Текст книги "Роль армии в немецкой истории. Влияние армейской элиты на внутреннюю и внешнюю политику государства, 1640–1945 гг."

Реакция и ее последствия

Фридрих Майнеке назвал 1819 год «годом беды в XIX веке» и всегда утверждал, что министерский кризис, ознаменовавший собой его конец, был одним из самых важных поворотных моментов в истории Германии²¹⁵. Рискуя предаваться спекуляциям, можно согласиться с этой точкой зрения. Прояви себя Гумбольдт в 1819 году не таким доктринером и наличествуй между ним и Гарденбергом, Бойеном и Бейме больше тактического сотрудничества, некоторые элементы конституционной реформы, предусматривающие национальное представительное собрание и определенную ответственность министерства, могли быть достигнуты. Сколь бы ограниченной подобная мера ни была, она могла заложить основу для будущего продвижения к более либеральной форме правления, уменьшить существовавшую после 1819 года между Пруссией и более либеральными государствами Южной Германии острую антипатию и даже сделать возможным решение германского вопроса без войны, которую пришлось вести в 1866 году с находившейся в стане противника Южной Германией²¹⁶, и, наконец, она могла бы, предоставив средства для ослабления социальной напряженности, освободить Пруссию и Германию, в которой она стала господствовать, от того комплекса страхов, разочарований и воинственности, причинивших столько бед остальному миру в XIX и XX веках.

После 1819 года все подобные надежды умерли. Падение Бойена и Гумбольдта фактически убило план национального представительного органа. Правда, Гарденберг настойчиво добивался пожалования конституции, но теперь он оказался в изоляции, и его усилия в итоге ни к чему не привели, когда в 1821 году Витгенштейн и очарованный крайне романтичными концепциями феодального правления наследный принц уговорили короля возродить старые провинциальные ландтаги вместо обнародования общей конституции²¹⁷. В 1823 году король последовал этому совету и учредил восемь провинциальных ландтагов, которые тем не менее собирались всего раз в три года и обладали исключительно совещательными полномочиями. А то, что в ландтагах доминировала земельная аристократия, делало маловероятным, что они будут отстаивать какие-либо прогрессивные идеи. Их создание предполагало скорее возобновление старого союза между короной и дворянством вопреки социальным и политическим устремлениям остального народа, и данное предположение подтверждалось подчеркнуто постепенным введением как послаблений крестьянской реформы Штейна, так и постановлений местного самоуправления, а также продолжающимся сохранением патримониальных прав помещичьего (Rittergutsbesitzer) правосудия восточных округов²¹⁸.

Однако в период начавшейся политической реакции Витгенштейн и его соратники не добились желаемых ими коренных изменений в устройстве армии. О возрождении кантональной системы не думали, твердо придерживаясь принципа всеобщей воинской повинности. Предпринимались попытки сделать его еще эффективнее. В 1833 году выяснилось, что население Пруссии растет быстрее, чем ее способность содержать линейную армию, а в результате большое количество прусской молодежи освобождалось от службы, и срок службы временно снизили с трех до двух лет. Надеялись, что это сделает применение закона 1814 года более справедливым, увеличит число прошедших через линейную армию новобранцев, а со временем улучшит качество ландвера, в который их зачисляли после линейной службы. Изменение 1833 года не добилось всего, что от него ожидали, но внесло некоторое улучшение и сохранило основной принцип закона 1814 года²¹⁹.

Что касается общей боеспособности армии, то период после 1819 года охарактеризован медленным и неуклонным прогрессом. По крайней мере, в линейной армии были внесены важные улучшения в программы обучения, базовое оборудование, артиллерию и стрелковое оружие, например, прусская армия была первой в Европе, полностью оснащенной новым капсюльным стрелковым оружием, а еще в 1830-х годах Дрейзе проводил эксперименты, увенчавшиеся созданием знаменитого игольчатого ружья (Ziindnadelgewehr), способствовавшего победе в битве при Кёниггреце²²⁰. Более того, нет никаких сомнений, что в штабной работе прусская армия превосходила любую армию Европы того времени²²¹. Дело, начатое Шарнхорстом и Грольманом, продолжили после 1819 года Мюффлинг и Краузенек. Обязанности Генерального штаба систематизировали, создали Топографическое бюро и Исторический отдел, внедрили ежегодные разведывательные поездки (Generalstabsreisen) как регулярную часть подготовки штаба и растущее внимание уделяли планированию и критическому разбору тщательно продуманных осенних маневров армии. В 1830-х годах комиссия Генерального штаба провела первое исследование значения железнодорожного транспорта для мобилизации войск, что также оказало решающее влияние на превосходство Пруссии в боевых действиях в 1860-х годах. Наконец, благодаря регулярной ротации штабных офицеров между Генеральным штабом в Берлине и воинскими частями, определенная давняя подозрительность этих интеллектуалов друг к другу начала угасать²²².

Административное единство армии, достигнутое между 1809 и 1814 годами, также по большей части сохранялось, хотя и предполагалось, что так будет не всегда. Еще до падения Бойена король проявлял признаки желания возродить старую генерал-адъютантуру. В 1816 году он назначил полковника Йоба фон Витцлебена, начальника отдела кадров военного министерства, главой своего личного корреспондентского бюро или Военного кабинета, а в 1818 году усилил двусмысленность положения Витцлебена, повысив его до звания генерал-майора и назначив генерал-адъютантом. Однако, несмотря на свое большое личное влияние, Витцлебен продолжал считать своим начальником военного министра, и в его время Военный кабинет не превратился в безответственный орган, каким он стал во второй половине века²²³. Равно и реорганизация в 1821 году Генерального штаба в отдельную от военного министерства структуру не привела к созданию конкурирующего ведомства, поскольку начальник Генерального штаба не имел доступа к королю, кроме как через военного министра, и ему было специально приказано тесно сотрудничать с министром, его фактическим начальником²²⁴. Как и в случае с Военным кабинетом, отдельная и весьма судьбоносная роль Генерального штаба была делом будущего.

Однако падение реформаторов имело другие, менее благоприятные последствия. Нет сомнения, например, в том, что социальные и образовательные реформы, проведенные в офицерском корпусе Шарнхорстом, после 1819 года пошли на спад. Генерал Гаке, военный министр с 1819 по 1833 год, считал, что офицер компетентен, если умеет читать, писать и считать. «Только покажите мне, – как-то раз сказал он, – любого, кому впоследствии пригодилось нечто большее»²²⁵. В то время как общий уровень образования оставался намного выше, чем при старом режиме, а стандарты в общих военных училищах (Allgemeine Kriegsschule) постепенно повышались благодаря усилиям таких людей, как Рюле фон Лилиенштерн и Клаузевиц²²⁶, недостаток образования в общей массе офицеров был настолько вопиющ, что в 1836 и 1844 годах пришлось выпускать специальные постановления, предписывавшие офицерам повышать интеллектуальный уровень, чтобы не потерять профессии²²⁷. Кроме того, ради сохранения в офицерском корпусе аристократического превалирования имело место преднамеренное уклонение от образовательных требований при производстве в офицеры. Между 1818 и 1839 годами число кадетских училищ (Kadettenanstalten), призванных давать образование сыновьям обедневшего дворянства, удвоили, кандидаты в офицеры принимались в возрасте 11 лет по рекомендации начальства школ и с одобрения короля, а в армию их брали в 17 лет, независимо от полученного звания²²⁸.

Еще серьезнее по отдаленным последствиям был рост профессионализации в армии. После падения Бойена младшие офицеры перестали быть бойенцами по своим идеалам и интересам, и их представление о просвещенном солдате-гражданине, игравшем полноценную и активную роль в жизни общества, к которому он принадлежал, угасло. На его месте выросла концепция армии как особого призвания, после чего появились технократы, которые по существу были отделены от гражданского общества. Рост этой тенденции можно обнаружить в горячих дебатах по поводу учебной программы общих военных училищ, а также вынужденном, хотя и постепенном отказе Рюле фон Лилиенштерна от настойчивых требований включения в учебную программу не только чисто военных, но и общекультурных предметов²²⁹. Его можно обнаружить и в военной литературе того периода, в особенности в опубликованных в 1821 году «Размышлениях о праве военных участвовать в политических делах отечества» (Betrachtungen uber die Befugnis des Militairs, an politischen Angelegenheiten des Vaterlands Theil abnehmen) Блессона. В них автор утверждал, что «солдат принадлежит к особому классу» и как профессионал не имеет права участвовать в политике того времени, а участвовать в ней – или даже думать о вопросах, не входящих в военную сферу, опасно, поскольку «раздумывающий солдат на самом деле уже не солдат, а мятежник»²³⁰. Нетрудно заметить, как за подобной позицией вновь открывается та пропасть между военным и гражданским обществом, которая имела такие разрушительные последствия до 1806 года.

На самом деле присутствовало много других признаков возрождения старой антипатии между армией и народом. Значение кризиса 1819 года не ускользнуло от внимания среднего и низшего классов. В последующий период реакции проявились первые ростки организованного либерального движения в Пруссии, движения, воодушевленного стремлением к конституционной реформе и внешней политике, которая удовлетворила бы националистические устремления немецкого народа к созданию единой нации. Не видя прогресса ни в том ни в другом направлении, либералы стали все критичнее относиться к правительству и одновременно к армии. Именно в этот период началось обожествление ландвера и восхваление его достижений в освободительной войне в ущерб линейной армии. Именно в этот период стали пользоваться широкой популярностью произведения южногерманского писателя Карла фон Роттека, а прусские либералы добросовестно повторяли его аргументы против постоянной армии, утверждая, что она была орудием деспотизма, что ее новобранцы были преднамеренно отчуждены от гражданского общества и им внушались презрение к гуманистическим ценностям и неуважение к закону, что она враждебна развитию промышленности, искусства и науки и что ее следует упразднить и заменить расширенным народным ополчением²³¹.

Эти высокопарные аргументы мало что значили бы, не действуй правительство и армия так, чтобы придать им вес. Тем не менее тесный – и непопулярный среди либералов – союз с Австрией после 1819 года, очевидно, указывал на то, что король и его ближайшие советники больше заинтересованы в подавлении либеральной агитации, чем в осуществлении национальных чаяний Пруссии, а армию считают не столько средством защиты от чужеземцев, сколько орудием против собственного народа. Действительно, это практически открыто признавалось в «Справочнике прусского военного права» Рудиоффа, вышедшем с королевского одобрения в 1826 году, а также в работах других профессиональных военных публицистов, где большое внимание уделялось роли армии как «фактора порядка» в обществе²³². Кроме того, жестокость военных в тех случаях, когда их призывали охранять порядок, при беспорядках берлинских подмастерьев портных в 1830 году²³³ или так называемой Революции фейерверков в августе 1835 года в том же городе²³⁴, казалось, свидетельствовали, что армия искренне презирает гражданское население, о том же говорили и многочисленные случаи кастового высокомерия отдельных офицеров²³⁵.

Эти злоупотребления не могли не сделать армию объектом народного подозрения и неприязни. В период между 1819 и 1840 годами все, что Шарнхорст и его ученики сделали для примирения военных с гражданским обществом, было уничтожено, армия снова стала рассматриваться в широких массах как главная преграда на пути социального прогресса, и было ясно, что в случае крупных внутренних потрясений ее существование окажется под угрозой.

III. Фридрих Вильгельм IV, армия и конституция, 1840-1858

Тогда мы все ползали на брюхе.

Фридрих Вильгельм IV, вспоминая события 18–19 марта 1848 года

Армия может остаться тем, что она есть, твердым столпом, подпирающим монархию, только если сохранятся неприкосновенными старые отношения между королем и армией, если их беспрецедентное единство не будет поколеблено.

Фридрих Вильгельм IV своим министрам, 1 июля 1849 года

В четвертом десятилетии XIX века прусская монархия снова пережила потрясение до самого основания, хотя на этот раз по происхождению переворот был скорее внутренним, чем внешним. Восшествие в 1840 году на престол нового правителя усилило чаяния, подавленные в 1819 году, и заставило средний и низший классы поверить в наступление эры политических и социальных реформ. Но нежелание нового монарха оправдать пробужденные им надежды и одновременное усугубление бедственного положения городских пролетариев и сельских батраков вызвало невиданные в прусской истории народные волнения, а неспособность правительства с ними справиться, в конце концов, привела к революции в Берлине 18 марта 1848 года, когда король фактически был взят в плен населением столицы и вынужден временно подчиниться его воле.

В бурной политической деятельности 1848 года прусская армия сыграла одну из решающих, если не самую решающую роль. Именно поведение войск в городе и позиция их командиров ускорили восстание 18 марта, именно беспорядочный и не в полной мере запланированный вывод войск из города 19 марта предоставил фактический контроль над событиями партии конституционной реформы. Тем не менее лидеры этой партии ясно осознавали, что их положение непрочно, пока они не подчинили себе военных. Потому, когда в апреле 1848 года было созвано первое избранное Национальное собрание Пруссии, доминировавшие в нем либеральные группы лихорадочно работали над проведением фундаментальных военных реформ, ограничением королевской власти командовать вооруженными силами и превращением армии в лояльную прежде всего к конституции, которую они взялись создать.

Эти усилия ни к чему не привели. Неспособность либеральных и демократических групп согласовать конструктивную военную программу затянула работу Собрания до конца года и дала королю и его ближайшим советникам время оправиться от паники, парализовавшей их волю в марте. В ноябре 1848 года после долгих и мучительных колебаний король приказал армейским отрядам вновь войти в Берлин, и, когда гусары Врангеля проскакали через Бранденбургские ворота, либеральная революция пришла к внезапному и печальному завершению. Правда, месяц спустя Пруссия получила конституцию из рук своего короля, однако это был документ, включавший лишь немногое из того, чего хотели либералы, а в дополнение оставлявший нетронутыми военные прерогативы короны.

События 1848 года не могли не увеличить уже существовавшую между военным и гражданским обществом пропасть. Вынужденный отход из Берлина 19 марта при обстоятельствах, напоминавших военное поражение, был унижением для офицерского корпуса в целом, и в последующий период это нашло естественное выражение в повышенной надменности и пренебрежении, которыми были отмечены их отношения с гражданскими. Возможно, еще большее значение имело то обстоятельство, что в высшем руководстве офицерского корпуса, а в особенности среди наиболее приближенных к королю офицеров память о мартовских днях сопровождалась твердым убеждением в неизбежности возобновления в ближайшем будущем революционной агитации. Это убеждение было настолько прочным, что в течение десяти лет после 1848 года эти люди были склонны рассматривать армию в первую очередь как внутреннюю полицию и выступать против любой внешней политики, способной привести к военным обязательствам за пределами государства, даже когда задевались естественные интересы Пруссии. Такое отношение способствовало капитуляции Пруссии перед австрийскими требованиями в Ольмюце в 1850 году и колебаниям ее политики во время Крымской войны, одновременно увеличивая число полагавших, что прусская армия утратила дух 1740 и 1813 годов и выродилась в простое орудие домашнего угнетения.

Первые годы правления Фридриха Вильгельма IV

Фридрих Вильгельм IV, монарх, руководивший этими событиями, был человеком, чей характер и таланты получили наиболее широко расходящиеся исторические оценки, чем для любого другого прусского правителя, за исключением, возможно, Вильгельма II, на которого, следует добавить, он немало походил²³⁶. Подобное различие исторических сужений становится понятным, если вспомнить, что современникам короля и даже его ближайшим соратникам было трудно составить собственное мнение о своем государе, а их отношение по мере его правления менялось от восхищения до раздражения и отчаяния. «Голова властителя, – недоуменно сказал один из его министров, – устроена не так, как у других людей»²³⁷, и чувство и настроение, в котором это было произнесено, разделяли многие.

Несмотря на удивительный диапазон интересов, благодаря чему многие считали его простым дилетантом, Фридрих Вильгельм IV обладал подлинными политическими способностями. Столь суровый критик, как Бисмарк, писал, что в проницательности государственного деятеля король часто превосходил своих министров²³⁸, и, безусловно, верно, что в оценке политической ситуации и рассмотрении различных сопутствующих факторов ему не было равных среди всех его советников. Однако этот дар анализа не сопровождался более существенными дарами практичности и решительности. Хинтце писал, что по характеру король скорее походил на художника, чем на практикующего политика²³⁹. Склонность Фридриха Вильгельма к заумным теориям, сложным маневрам и сложным политическим комбинациям, казалось бы, служит тому подтверждением. Действительно, казалось, что он намеренно избегает прямых и простых решений политических проблем, словно считая ниже его достоинства²⁴⁰. Вместе с тем он обладал опасной склонностью к колебаниям, когда требовалось решение важных вопросов. Это не было связано с отсутствием воли, поскольку в нередкие промежутки своего правления, в особенности когда подвергались нападкам его собственные принципы, Фридрих Вильгельм демонстрировал, что у него хватает мужества или стойкости. Однако, когда обстоятельства требовали инициативы и решимости, он был склонен пасовать перед трудностями, которые рисовала ему его дальновидность, и жертвовать действием ради дебатов или размышлений.

Однако еще более опасным качеством, в особенности в первые годы царствования, была злосчастная и устойчивая способность короля возбуждать в других ошибочные представления о своих намерениях и целях. Человек с большим личным обаянием и превосходным ораторским даром²⁴¹, Фридрих Вильгельм умел вызывать у своих подданных восторг, который, в конце концов, оказывался совершенно неуместным. Прежде всего именно поэтому первые годы его правления превратились «в долгую череду недоразумений»²⁴². В первых выступлениях перед подданными – например, в тот драматический момент коронации в Берлине, когда Фридрих Вильгельм прямо говорил с толпой об интимной связи между монархом и его народом и просил подданных открыто проявить свою преданность, – он предстал в мантии либерального правителя, полного решимости смести реакционные запреты прошлого и открыть период прогресса и реформ, и это впечатление усиливали такие прежние действия, как ослабление цензуры прессы и возвращение Германа фон Бойена на руководство военного министерства²⁴³. Те, кто переживал экономические трудности, смотрели на нового правителя как на человека, который решит их проблемы, а все те, кто усвоил доктрины западного либерализма, смотрели на него как на потенциального сторонника своих требований. Тем не менее эти предположения были необоснованными.

Ораторские полеты короля не были лишены значения, но отмечали его отдаленность от интересов и желаний подданных, а не отождествление с ними. Он мог призвать свой народ словами выразить свою верность, потому что этот жест обращался к его чувству драматизма и потому что он вызывал в своем романтическом воображении времена, когда немецкие воины били в щиты, пока короновали их нового вождя. Но в то же время Фридрих Вильгельм ни на мгновение не сомневался в том, что верность королю должна быть вопросом права. У него было гораздо более возвышенное представление о своей должности, чем у любого из его предшественников, а в мире, в котором все больше господствовал индустриализм, он был одним из немногих оставшихся правителей, искренне веривших в божественное право королей²⁴⁴. Ввиду этого едва ли могло быть какое-либо принципиальное согласие между ним и растущей партией либеральных реформ. Для Фридриха Вильгельма все доктрины либерализма были пагубными порождениями Французской революции, того апокалиптического ужаса, который нарушил божественный порядок²⁴⁵.

Назначение Бойена, предоставление амнистии политическим заключенным, прекращение той цензуры и контроля над мыслями, которые были связаны с Карлсбадскими декретами, и другие либеральные акты, которыми король начал свое правление, были продиктованы прежде всего романтическими намерениями, желанием показаться мудрым и великодушным отцом своего народа²⁴⁶, более глубокого значения они не имели, и сам король, несомненно, был удивлен той реакцией, которую они вызвали. В любом случае он очень быстро обнаружил, что его первые государственные акты создали трудную и потенциально опасную ситуацию. Общее впечатление в стране заключалось в том, что реформаторская деятельность периода освобождения теперь должна быть возобновлена и что, в частности, конституция и национальное представительное собрание, которые Фридрих Вильгельм III обещал, но так и не дал, будут быстро установлены. Пресса, которой – благодаря приказу короля – впервые за целое поколение было разрешено печатать политические материалы, горячо обсуждала конституционный вопрос, появились десятки памфлетов и буклетов с упоминанием злоупотреблений, которые будут исправлены якобы находящимся на рассмотрении законом²⁴⁷, король получил многочисленные петиции, в том числе одну от обер-президента фон Шёна, который утверждал, что дарование конституции будет логическим завершением работы 1807–1813 годов²⁴⁸, а Бойен, которого, к его большому смущению, всякий раз, когда он появлялся на публике, окружала восторженная толпа, распевавшая песни ландвера²⁴⁹, был настолько впечатлен общей атмосферой ожидания, что предупредил короля, что что-то должно быть сделано, чтобы удовлетворить его²⁵⁰.

Все это очень раздражало Фридриха Вильгельма и, казалось, действительно граничило с изменой. Он совершенно ясно дал понять Шёну и Бойену, что не имеет ни малейшего намерения издавать писаную конституцию. В то же время он отверг любое предложение об избираемом народом подлинно национальном законодательном собрании и предложил очень сложную замену, на разработку которой ушло более пяти лет и которая, когда ее наконец в феврале 1847 года представили публике, никого не удовлетворила. Король сделал неохотную уступку желанию созыва собрания. Февральский патент 1847 года предусматривал, что существующие провинциальные ландтаги по желанию короля будут собираться в качестве единого законодательного собрания и в этих случаях иметь привилегию утверждения государственных займов и новых налогов или их повышения, давать советы относительно предстоящих действий правительства и адресовать петиции монарху, при том понимании, что ни одна петиция после ее отклонения короной не подается повторно. Но очевидное намерение Фридриха Вильгельма созывать этот орган как можно реже выразилось в одновременном создании двух дополнительных органов: постоянный комитет по государственному долгу, избираемый объединенным законодательным собранием и уполномоченный отчитываться перед его новым созывом, и более крупный комитет, состоящий из делегатов, избираемых провинциальными законодательными собраниями, созываемый каждые четыре года и имеющий точно такие же функции, как и само объединенное законодательное собрание. Почему должно быть три дублирующих органа вместо одного обычно требуемого собрания, февральский патент не прояснял. Вопиющее дублирование функций и крайняя расплывчатость в определении полномочий, возложенных на три новых органа, сбивали с толку и вызывали отторжение у тех, кто ожидал чего-то, что можно было бы сравнить с парламентами Англии и Франции²⁵¹.

Их разочарование усилилось, когда 11 апреля 1847 года в Берлине было собрано первое объединенное законодательное собрание. Во вступительном слове перед этим органом Фридрих Вильгельм категорически заявил о своем неприятии доктрин конституционных реформаторов. «Никакая сила на земле, – сказал он, – никогда не заставит меня преобразовать естественные отношения… между монархом и народом в условные, конституционные, ни теперь, ни когда-либо я не позволю писаному листу бумаги встрять, подобно некоему второму провидению, между нашим Господом Богом на небесах и этой землей, дабы управлять нами своими параграфами и через них заменить древнюю священную верность». Он призвал делегатов отречься от радикальных теорий либерализма, которые подорвали бы государство и церковь, он напомнил им, что они представляют сословия королевства – аристократию, буржуазию и крестьянство, – а не весь народ, он добавил, что собрание, которое попыталось реагировать на общественное мнение, было бы «негерманским» и неизбежно вступило бы в конфликт с короной, и он завершил эту проповедь утверждением, что прусский король должен править в соответствии с законами Бога и страны и в соответствии со своей собственной свободной волей, он не может и не должен править в соответствии с волей большинства²⁵².

Трудно было ожидать, что собрание, получившее такое предупреждение, будет заниматься своими делами в хорошем расположении духа. На заседаниях объединенного законодательного собрания в полной мере выразилось накопившееся за долгое время раздражение по поводу того, как король решает конституционный вопрос. Фридрих Вильгельм, разумеется, не остался без защитников, одним из них был молодой и очень резко настроенный депутат Бисмарк-Шёнхаузен, который в своей первой речи не только подверг критике основные концепции конституционных реформаторов, но и нашел повод подвергнуть сомнению либеральную теорию о том, что восстание 1813 года было успешным, не только потому, что народ боролся за политическую свободу, а потому, что еще он боролся за освобождение от французского владычества²⁵³. С другой стороны, многие обычно консервативные в своих политических взглядах делегаты присоединились к сторонникам либеральной реформы в нападках на недостатки февральского патента и в ходатайстве перед королем о расширении полномочий объединенного собрания, о признании его права собираться с двухлетним интервалом и за упразднение отдельного комитета делегатов от провинциальных собраний. Когда король твердо придерживался провозглашенной им политики, эти делегаты становились такими же упрямыми и несговорчивыми, как и их государь. Так, выборы делегаций в дополнительные комитеты сопровождались резкими протестами и многочисленными воздержавшимися, а позже, когда король потребовал одобрения двух важных государственных займов, он получил бескомпромиссный отказ. После этого было безнадежно ожидать какой-либо полезной работы, и собрание растворилось в общей атмосфере взаимных обвинений и разочарований.

Однако первое объединенное собрание имело историческое значение. Если бы они не сделали ничего другого, сами дебаты прояснили главный вопрос дня. Они убедили многих делегатов – и многих из тех, кто читал исчерпывающие газетные отчеты о заседаниях собрания, – что король, несмотря на все его риторические кренделя, в душе был убежденным абсолютистом и что с его помощью политический и социальный прогресс достигнут не будет. Как только короля увидели таким, какой он есть, по всей стране началось определенное ожесточение оппозиции короне и тем орудиям, посредством которых она поддерживала свою абсолютную власть.

Главным из этих орудий была регулярная армия, и знаменательно, что на последних этапах заседания объединенного собрания представители буржуазии сочли целесообразным наброситься на социальные привилегии офицерского корпуса, несправедливость военной юстиции и опасную неприязнь между армией и гражданским обществом²⁵⁴. Эти нападки в то время ни к чему не привели, но выявили, как минимум, дополнительную причину растущей непопулярности короля в среднем и низшем классах. В начале его правления ожидалось, что он положит конец растущему высокомерию офицерского корпуса и неправомерному поведению войск по отношению к гражданскому населению, и назначение им Бойена военным министром казалось серьезным подтверждением его намерения вернуться к военным идеалам периода реформ. Эти ожидания не оправдались, а злоупотребления армии не только продолжались, но и теперь представляли опасную угрозу общественному миру.

Второй срок Бойена на посту военного министра характеризовался конструктивной работой, которая еще больше повысила уровень технического развития армии. Под его руководством были улучшены паек и жалованье солдат и офицеров, изданы пересмотренный свод воинских наказаний и усовершенствованное руководство по стрельбе из стрелкового оружия, внесены некоторые улучшения в учебную программу высших военно-учебных заведений, а главное – вся армия была вооружена игольчатым ружьем Дрейзе²⁵⁵. С другой стороны, его возвращение в военное министерство не повлияло на господствовавшие в армии тенденции – тенденцию к профессионализации офицерского корпуса, перерастающей в политический консерватизм, устойчивое отчуждение военного ведомства от гражданского общества. Его личный авторитет был отнюдь не так велик, как в 1814 году, у него были серьезные разногласия с такими подчиненными в министерстве, как генерал Рейхер и его помощник Грисхейм, а его приказы часто оспаривали главнокомандующие, в частности принц Пруссии, командующий гвардейским корпусом, принц Карл и граф Фридрих Дона, комендант Кёнигсберга, люди твердо консервативных, если не реакционных, взглядов, смотревшие на Бойена с серьезным подозрением. Еще более важным был тот факт, что сам король, несмотря на почести, которыми он осыпал Бойена в начале своего правления, почти не пытался поддержать своего военного министра в спорах. В результате Бойен был постепенно низведен до положения либерального номинального главы, которого сохраняли из-за его популярности, но который не имел реальной власти²⁵⁶.