины 1849 года австрийская дипломатия под умелым руководством принца Феликса цу Шварценберга саботировала попытки Пруссии добиться одобрения плана Радовица другими правительствами Германии, а в 1850 году австрийский министр, чья жестокая натура, как писал Фридъюнг, «подтолкнула его к силовым решениям»³⁸⁶, прямо поставил Пруссию перед выбором между отказом от проекта или войной³⁸⁷.

Радовиц настаивал, что для Пруссии капитулировать перед этой угрозой – все равно что отказаться от положения лидера в Германии и поставить под сомнение свое право считаться великой державой³⁸⁸. В 1850 году автор проекта унии оказался фактически изолированным при прусском дворе. Король был явно в ужасе от мысли о серьезном конфликте с Австрией, ибо, несмотря на явный энтузиазм в отношении проекта Радовица, он все еще лелеял романтические представления своей юности, где австрийский император – естественный правитель германцев, а прусский король стоит рядом с ним как верный вассал и первый имперский военачальник³⁸⁹. Потрясенный очевидной неизбежностью войны, Фридрих Вильгельм легко поддался уговорам своих более реакционных советников – Отто фон Мантейфеля из министерства, Леопольда фон Герлаха, Эдвина фон Мантейфеля и других членов тайной камарильи, а также практически всех солдат на высоких административных должностях, включая военного министра генерала фон Штокхаузена. Эти люди, движимые боязнью либерализма и убежденностью в том, что силы армии необходимо беречь для защиты от возобновления революционной агитации в тылу, проявили высокое искусство в придумывании причин капитуляции Пруссии перед австрийскими требованиями. Если Штокхаузен подчеркивал недостаток регулярных войск, финансовую слабость государства и политическую нецелесообразность попыток мобилизовать ландвер³⁹⁰, Герлахи и Мантейфели намекали, что война принесет пользу только либералам и демократам и высвобожденная еще раз сила революции разрушит институт монархии в Пруссии, если не во всей Европе³⁹¹. Они также утверждали, что, если настойчивость в политике Радовица приведет к войне с Австрией, Россия вмешается на стороне врага – тезис, получивший некоторое правдоподобие вследствие известной неприязни царя к новому конституционному порядку Пруссии и его явного беспокойства по поводу австро-прусского конфликта³⁹².

Невозможно сказать, что бы произошло, отвергни король эти взгляды и до конца поддержи Радовица. Весьма вероятно, учитывая характер Шварценберга, результатом была бы война с Австрией, куда менее вероятно, что Россия на самом деле вмешалась бы³⁹³. Если бы она этого не сделала, надежды Пруссии на успех ни в коем случае не были бы такими неясными, как указывали Штокхаузен и другие. На решающем королевском совете 2 ноября принц Прусский яростно настаивал на том, что прусская армия готова сражаться и побеждать, и, говорят, когда партия Мантейфеля одержала победу, вышел из зала совета в слезах³⁹⁴. Четыре года спустя, когда принц Крафт цу Гогенлоэ-Ингельфинген отправился военным атташе в Вену, его потрясла неорганизованность, недостатки командования и плохая подготовка австрийских имперских сил, и он пришел к выводу, что «для нас в 1850 году разбить всю австрийскую армию, в том плачевном состоянии, в котором она находилась в то время, было бы детской забавой»³⁹⁵.

Каковы бы ни были военные шансы, ими не воспользовались. В ноябре 1850 года Фридрих Вильгельм IV отказался от поддержки Радовица и уполномочил министров заключить соглашение с Австрией на собственных условиях Шварценберга. 29 ноября в Ольмюце Отто фон Манткафель официально отказался от планов Пруссии по реорганизации Германии и согласился на восстановление старой Германской конфедерации, непригодность которой была общепризнана уже двумя поколениями. Для сплотившихся вокруг плана Радовица прусских либералов Ольмюцкая конвенция – вскоре прозванная «позором» или «унижением» Ольмюца – явилась полным разочарованием и влияла на их отношение к внешней и военной политике правительства на протяжении следующих пятнадцати лет. Не подлежит сомнению, в особенности если прислушаться к ликующему хору, зазвучавшему в придворных и военных кругах после Ольмюца³⁹⁶, что правительство сознательно подчинило свои внешнеполитические интересы идеологическим соображениям, его союз с силами европейской реакции утвердился, а его вооруженная сила в будущем направится исключительно на борьбу с революцией, прежде всего в тылу. В этих обстоятельствах представители парламентского либерализма неизбежно используют любую возможность, чтобы воспрепятствовать расширению армии и отказать в финансовых запросах.

Парламентскую оппозицию усилил курс, которого придерживалось правительство во время Крымской войны. В этом конфликте либеральное и широкое общественное мнение, а также влиятельные консервативные группы решительно выступали за сотрудничество с западными державами. Однако камарилья снова продемонстрировала свой талант рассматривать политику с чисто идеологической точки зрения, и, хотя она никогда не была достаточно сильна, чтобы заключить союз с Россией, которого, казалось, желала, у нее хватало влияния блокировать все попытки союза с Великобританией и Францией и представить прусский нейтралитет так, чтобы и прусским гражданам, и иностранцам он казался пророссийской политикой³⁹⁷. Весь масштаб их деятельности – их тайная связь с русским двором через канцелярию прусского военного полномочного представителя в Санкт-Петербурге³⁹⁸ и раскрытие русским официальной переписки с иностранными державами и конфиденциальных сведений о прусских мобилизационных планах³⁹⁹ – не были достоянием общественности, однако подозрения оказалось достаточно, чтобы вызвать серьезные парламентские проблемы для правительства и армии, большинство офицеров которой считались «русскими»⁴⁰⁰. В марте 1854 года, когда правительство запросило у ландтага кредит в размере 30 миллионов марок, Счетная палата направила запрос в Бюджетную комиссию, которая потребовала ясного изложения намерений правительства и обвинила его и армию в работе на союз с Россией. Военный министр генерал фон Бонин попытался рассеять эти подозрения, заявив, что «правительство столь же мало печется о подобном [союзе], как Солон в своем своде законов об отцеубийстве»⁴⁰¹. Однако эффект от этого смелого заявления был значительно ослаблен внезапным отстранением Бонина от должности после того, как другие высокопоставленные офицеры обвинили его в стремлении антироссийскими высказываниями «внести раскол в прусскую армию» и «разжечь рознь между армией и народом»⁴⁰².

Сегодня, оглядываясь назад, следует признать, что проводимая Фридрихом Вильгельмом IV в последующие месяцы политика нейтралитета наилучшим образом отвечала защите интересов Пруссии и сохранения ее независимости как державы⁴⁰³. Тем не менее выгоды, полученные от курса короля, стали очевидны не сразу, либеральное общественное мнение отождествляло короля с реакционной группой, имевшей с ним самые тесные связи, а решимость, с которой король избегал подчинения своей политики политике Австрии, замечали меньше, чем действия некоторых его должностных лиц – например, появление фельдмаршала фон Врангеля со своим штабом на благодарственном молебне в честь взятия русскими Карса в декабре 1854 года⁴⁰⁴, а также публичное ношение гвардейскими офицерами траура после смерти царя Николая в марте следующего года⁴⁰⁵. Таким образом, результатом войны стало подтверждение мнения либералов в палате о том, что их правительство и поддерживающая его армия целиком и полностью реакционные и все полномочия, которыми наделена палата в соответствии с конституцией, должны употребляться для противодействия провозглашенной политики.

Вполне естественно, что армия, в свою очередь, не могла не возмущаться ограничениями, с которыми она сталкивается. Офицеры, боровшиеся с революцией 1848 года и, после того как спор о присяге разрешился в их пользу, считавшие себя победившими, убедились, что теперь их победа сведена на нет привилегиями, предоставленными парламентариям. Военные журналы становились все критичнее по отношению к «валяющим дурака Монтескье» палаты и все откровеннее требовали, чтобы военные вопросы решались профессионалами, а не в ходе дебатов о военном бюджете⁴⁰⁶. Специалисты, сознававшие необходимость реформирования и расширения армии в качестве меры предосторожности против взрывоопасной ситуации, сложившейся после Крымской войны, считали, что препятствия, возводимые на их пути парламентом, вызваны отсутствием патриотизма или более темными мотивами. Еще в 1851 году Грисхайм пессимистично писал, что армия – это остров в обществе, окруженный враждебными силами⁴⁰⁷. Когда правление Фридриха Вильгельма IV подошло к концу, в армии в целом считали, что вскоре военным придется снова бороться за свое существование, а Густав Фрейтаг с тревогой писал: «Юнкеры, гвардия и берлинская придворная знать живут в атмосфере, напоминающей французскую реставрацию при Людовике XVIII… Во всех немецких правительственных кругах предрекают второй 1848 год, а по Берлину разносятся ужасные и настоятельные предостережения»⁴⁰⁸.

В этих условиях нетрудно было предсказать приближение крупного кризиса, в ходе которого предметом дискуссии станет вопрос о конституционном положении армии.